Пришлось потесниться. Ольга объединилась с Машкой и Еленой, Борис взял к себе Сережу, Никошу оставили на прежнем месте – еще не хватало его трогать!
И начался ад! Миша пил ежедневно. Начинал примерно с обеда. После первой же рюмки становился практически невменяем. Орал, что квартиру оккупировали «эти суки». «Все прибрали и тепленько устроились».
Успокоить его было невозможно. Оставалось одно – ждать, пока он не напьется окончательно и не вырубится в каком-нибудь углу квартиры. Где – непредсказуемо. Иногда он засыпал в ванной, иногда сидя в туалете, и приходилось выламывать дверь. Ломился в «женскую» комнату и в комнату к Никоше. Машку спешно снарядили с вещами к Гаяне в коммуналку.
Боялись больше всего за Никошу. И не напрасно – приступы, которых не было несколько лет, возвратились.
На те пару часов, пока Миша пребывал в отключке, наступало мнимое затишье. С ужасом ждали его пробуждения – еще более страшного и опасного, чем предыдущие коленца.
Покоя не было и ночью. В двери врезали замки, но кого и когда они останавливали?
Не помогало ничего: ни увещевания, просьбы и слезы Елены, ни «мужские» разговоры Бориса, ни требования и условия Ольги. Ничего.
Он, нагло посмеиваясь, объявлял, что имеет право.
– И так сколько лет жировали на моей жилплощади! И все из-за этой дуры-мамаши! А теперь лафа кончилась, граждане и гражданки! – Он издевательски раскидывал руки и отбивал ногами дробь.
Эля сказала Елене:
– Здесь ничего не поделаешь! Даже не бейся! Вспомни про его бабку и дядьев. Остается отравить или задушить. Или ждать, пока подохнет сам. Если все вы не подохнете раньше его. Что, кстати, вероятнее всего.
Елена отмахнулась:
– Ты, Элька, сумасшедшая. Хотя выхода я, честно говоря, не вижу. Вообще.
– А давай его посадим! – оживилась Эля.
– Как это? – не поняла Елена.
– Вариантов множество, надо подумать.
– Не напрягайся, – нахмурилась Елена. – В том, что с ним случилось, есть и моя вина.
Эля вскинула брови и тяжело вздохнула:
– Знала, что ты идиотка. Но чтобы вот так…
А ситуация к лучшему не менялась. И даже совсем наоборот. Братец Иванушка стал притаскивать собутыльников. Это называлось «друзья». Корешки. То двоих, то троих, а то и поболее. Это были, естественно, местные алкаши. «Синяки», как называла их Ольга. Понять, кто из них женщина, а кто мужчина, было сложновато.
Эти «люди» тенями двигались по квартире, пользовались туалетом, ванной и кухней. Не гнушались залезть в холодильник или вытащить из кастрюли, стоящей на плите, кусок мяса – разумеется, руками.
Елена выливала содержимое кастрюли в унитаз, вытирала лужи мочи и выносила продукты из холодильника на балкон в своей комнате.
Потом перенесли в комнату холодильник. Ели теперь не на кухне, а в Никошиной комнате – там хотя бы не было кроватей, поставленных в ряд.
Но и это не спасало. Выветрить запах перегара, мочи и гнили было невозможно. Спать по ночам не получалось – Мишины собутыльники устраивали то спевки, то драки.
Борис часто оставался ночевать на работе. Никоша хлопотал о койке в общежитии университета – койку не давали. Москвич, с прекрасной жилплощадью. Общежитие полагалось только приезжим.
У Ольгиной кровати постоянно лежал топор.
А вот Сережа оживился – то, что происходило в Мишиной комнате, вызывало у него острейший интерес. И он оказался единственным, кого Миша приветил и не объявил врагом.
– Ты, пацанчик, такой же терпила, как я. У тебя ни мамки, ни папки – и я из таких. Тебя вроде как пожалели – и меня пытались. Думаешь, мы ИМ нужны? – спрашивал он у мальчика, кивая на дверь «вражеской» комнаты.
