– Ой, Елена Сергеевна! Какая же старшенькая у Борис Васильича красавица! Куда вашей младшей до нее! Обидно даже.
Все понятно, она не слепая. Машка – признанная красотка, каких мало. Лелька – девочка обычная, ничего особенно. Мышка серая. Баба та – дремучая дура или сволочь. Тоже понятно. Но…
Сердце-то заныло… Глупое материнское сердце.
* * *На похоронах Елизаветы Семеновны Елена от Гаяне не отходила.
Гаяне заходилась в безмолвной истерике – даже в этом горе она не могла потревожить и побеспокоить людей.
Только твердила:
– Никого не осталось, никого. Никого на всем белом свете.
Ольга взяла ее за руку.
– А мы? – сказала она. – Мы-то у вас есть! Вы и мы – это одна семья.
Гаяне вымученно улыбнулась и крепко сжала Ольгину руку.
На похороны подруги приехала и Софка – худая до старческой костлявости (где та пухлая и румяная красотка с пышной грудью и ножками «бутылочкой»?), согнутая в крючок, с мелко трясущейся ядовито-рыжей, неровно прокрашенной головой и по-прежнему пурпурно накрашенными губами.
Софка стояла у гроба подруги и что-то шептала себе под нос.
На поминках сказала Борису:
– Бобка, вот и осталась я одна. Лизка меня и здесь опередила.
Он удивился:
– А где еще, Соня? Мне-то казалось, что ты (с возрастом он перешел с ней на «ты») всегда была впереди.
Она рассмеялась скрипучим старческим смехом:
– Ошибаешься! Она и тебя родила, и внучку понянчила. И любила один раз и на всю жизнь. А я – ни одного. Даже не знаю, что это такое. Я всегда свою жизнь устраивала. Выгодно устраивала. Чтобы легче было, удобней, сытней. И что в итоге? Я одна. Как забытая в заднице клизма, – и она расхохоталась уже в голос.
Он покачал головой:
– Ну, вы даете, Софья Ильинична! Хулиганка, ей-богу! Не по возрасту, матушка.
Софка досадливо махнула сморщенной лапкой:
– Брось. Я всегда такой была. Что, перед смертью исправляться?
– Поживи еще! – попросил он. – Какие наши годы!
– Бобка! – сказала она шепотом и воровато оглянулась. – Обещай, Бобка, что ты меня похоронишь! Так же, как Лизку, в нарядном гробу и с поминками! Чтобы не сгнила я у себя в Кузьминках, пока соседи вони не учуют!
Он погладил ее по руке. Вздохнув, грустно кивнул.
И повторил:
– Поживи еще, Софка!
Она пожила – целых семь лет после смерти подруги. Борис ездил в Кузьминки каждую неделю с авоськой продуктов. Софка умоляла привезти «чего-нибудь человеческого». Клянчила торт и пирожные, жирный тамбовский окорок и копченую рыбу. Он на просьбы не реагировал и исправно носил кефир, гречку, постную курятину и соевые батончики на ксилите – на баловство. У Софки был страшный диабет.
Софка устраивала истерики и швыряла батончики в мусорку.
– Для плебеев! – возмущалась она. – У меня даже прислуга не ела такое дерьмо!
Он призывал ее к благоразумию, тыкал пальцем в анализ крови, а она крутила пальцем у виска и называла его кретином.
– За что держаться? – удивлялась она. – Разве это жизнь? Пожрать от пуза нельзя, на улицу выйти тоже, читать не могу – слепну, телевизор – бред сивой кобылы. Про жизнь доярок и сталеваров мне безразлично. Ну не входят они в круг моих интересов! Тряпки не покупаю – и их нет, да и зачем они мне! А ты еще лишаешь меня последней радости! Чего-нибудь вкусненького! – И она начинала от обиды хлюпать носом.
