К концу концерта я совершенно выдохлась, вымоталась, как никогда в жизни; и хотя все поздравляли меня с великолепным дебютом, я не чувствовала никакой радости и поспешила сбежать домой, борясь с соблазном зареветь в голос.
На следующий день я прогуляла сольфеджио, чтобы не слышать чудесное сопрано Кэтрин с абсолютным слухом. Вместо этого я осталась дома и врубила на полную мощность стереосистему, надеясь заглушить отголоски все тем же многократно проверенным «Художником Матисом».
Вновь наступил день, и вновь я никуда не пошла. На занятиях я боялась услышать ту самую Кэтрин, которая превзошла меня на концерте. Весь день я не выключала телевизор, пытаясь наполнить квартиру более пристойными призраками — электронными.
Позвонил Джеральд, взволнованный моим отсутствием. Я сказала, что у меня больна мать и после обеда я уезжаю в Виргинию. Когда вернусь, неясно. Он выразил мне свои соболезнования. Я произнесла в ответ какие-то вежливые слова. Когда он повесил трубку, я подключила к телефону автоответчик.
Время от времени родители оставляли мне сообщения. Я перезванивала им, избегая долгих разговоров под тем предлогом, будто у меня очень плотный график (что, естественно, было неправдой), и бормотала: «Ладно, я побежала», когда у меня больше не было сил разыгрывать из себя нормальную.
Все реже и реже я покидала квартиру — ходила лишь за продуктами. С кровати я почти не вставала, но когда спала, мне снились исключительно чужие сны: цветные сны Роберта, отмеченные богатым колоритом и разнообразием форм; сладостные счастливые сны, отражавшие мирную внутреннюю жизнь рыжеволосой красотки Кэти; напряженные, злые сны, полные конфликтов и стычек — Катины; движение и тела — сны гимнастки. Вначале они меня выводили из себя; но постепенно сделались чем-то вроде наркотика, когда я осознала, что с их помощью могу, пусть частично и не очень удачно, превращаться в свои отголоски. Самоуверенность рыжей красавицы, грация гимнастки, геометрически-упорядоченное мышление студента-математика. Сейчас я футболист, вновь переживающий триумф гола, тридцатиярдовую перебежку, пиво после матча; потный и довольный, я наскоро прижимаю в углу свою подружку; в следующее мгновение я певица, слышу и чувствую резонансные колебания своего голоса, я творю звук, диафрагма расслаблена, я сама себе инструмент, что вызывает у меня странное, но приятное чувство; еще спустя мгновение мое тело — вновь мой инструмент, но на сей раз я управляю не только голосом, но и позой, выражением лица, походкой — я актриса.
Я плыву из сновидения в сновидение, из сознания в сознание, милый беспорядок мыслей актрисы сменяется мучительно-острым восприятием Кати, а затем энтузиазмом и самоконтролем Катрины. И все это — блаженные шансы отдохнуть от себя, и все чаще и чаще я становлюсь не собой, а ими; я вспоминаю о себе лишь тогда, когда иначе нельзя, когда этого требует мое тело. Сквозь сон я чувствую, как раздулся мочевой пузырь; неохотно встаю, бреду в туалет, справляю нужду, иногда забредаю на кухню, что-то ем и сразу возвращаюсь в спальню, валюсь на кровать. Так проходят день за днем. Неделя за неделей. И вот однажды, посреди снов, где я умнее, красивее, счастливее, талантливее, я чувствую зов своего тела, ворчливо отзываюсь, шлепаю в уборную, делаю то, что следует, на обратном пути заглядываю в трюмо…
И замираю, потрясенная увиденным.
В зеркале — полуодетая Кэтрин с немытыми, всклокоченными волосами. Ее голубые глаза сияют мертвенным светом, так и норовя засосать меня… Это отголосок, впервые явившийся мне в больнице много лет назад; та девушка, которая в Виргинии лежала на моей кровати и рыдала, оплакивая прошедшие годы; та, которая нагнала меня здесь, в Нью-Йорке, та, чьи рыдания постепенно уступили место серому отчаянию. Ее глаза — память о моем деде.
Но девушка больше не сидела в углу. Она была в моем зеркале.
Я ощутила приступ паники — первое за много недель чувство, которое мне не приснилось, которое я не получила взаймы. Я судорожно начала оглядываться, надеясь, что ошибаюсь, надеясь мельком увидеть девушку где-то еще… но ее нигде не было.
И неудивительно. Ведь я сама стала отголоском.