Сережа пожимал плечами. Миша гладил его по голове и говорил:
– То-то! Эти… Эти сожрут и не подавятся. Не сомневайся! И докторишка этот, интеллигент вшивый. И сестрица моя. Приличную из себя корчит. А эта грымза, старая дева, – вообще урод. Вместе с братцем – с кочаном вместо головы. Та еще семейка, не сомневайся. Держат нас с тобой за… Да, паря? А я, между прочим, офицер!
Сережа испуганно кивал.
Тогда же, в свои десять лет, из рук нового друга и «родственника» Миши он выпил первую рюмку портвейна. Точнее, не рюмку, стакан.
Ольга ездила в Банный и расклеивала объявления по обмену.
Тем временем Миша привел в дом подругу. А вскоре женился. И тыкал «соседям» в нос паспорт с печатью:
– Хозяйка, ясно?
«Хозяйка», тридцатилетняя алкашка Верка, с красным одутловатым лицом, на котором с трудом читался возраст и подобие хоть какой-нибудь мысли, с непременным фиолетовым бланшем то на одном, то на другом глазу, была шустрая и незлобивая – пока трезвая. Носилась по кухне и пыталась приготовить «харчи». От неожиданно привалившего счастья в виде собственной комнаты, теплой воды и отдельного сортира, да еще и законного мужа Верка ошалела и загордилась.
Поутру, наложив на лицо килограмм дешевого грима и обвязав голову платком на манер чалмы, она гордо выплывала на кухню и варила «кофэ».
Безуспешно пыталась завязать разговор с Еленой или Ольгой. С Борисом пыталась кокетничать – за что вечером отдувалась по полной. Муженек ее был не в меру ревнив и далеко не обходителен. Отсюда и наличие разноцветных бланшей под выцветшими Веркиными очами.
Кокетничала Верка и с дружками-собутыльниками, за что была неоднократно и крепко бита.
К Сереже она, бездетная, прикипела и называла его «малец».
Все варианты обмена Миша с Веркой отвергали. Причем главной здесь была именно Верка. То предложенная комната была узка, то темна, то не подходил метраж или этаж. Они желали «просторного и светлого жилья с видом на парк и вблизи у метро». Да! И обязательно в центре!
– Мы же привыкшие, – говорила Верка, навсегда позабыв родной деревянный барак в Гольянове.
Лукониным тоже надо было соблюсти свои интересы: три комнаты как минимум, конечно, желательно в старом районе, с большой кухней – такая семья, и с лифтом – для Никошиного удобства.
Если и попадалось что-нибудь подходящее, Верка гордо отвергала очередной предложенный вариант. А однажды, наивно хлопая голубыми, без ресниц, глазами, доверительно шепнула:
– Елен Сергеевн! Ну че нам торопиться? На голову не каплет, подхарчиться у вас всегда возможно. Да и друзья у нас здесь – куда нам без друзей?
Елена словно взбесилась:
– Друзья? Это не друзья, Вера, это – собутыльники! Вы катитесь в пропасть – ваше дело. Но наша жизнь никак не должна зависеть от вас! Это вы понимаете?
Испуганная Верка мелко закивала.
Ольга после очередного отказа «соседей» прижала Верку к стене и прошипела:
– Зашибу! Если в течение месяца не разъедемся – зашибу!
Верка отпрыгнула, испуганно заморгала, а потом взяла себя в руки:
– Зашибешь – сядешь! Суд у нас, слава богу, справедливый! Советский у нас суд! И за угрозу ответишь!
Ольга, стиснув зубы, пошла прочь.
Ситуация зашла в тупик. Машка с трудом уживалась с Гаяне, Никошины приступы повторялись, Елена сидела на успокоительных, Борис не справлялся с давлением, а Ольга словно окостенела от беспомощности и отчаяния. От того, что она не может защитить самых близких и родных людей. Родителей, брата и племянницу.