В «Смоленском», в отделе заказов, он заказал ей на день рождения огромный шоколадный торт с нелепым гномом. Купил ананас, ветчины, копченой селедки и бутылку коньяка. Дверь открыл своим ключом. Обычно Софка, сохранившая – единственное! – отличный слух, слышала скрежет замка и семенила в прихожую.
Было тихо. Почему-то тоскливо бухнуло сердце. Он прошел в комнату. Софка лежала на кровати, свернувшись по-детски клубком. Из-под одеяла торчала маленькая ступня в смешном полосатом носке.
Он сразу все понял. Сел на стул и сказал:
– Сволочь я. Дегенерат. Не успела. Точнее – я не успел.
* * *То, что нашли Вальянова, было огромным счастьем. Новых пациентов, особенно детей, он старался не принимать. И старых вполне хватало, а уж про деньги и говорить нечего. В столице Вальянов был личностью известной и в каком-то смысле легендарной. Обычный врач, аллопат, сидевший на крошечной зарплате в районной поликлинике, однажды осознал, что так жить нельзя. И в смысле дохода (если это можно было назвать таким громким словом), и в смысле самоощущения себя как кормильца, добытчика и просто специалиста. К тому же жена Вальянова, первая красавица лечфака Стелла Гомес, из «испанских» детей, завоеванная в тяжелом и неравном, как казалось, бою, безусловно, достойна была лучшей жизни. О чем не стеснялась напоминать так часто, что ее чеканные фразы по поводу несостоятельности мужа и ее горького в нем разочарования слышались ему даже во сне – что-то вроде слуховых галлюцинаций.
Вальянов потерял покой и тревожный сон окончательно. Думал долго, и, как это часто бывает, осенило его в месте не совсем приличном для принятия жизненно важных решений – а именно в разрушенном и дурно пахнущем коммунальном сортире.
Он вспомнил про тетрадки своего деда по матушке – Аркадия Ильича Смирновского, в честь которого, собственно, был и назван.
Тетрадки деда Аркаши, известного еще до революции гомеопата, хранились в старом чемодане с металлическими уголками, возможно, на старой даче.
В тот же вечер, что называется «с толчка», он бросился в Малаховку, где проживала в последние годы его маман.
В голове стучало – только бы найти! Только бы маман не использовала кондуиты в целях розжига камина или печи!
Он ворвался в дом, взбежал по шаткой лестнице на второй этаж, молча миновав растерянную и готовящуюся ко сну матушку, ворвался в чулан, пахнувший мышами и пылью, и…
Коричневый чемодан он открывал дрожащими руками. Замок заржавел и не хотел поддаваться. Наконец чрево картонного ящика распахнулось, и вместе с запахом плесени в его сердце ворвался запах надежды и денег. Все тетрадки были целы и даже вполне сохранны. Он схватил чемодан и бросился на станцию.
В дедовых записях он разбирался около года. Стелла смотрела на него, как на умалишенного. И так от муженька проку немного, так еще, похоже, и чокнулся.
В общем, получалось так, что надеяться надо на себя. И красавица Стелла всеми силами мечтала попасть в косметологи: профессия новая, почти неосвоенная, специалистов – раз, два и обчелся.
А этот упрямец-муженек, странно подхихикивая и потирая руки, обещал ей сытую и счастливую жизнь во вполне обозримом будущем.
Стелла не верила, презрительно усмехалась и варила кремы – ланолин, спермацет и масло какао. Кремы разлетались по пять рублей за баночку.
А мечтатель-муженек тем временем нашел милую бабушку в селе под Коктебелем – известную травницу и знахарку. По весне и в начале лета бабушка Кула (из крымских греков) собирала травки и корешки. Разумеется, сушила, парила, растирала и заваривала. Получались и настойки, и отвары, и полотняные мешочки с сухими сборами, и лечебные чаи.
К концу лета он приезжал в ее крохотную избушку, похожую на логово Бабы-яги – темную, пахнувшую разнотравьем и спиртом.