Когда-то нас разделяло бесчисленное множество линий вероятности, других жизненных путей. Постепенно, медленно-медленно, я перепрыгивала с линии на линию — так пальцы рассеянно перебирают клавиши рояля — все ближе подходя к ее линии вероятности… пока ее линия не стала моей. Переход произошел так незаметно, что я даже не осознала его.
Вначале моя душа взбунтовалась. Неправда! Так не бывает! Я выбежала из спальни в гостиную, все еще надеясь, молясь, что увижу свой отголосок, что я — не она…
Конечно, в гостиной я ее не встретила. Зато я обнаружила кое-кого еще.
Я увидела Кэтрин, очень напоминавшую меня прежнюю: ухоженная, аккуратно одетая, с коротко стриженными темными волосами и живыми, ясными, небесно-голубыми глазами, не опустошенными горем и временем. Она сидела за роялем, играя ларго из «Музыкального приношения», и на миг я посчитала ее отголоском, которого слышала на сцене во время концерта, но, подойдя поближе, увидела ее пальцы, узнала свою собственную манеру игры — и поняла, кто она.
Заглянув в ее лицо, я была шокирована увиденным — тем, что я прочла в его чертах.
Удовлетворение? Умиротворенность? Точно сказать не могу — я так давно не испытывала этих чувств, что просто забыла их. Я попыталась вспомнить, когда в последний раз была чем-то довольна, и в моей памяти возник день переезда на эту квартиру. Как я была рада началу новой, яркой, счастливой жизни!
У меня что-то оборвалось внутри. Эта Кэти, эта девушка, сидящая за роялем — ей досталась счастливая жизнь, о которой я мечтала. Жизнь, по справедливости принадлежащая мне. Линия вероятности, по которой мне было суждено двигаться… но я отклонилась с пути, свернула на тропы, ведущие в темную чащу.
У меня подкосились ноги. Я осела на пол и разревелась.
Долго ли я плакала: несколько минут? Несколько часов? Но под конец, отдавшись отчаянию, с которым так долго до этого боролась, я начала кое-что постигать. То, что мне следовало понять еще много лет назад.
Некоторые из моих отголосков возникли по стечению обстоятельств; но другие были порождены моим выбором. Я не сама решила стать музыкальным виртуозом — это было определено заранее. Но я и только я избрала то, во что превратилась сейчас — удел Ревушки. Решение бессознательное — но все равно, это было МОЕ РЕШЕНИЕ. У меня был выбор.
Но если у меня был выбор — он остается и сейчас.
У меня еще есть выбор.
А значит, есть и выход.
В одной книге, полученной мной от доктора Кэррол, рассказывалось о знаменитом эксперименте, который впервые навел ученых на мысль о существовании амплитуды вероятности. В стене делаются две прорези. За стеной помещают экран детектора и бомбардируют его сквозь прорези электронами, что позволяет зафиксировать места соударения электронов с экраном. И что в результате? На экране возникает классическая интерференционная картина — две волны электронов, образуя упорядоченный узор, накладываются друг на друга, что и следует ожидать с точки зрения здравого смысла. Но если посылать к прорезям электроны по одному, а затем рассмотреть результирующее изображение на экране, обнаружится ровно та же интерференционная картина. Невероятно: как могли электроны «повлиять» друг на друга и образовать регулярный узор, если их выстреливали по одному? Очевидно, дело в том, что на квантовом уровне вместе с траекторией, которую электрон описывает в реальности, существуют тысячи других, потенциальных — они-то и влияют каким-то образом на истинную траекторию, ограничивая количество возможных путей электрона.
Итак, я наконец-то пришла к пониманию, что была очень похожа на этот электрон: слишком долго я позволяла тысячам путей, которые в потенциале могли стать моими, определять, предписывать мою личную дорогу в жизни. Видя отголоски всех тех, кем ты могла бы стать, легко забыть: ТЫ САМА НЕ ОТГОЛОСОК, ТЫ ИМ — НЕ ЧЕТА; а ведь в действительности это я их порождала: с первого же момента, когда для меня начали подбирать гены, и каждую минуту моего существования. Без меня никаких отголосков не было бы вообще. Люди, в отличие от электронов, наделены свободой воли, что я и решила доказать на практике. Отыграться за годы прозябания.
Я ушла из Джиллиард-скул и поступила в небольшой колледж на севере штата Нью-Йорк, бросив большинство своих квантовых призраков в Манхэттене. Родители были в шоке; но еще сильнее их поразило мое решение оставить музыку и поучиться пару лет по «свободной программе». Я занималась искусством, ходила на лекции по литературе, антропологии и всем другим предметам, к которым испытывала хотя бы временный интерес — и с изумлением обнаружила, что у меня есть способности не только к музыке. Конечно, я никогда не смогу сравняться с Робертом, но рисую я вполне прилично; мне не видать грации профессиональных балерин, но я способна танцевать, не запутавшись в собственных ногах. Мои черты далеки от безупречной внешности Кэти-рыжей, судьба фотомодели или женщины-вамп мне не угрожает — но я вполне хороша собой.