Где выход? Может, Эля права – отравить?
Хорошие мысли у интеллигентного человека. А ведь никто бы не осудил. Даже суд нашел бы оправдание. Достаточно вспомнить Чехова.
Шутник был Антон Павлович, шутник.
А тут не до шуток, извините.
* * *Обменные цепочки рвались, лопались, длинные пирамидки сложносочиненных обменов осыпались, как песочные домики.
Наконец терпение лопнуло – по Элиному совету написали заявление в милицию. Милиция отреагировала сразу.
Пожилой участковый, осмотрев комнату «молодых» и проверив документы, Елену успокоил:
– Будем привлекать. Во-первых, за содержание притона, а во-вторых, за тунеядство. Можем еще принудительно полечить – в ЛТП определим на месяцок. Только, Елена Сергеевна, поможет вряд ли. У меня на эти темы такой опыт…
И он тяжело вздохнул.
Елена ответила:
– Попробуем полечить! А вдруг!
Участковый с сомнением и осуждением покачал головой – дело ваше!
Никаких «вдруг»! Из лечебницы Миша вышел еще более озлобленным.
Бились они с Веркой теперь не на жизнь, а на смерть. Верка выскакивала в коридор и колотила в Еленину дверь. И опять вызывали милицию.
Однажды Миша толкнул Никошу. В коридоре, проходя мимо. Толкнул сильно, кулаком в правый бок. Никоша в ответ замахнулся. Но тут, на счастье, выбежала Ольга.
Ночью у Никоши был сильнейший приступ. Две «Скорые» с интервалом в два часа. После приступа он неделю пролежал в кровати – без сил, вымотанный, раздавленный болезнью и унижением.
Это был край, конец. И Елена поняла, что больше так продолжаться не может.
Под Элину диктовку было написано заявление о пропаже крупной суммы денег и золотых вещей.
Заявление отнесли в милицию. Следователь Бобров тяжело вздохнул:
Заявление отнесли в милицию. Следователь Бобров тяжело вздохнул:
– Понимаю, обуза. Только вот по одному заявлению родственников в тюрьму мы – увы – не сажаем. Так что ждите, пока ваш Гоголев еще где-нибудь проколется, – сказал и усмехнулся: – Знаем мы вас, родственничков!
– В смысле? – не поняла Елена.
Следователь устало махнул рукой.
Ждать пришлось недолго. Через два месяца Миша с дружками «взял» водочный магазин на соседней улице. Подпоили сторожа и дельце обтяпали.
Вытащили три ящика водки, один тут же продали. Не отходя от кассы, в пяти метрах от магазина.
Сторож проспался и «побег» в милицию.
Михаила арестовали, Верка исчезла, как не было.
По суду дали пять лет. Хищение государственного имущества. От последнего слова подсудимый отказался.
Учли и Еленино заявление.
В суде, когда Михаила выводили, он обернулся и крикнул Елене:
– Ты же знаешь, никаких денег я у тебя не брал! И никакого золота тоже! Избавиться от меня захотела! Бог тебя накажет, сука!
Головы в его сторону Елена не повернула. А Ольга бросила ему вслед:
– Поздно о боге вспомнил, родственничек!
Разумеется, наступил покой. Внешне – да. А вот что творилось у Елены в душе…
Понимала только Ольга. Однажды сказала:
– Мам! А какой был у нас выход? Никошкина смерть?
Все правильно. Все она сделала правильно. Все шансы были – не взял, не захотел. В конце концов, все имеет квитанции по оплате. Все. У нее – целая стопка, оплаченных и еще нет. В эти «нет» входила и история с Мишей.
Что ж, она вполне была готова рассчитаться.
Про Мишу она никогда больше не слышала. Спустя два года написала на зону. Ответ пришел – умер от туберкулеза. Ольга сказала:
– Оставь. Уже ничего не исправишь. Просто надо забыть, как очередной кошмар.