Он надписывал мешочки со сборами и бутыли с тинктурами – под диктовку крымской бабки-ежки.
Оставлял ей денег и непременно гостинцев – московской тахинной халвы, шоколадных конфет, кофе и чая.
В Москве он раскладывал мешочки и бутылки в специально выделенном и освобожденном бельевом шкафу. Запах крымских трав в полотняных мешочках не держался и безбожно прорывался в единственную комнату, что вызывало бурный гнев и справедливое негодование жены.
Вальянов, обычно бурно оправдывающийся по любой из ее претензий, на это, казалось бы, и вовсе не реагировал. Ночами, сидя на кухне, пропахшей соседскими щами, он составлял какие-то схемы и чертежи. Исписывал общие тетради, в который раз перелистывал ветхие страницы дедовых записей.
Все, казалось бы, вставало на свои места. Но! Оставалось самое главное – клиентура. Без этого предприятие не имело никакого смысла.
Несколько первых опытов были вполне удачны. И заработало сарафанное радио. Поползли по Москве слухи, что объявился чудо-доктор. Лечащий не антибиотиками, а травами. Спасение для аллергиков, язвенников и просто разумных людей. К тому же Вальянов оказался диагностом от бога. Все это, в таком вот сочетании, и привело к тому, что уже через четыре года капризная и недоверчивая испанка переехала в кооператив Большого театра. Помогли «звезды» – им хотелось иметь под боком волшебного доктора.
Вальянов уже по клиентам не ездил – хватит бить ноги, не по ранжиру. Стеллу, прикусившую навеки острый язычок, посуровевший внезапно муж назначил секретарем. Она отвечала на телефонные звонки и фильтровала пациентов.
Деньги потекли не ручьем, а полноводной рекой. Назваться знакомыми Вальяновых считалось почетом и честью, а уж заполучить их в приятели – и вовсе удачей.
Деньги потекли не ручьем, а полноводной рекой. Назваться знакомыми Вальяновых считалось почетом и честью, а уж заполучить их в приятели – и вовсе удачей.
Надыбала знатного гомеопата, разумеется, Эля. Связалась со Стеллой – конечно, были обнаружены и общие знакомые. И даже это сначала не помогло. Стелла отнекивалась – с детьми мы дела не имеем. Сам Вальянов был недосягаем, к телефону не подходил. Эля подкараулила его в парадном, повела бедром, плечом и бровью. Вальянову все это было до фонаря – дома такая же сидит, и та надоела. Нашли чем удивить!
Эля быстренько сообразила, что чары тут не сработают, и призвала к совести и милосердию. Вальянов недовольно скривил узкий рот. Оставалось последнее – коллегиальная этика. И это, как ни странно, сработало. Услышав, что отец больного ребенка – известный уролог, Вальянов смилостивился и назначил прием.
Никоша, задыхающийся от тополиного пуха, запаха рыбы и цветения всевозможных растений и трав, опухающий до отека Квинке от банального аспирина, на травах, настойках и «сахарных шариках» быстро справился со многими проблемами.
Елена на Вальянова молилась. Борис Васильевич тряс его белую холеную руку и стеснялся набегавшей слезы.
Элька со Стеллой даже подружились – одного поля ягоды, как недобро заметила Нина Ефремовна.
Были какие-то совместные вылазки в театр и даже в ресторан, где Елена чувствовала себя неловко – рядом с такими-то модницами и красотками.
Никоша воспрянул и стал даже есть доселе неизвестную ему клубнику и апельсины.
Кончилось все одним днем. Позвонила Стелла и без всяких «здрасти и как дела» жестко произнесла:
– Держи свою суку на привязи. Желательно – короткой. Иначе… – она замолчала и шумно выдохнула сигаретный дым. – Иначе – размажу. Мокрого места не останется, – и шваркнула трубку.
Елена, ничего ровным счетом не понимая, опустилась на стул и пожала плечами. Выпила, что ли? За Стеллой такое водилось. Или перепутала номер?