С рождения за меня решили, что я буду заниматься музыкой. И как тот электрон, я думала, что все другие жизненные пути для меня закрыты. Обнаружив, что это не так, я прожила интересную, увлекательную жизнь, которая намного превзошла все мои мечты. Я взбиралась на вершины в Непале; гарцевала на породистых скакунах в ирландском графстве Монахан. Я была замужем и родила двоих детей, сочинила в подарок моему старому другу Джеральду сонату для скрипки и фортепиано, нарисовала иллюстрации к детской книжке для своей четырехлетней дочки. В юности я наивно верила, будто жизнь может быть — должна быть — четко структурированной, как концерт. Теперь я мудрее. Я знаю, что жизнь — это анданте, престо и адажио сразу, переплетенные между собой, звучащие одновременно, как в фуге, что надежда и скорбь часто разделяются лишь секундным промежутком, трагедия и гармония очерчены не столь четко, как мне казалось когда-то. И все это я познала сама.
Мои отголоски никогда не отдалялись от меня — вот и сейчас они совсем неподалеку. Постаревшие, как и я, они окружают меня со всех сторон: одна сидит за компьютером, но рисует, а не пишет; другая наигрывает на флейте Гершвина; третья занимается за роялем, а еще одна горюет неясно о чем. Порой в больших городах я мельком вижу других: Роберта я встретила на улице в Далласе — по-моему, он меня узнал, так как, перед тем как раствориться в воздухе, улыбнулся на манер Чеширского Кота; в Нью-Йорке я решила сходить на балет «Спящая красавица» и с удивлением обнаружила, что Аврору играет призрак Катрины — но вместо зависти испытала гордость. Мои отголоски из мучителей стали друзьями, и когда кто-то из них умирает (что происходит все чаще и чаще), я оплакиваю их, как сестер. Конечно, каждый отголосок все еще олицетворяет собой другой путь, другую жизнь. Но радость и чудо моей жизни вот в чем: я шла по одному пути, но много раз поворачивала; мне была дана одна жизнь, но я прожила множество. Путей и дорог бесконечное число, и все они прекрасны; но само путешествие несравнимо увлекательнее.
Перевела с английского Светлана СИЛАКОВА
Стивен Бакстер ШЕСТАЯ ЛУНА
Бадо стоял в одиночестве на первозданном пляже мыса Канаверал в белом лунном скафандре, держа в руках коробку лунных камешков и инструментов для добывания грунта. Он поднял золоченый щиток и огляделся. Песок был плотный, укатанный волнами. Чуть в стороне виднелись низкорослые сосны.
Космодрома для запуска межконтинентальных баллистических ракет поблизости не наблюдалось. Его и не могло быть в виду отсутствия космического центра имени Кеннеди как такового. Космической программы тоже, судя по всему, не существовало, если не считать самого Бадо. Он был на этом пустом пляже совсем один.
В небесах сияла незнакомая Луна. Бадо посмотрел на нее и сказал:
— Шестая Луна… Вот черт!
Он снял шлем и тяжелые перчатки, взял ящик с грунтом и инструментами под мышку и пошел прочь от моря. Его неуклюжие синие ботинки, все еще покрытые темно-серой лунной пылью, оставляли во влажном песке рельефные следы.
Бадо спрыгивает с третьей ступеньки лесенки на покрытый фольгой пятачок и поднимает фонтанчики пыли.
Слейд поджидает его с камерой наготове.
— Теперь повернись и ослепи меня зубастой улыбкой. Умница! Шикарный вид! Добро пожаловать на Луну.
Лица Слейда он не видит — оно скрыто блестящим золотым щитком. Держась правой рукой за лесенку, Бадо торжественно перемещает левую ногу с фольги на лунную поверхность. Потом ставит туда же правую ногу и перестает держаться за перекладину. Вот он и на Луне.
Он чувствует себя в скафандре, словно в теплом пузыре, слышит, как работают насосы в переносном комплексе жизнеобеспечения у него за плечами. Его лицо обдувает кислородный ветерок.