Да, забыть. Забыть, как страшный сон. Во имя Никоши, Машки, Бориса. Ради себя, наконец.
Кстати, Мишу они выписали. Сразу после посадки. Справедливый советский закон это милостиво разрешил.
* * *В квартире сделали ремонт – Елена постоянно слышала запахи прежней жизни. Казалось, что пары алкоголя и скандалов навсегда прочно въелись в кирпичные стены.
«Мишину» комнату с легкостью заняла вновь прибывшая, а оттого очень радостная и возбужденная Машка.
Жизнь, казалось, вошла в свою колею.
Никоша учился в университете легко – и никто этому не удивлялся. Первое полугодие – основы. Общая ботаника, зоология беспозвоночных, физика. Со второго курса устроился лаборантом на кафедре. Был увлечен и счастлив. Это было так очевидно, что счастливы были и все остальные.
Никоша ходил в университет, Машка в школу, Ольга устроилась на телевидение редактором новостной программы. Помогла бывшая одногруппница Лола Соколова, человек в «Останкино» известный и опытный.
Борис пропадал в больнице до позднего вечера.
Если бы не заботы о Сереже, Елена бы совсем растерялась – дети подросли, заботы поредели. Иногда, когда все разбегались по делам, она долго сидела на кухне. Как всегда, смотрела в окно и думала про свою жизнь.
Компромиссы, которых она всегда так остерегалась, караулили ее повсюду.
Шла она на них неохотно, но с возрастом, увы, понимала: без них никуда. Разве проживешь жизнь исключительно на привитых семьей и школой наивных принципах? Получалось, что нет. Еще выходило, что, оказывается, оставаться приличным человеком куда сложнее, чем кажется.
Это открытие, которое она сделала и приняла, облегчило ее жизнь, словно была выписана индульгенция на ряд неблаговидных поступков.
Казалось бы, как все просто – не желай зла другим, не обмани, не прелюбодействуй. Не бери чужого. Проще не бывает!
А получалось так – оставаться порядочным человеком сложнее всего. В такие воронки засасывала жизнь! Так пыталась затянуть! Попробуй выплыви!
Оправдание она вроде бы получила, только вот разочарование было куда сильнее, чем облегчение.
* * *Машкин переходный возраст оказался бурным, но коротким. Разумеется, были какие-то взбрыки, истерики, хлопанье дверьми. Но все это довольно быстро прошло.
Учеба по-прежнему была для нее необременительна, внешние подростковые изменения ее миновали – ни кожа не испортилась, ни фигура: никакой нескладности, «цапельности», как говорила Елена, у нее не появилось.
Зато появились ухажеры. Да так много, что разрывался телефон.
У зеркала она крутилась постоянно.
А выговорить, попрекнуть было нечем. Ну, крутится перед ним, кокетничает. К тряпкам проявляет «нездоровый», как считала Ольга, интерес. Красит ресницы, ногти. Проколола уши. И что? Учится при этом замечательно. Не грубит, за хлебом и молоком бегает. Посуду, если попросят, помоет. Мусор вынесет. Всю неделю по секциям и кружкам. Какие претензии?
Словом, не девка – золото.
Елена видела, как Борис ею любуется. Да он своих чувств и не скрывал.
В общем, выходило так: Ирка – страшная боль. Боль и стыд. Вина и обида. Ольга – ничего не скажешь, никаких родительских разочарований. Кроме, разве, того, что сухарь, «синий чулок». С ней трудновато. Ее жесткость, излишняя, как им казалось, деловитость и практичность слегка удручали.
Елена понимала – это оттого, что одна, без детей и плетей.
Хотя нет, чего-чего, а пресловутых «плетей» Ольге хватало по самое горло.
Никоша – тоже вечная боль. Правда, другого свойства. Тоже боль и тоже чувство вины. И еще – гордость. Огромная гордость.