Она пожала плечами и пошла доваривать суп. Где-то к вечеру она вдруг охнула, по-бабьи закрыла рот ладонью и бросилась к телефону. Дошло!
Эля подтвердила:
– Да, ты права. Эта сучка Ирка прыгнула к Вальянову в койку. Стелла их застукала на даче. Вернее, соседи доложили. Она и свалилась голубкам прямо на голову. Ты удивлена? – осведомилась Эля.
Елена молчала.
Эля вздохнула и добавила:
– А я – нет. Уж извини.
* * *Ольга окончила школу с двумя четверками – по черчению и географии. По поводу черчения никто не переживал – ну не дано человеку, что поделаешь. А с географией все было несправедливо – новая училка, вчерашняя студентка, сцепилась с девочкой по поводу экономики капиталистических стран. Ольга сказала что-то в защиту «вражеской» тактики, что было совсем не положено советской школьнице. Случился скандал с вызовом в школу отца (мать – слишком мягко) и разбором поведения ученицы Ольги Лукониной на классном собрании.
Борис Васильевич ответил директрисе довольно жестко:
– Не знаю точно, за рубежом не был, а вот автомобили, телевизоры и мануфактуру видел. И даже, пардон, ощупывал. Сказать, что плохо, не могу. А точнее, скажу, что выполнено все отлично. Есть чему поучиться.
Директриса связываться с известным доктором не захотела – вдруг пригодится? У мужа какие-то неполадки с возрастом обнаружились – понятно, по мужской части. Она кисло улыбнулась и неопределенно пожала плечами, одергивая шелковую блузку японского, кстати, производства – любимую, практичную и невероятно красивую.
А вот географичка, дочь и жена военного, выросшая в глухом среднерусском военном городке, пошла крупными красными пятнами – от возмущения и наглости «этих Лукониных».
Прошипев: «Яблоко от яблони», она застучала каблуками тяжелых туфель фабрики «Скороход», жавших ей неимоверно и немилосердно натиравших все еще изящные ноги, и торопливо выбежала в школьный двор.
Почему-то было очень обидно. И за державу, и, между прочим, за себя.
В медицинский Ольга поступать не захотела, несмотря на уговоры матери и тайное, как она понимала, желание отца.
Приходилось признать – династия не состоялась. Ни один из четверых детей доктора Луконина в доктора не пошел. Увы!
Ольга подала документы на журфак МГУ. Прошла – и, надо сказать, никто не удивился.
В группе девочек и парней было поровну, и очень быстро начали образовываться парочки.
Ольге нравился Илья Журавлев, сын известного московского журналиста. Да и маман Журавлева не отставала, будучи модным киношным критиком и слывя дамой, с которой связываться не рекомендуется – зацепит так, что потом не отмоешься.
Илюша Журавлев был типичным московским избалованным и выпестованным ребенком со всеми вытекающими. Номенклатурная квартира, дача на Николиной Горе, семейный автомобиль иностранного производства, джинсы, рубашки, кроссовки, американские сигареты и…. необъятные для рядового советского человека возможности.
По выходным собирались частенько у Журавля – так называли Илюшу.
Квартира Ильи находилась в Кунцеве, в кирпичном доме у метро.
Не размеры квартиры удивили Ольгу, а ее наполнение: мебель – низкая, черно-белая, огромный цветной телевизор – радиоуправляемый! Белая кухня, цветные кастрюли, яркие махровые полотенца в ванной, холодильник до потолка, кожаный низкий диван, в котором не сидишь, а словно утопаешь.
Илюша был гостеприимен – смешивал коктейли, сооружал бутерброды с ветчиной и копченой колбасой, с треском разрывал пленку на блоках американских сигарет.
Апофеозом этого действа была раздача швейцарского шоколада – длинная и узкая плитка с заборчиком разделенных кусочков, с орехами.