А вот Машка… Это тот случай, когда «в человеке все должно быть прекрасно».
Должно и было. Радость, утешение. Гордость.
Пока Елена с Ольгой на кухне шепчутся, шуршат, Борис шушукается с Машкой.
Она и с ним кокетничает: «Дед, ну ты даешь!»
Она со всеми кокетничает, даже с женщинами и детьми.
Они веселятся, треплются. Она ему – школьные байки, он ей – больничные.
А про Сережу Борис старался не думать.
Есть этот человек в их жизни, по воле судьбы, ну и есть. Относиться к этому надо как к неизбежности.
Понимал, что и Сережа – Еленин «рюкзак» на спине. К тому же груженный кирпичами. Ни у кого ничего не вышло – ни у Елены, ни у Ольги. Зря потрачены силы, деньги и время. Провальный проект, как модно было говорить. И что делать? А ничего. Потому, что ничего поделать нельзя. Он по-прежнему выпивает, не ночует дома, таскает из кошельков деньги. И смотрит на всех пустыми глазами. Точнее – сквозь всех.
* * *После «удаления» братца Миши и сделанного ремонта отношения у Елены с Борисом, как ни странно, потеплели.
Просто они снова стали разговаривать.
А это в семейной жизни, как оказалось, самое главное.
Особенно когда прочие удовольствия и потребности сведены к минимуму. Или, как ни печально, почти к нулю.
Их интимная семейная жизнь, потерпевшая, казалось бы, окончательный крах, вдруг обнаружилась снова.
Правда, в другом качестве. Здесь была скорее какая-то благодарность, что ли, ненавязчивая, почти подростковая, робкая нежность, замешенная на обоюдной вине (его – за ее «испорченную» жизнь, ее – за известные только ей ее же «экзерсисы»).
Теперь, когда большие проблемы устранились, она снова засыпала на его плече. А утром он будил ее щекоткой – кончиком ее же волос по губам и носу. Она смешно жмурилась, отворачивала голову и даже чихала.
И с этого начиналось прекрасное утро.
Ольга, наблюдая исподволь за родителями, про себя усмехалась. Празднуют, старички, ренессанс, празднуют. Да и слава богу! Кому, как не им!
А Машка таращила глаза и удивлялась:
– Ты, Леночка, прям расцвела, как маков цвет! У тебя что, вторая молодость? Да и дед бодрячком! В джинсы обрядился. Просто клевый чувак! Людям показать не стыдно! – И пожимала плечами: – Чудеса!
Елена, словно опомнившись от дурного сна, снова бегала раз в месяц в парикмахерскую. А когда появились первые привозные шубы, как скоро выяснилось – совсем ненадежные в носке, но необычно красивые, а главное – легкие, норковую шубку себе прикупила. И форсила, форсила…
А к греческой красавице и сапоги на каблуке. Тяжело, а что поделать? Марку-то надо держать!
Греческая (или китайская, кто поймет) красавица подвела в первый же год. И полезла клочьями, и краска сползала, как змеиная шкура.
Как она тогда плакала! Как ребенок, потерявший любимую игрушку.
Борис, не скрывая, любовался ею. Как не любовался даже в молодости и в начале их любви. Ревниво оглядывал со всех сторон, поправлял воротник или складку и, притворно вздыхая, объявлял:
– Ну и красавица ты у меня, Ленка! Просто отпускать одну страшно!
Елена, краснея, отмахивалась:
– Хватит, Борь! Не смешно.
И все равно было приятно! Как ни крути, а чертовски приятно!
* * *Еще затеялись с дачей. Тоже эпопея. Борису предложили на работе участок. Довольно близко от Москвы, сухой, ровный, на краю леса. На участке пара молодых березок и две приличные, взрослые и пышные елки.
На выходных поехали. Взяли с собой бутерброды, термос, Ольгу и Машку.