Первый раз в жизни Ольга, сгорая от мук и стыда, отломила два зубчика этого волшебства и спрятала в карман куртки. Один зубчик для Машки-маленькой, второй – для Никошки.
Вечер был безнадежно испорчен. Ольга смотрела в коридор, боясь, что кто-нибудь по ошибке залезет в карман ее куртки и воровство обнаружится. Были даже мысли выкинуть этот шоколад в помойку, но…
Ушла она тогда от Журавля первая. Слишком тревожно было и неспокойно.
А шоколад Машка съела с удовольствием – и свой кусок, и Никошкин.
С удовольствием, но без особого восторга.
И стоило так мучиться?
Ольга понимала – Журавль ей нравится. И очень сильно. И еще понимала, что вальяжный, ленивый, остроумный и избалованный, такой клевый Илюша – не ее поля ягода. Возле Журавля увивались первые красотки курса.
А кто она? Милая серенькая девочка из приличной семьи. Не красавица, не модница, ничем особенным не блещет. Ничего примечательного, ну абсолютно. Как говорит Эля, глазом зацепиться не за что.
И она, надо сказать, довольно спокойно наблюдала за Илюшиными романами – бурными, яркими и краткосрочными. Понимала, что девушкой Журавля ей не стать никогда. Но не во взаимности дело, главное было – любить. Самой.
* * *А учиться было интересно! И она ни на минуту не пожалела, что выбрала журфак. К пятому курсу все заволновались – особенно немногочисленные немосквичи и холостые.
Бегали, суетились, добывали распределения. А Ольга не суетилась. Как раз наоборот. Мечтала о глубинке. О маленькой уездной газетке, уютном провинциальном издательстве со старой пишущей машинкой с вечно заедающей кареткой, зеленой лампой на старом письменном столе, крепким чаем в подстаканнике и ночными бдениями.
Она сама выбрала маленький городок в средней полосе, который оказался именно таким, как она себе и представляла – с густыми липами и тополями вдоль разбитой и пыльной дороги, с покосившимися окраинными домишками, дворами, заросшими жасмином и георгинами, с центральной площадью, на которой мирно соседствовали и крошечный рынок с косыми прилавками и бабульками в белых платочках, и центральный гастроном в старом купеческом доме, и шедевр советской архитектуры – двухэтажный горком, партком и райисполком – три в одном стеклянно-бетонно-металлическом чудище, невероятно жарком и душном летом и холодном и продувном зимой.
Да и, конечно, с Ильичом на этой самой центральной площади – небрежно, но густо ежегодно обновляющимся «могильной» серебрянкой. Ильич, как водится, бодро смотрел в светлое будущее и неустанно тянул левую руку – видимо, туда же. В это самое волшебное завтра.
А сегодня жизнь в городишке была сонная, тихая и полуголодная.
Саму редакцию составляли корреспонденты – три человека: Ольга, Светлана Толмачева и ее муж, Толмачев Митя, – из местных. Хорошие и дружные, совсем невредные ребята. Корректоры – Марь Иванна, корпулентная дама пятидесяти лет, вечно озабоченная простудами внука и гулянками зятя, и Серафима Захаровна, пожилая, коротко стриженная и насквозь прокуренная, сбежавшая от пьяных загулов мужа из Куйбышева – так, чтобы тот не нашел никогда. Игнатий Петрович – фотокорреспондент со стажем, стоявший у истоков газеты, человек немногословный и всеми уважаемый. Непререкаемый авторитет. Витя Попов – фотокор и водитель в одном лице, машинистка Зиночка, хорошенькая, но слегка «поношенная» – одинокая, бездетная и страстно мечтающая о муже. Причем о любом. Машинистка Лариса – истинная красавица, местная знаменитость. Тоже незамужняя, но при «большом» любовнике – директоре центрального совхоза «Победа», человеке в районе известном и знаковом, пожилом фронтовике Михайлове.