Он делает первый неуверенный шаг вперед. Пыль хрустит под ногами, словно снежный наст. Под податливым верхним слоем глубиной в несколько дюймов залегает плотная корка. Огромные лунные ботинки оставляют в пыли удивительно четкие следы, как в мокром песке. Он не удерживается и фотографирует один особенно выразительный отпечаток своей подошвы. Отпечаток сохранится в лунной пыли миллионы лет, как окаменелый след лапы динозавра, хотя когда-нибудь в необозримом будущем все-таки будет уничтожен микрометеоритным потоком — этим слабеньким эхом могучей бомбардировки незапамятного прошлого.
Он озирается. Спускаемый аппарат стоит в широком, неглубоком кратере. Близкий горизонт прочерчивают пологие холмы. Поверхность усеяна разнокалиберными — от пары дюймов до нескольких ярдов в диаметре — кратерами, кромки которых отбрасывают длинные густые тени.
Место прилунения назвали кратером Тейлор, в честь квартала в хьюстонском районе Эль Лаго, неподалеку от Центра пилотируемых космических полетов, где поселились они с Фэй. Дно кратера, состоящее из застывшей лавы, представляет собой довольно гладкую поверхность. Главная задача экспедиции — обследовать другой кратер, несколькими сотнями ярдов западнее. Они прозвали его Уайлдвуд, в честь квартала, где обитает Слейд. В этот кратер несколько лет назад опустилась автоматическая станция, и теперь астронавты должны проверить ее состояние.
От места прилунения станции рукой подать до Тихо, идеально круглого, яркого кратера на южном лунном взгорье. В детстве у Бадо было острое зрение, и он мог разглядеть Тихо невооруженным глазом с Земли — четкую точку на ярко-белой поверхности.
И вот теперь он здесь.
Он поворачивается и торопится назад, к спускаемому аппарату.
Пройдя несколько мыль, он увидел городок.
Спрятав лунный скафандр в канаве, он проник на задний двор какого-то дома и натянул поверх своего охлаждающего комбинезона, усеянного трубками, джинсы и рубашку, сохшие без присмотра на веревке. Ему претило чувствовать себя вором, и он дал слово, что поступает так в первый и последний раз.
В городке он нашел маленький бар и с ходу спросил, не найдется ли для него работы. Он не мог допустить промедления, не мог выжидать, соображая, в каком мире, собственно, оказался. У него совершенно не было денег, зато он пока что был выбрит и еще мог произвести приличное впечатление. После нескольких ночей под открытым небом он бы уже не получил работы: дурно пахнущим неряхам всюду дают от ворот поворот.
Ему поручили мойку стекол и чистку туалета. Первую ночь он скоротал на парковой скамейке, зато наутро нормально позавтракал и привел себя в порядок в туалете на автозаправке.
За неделю он скопил немного денег. Запихав одежду астронавта в старый рюкзак, он добрался автостопом в Дайтону-бич, несколькими милями севернее по побережью.
Они легко выбираются из кратера Тейлор.
Их первый маршрут представляет собой неправильный круг, позволяющий посетить несколько кратеров. Геологи утверждают, что кратеры — все равно что дыры, просверленные в глубь лунной истории.
Первую остановку они делают примерно в трехстах ярдах от спускаемого аппарата, на северной кромке кратера шириной в сто ярдов под названием Гекльберри Финн.
Бадо ставит на грунт поддон с инструментами и емкостями для проб и начинает ковырять Луну заступом. Сняв серый верхний слой, он добирается до более светлого монолита.
— Взгляни-ка, Слейд!
Слейд наполовину идет, наполовину плывет на зов.
— Ну, что скажешь? Кажется, это следы столкновения, приведшего к образованию кратера Тихо.
В геологии Луны огромную роль сыграли «встречи» с метеоритами, неустанно бомбардировавшими ее в незапамятные времена. Южное направление поиска было избрано именно для того, чтобы отойти от места стычки, приведшей к образованию в северном полушарии моря Изобилия, и определить время более позднего катаклизма, украсившего Луну кратером Тихо.
Первое же их путешествие по лунной поверхности увенчалось успехом. Слейд поворачивается так, что Бадо видит сквозь щиток его лицо, и радостно улыбается.
— Вот это да! Не успели шагу ступить, и готово!
Они быстро берут пробы грунта и торопятся к следующему пункту. Слейд походит на мяч, у которого выросли ноги и голова. Его скафандр ярко белеет над лунной поверхностью. Он посвистывает на ходу.
Теперь они приближаются к кратеру Уайлдвуд. Бадо ощущает подъем, громоздкий поддон с инструментами и пробами становится тяжелее. Чтобы камни не вывалились, Бадо приходится прижимать ношу к груди. Двигаться в скафандре нелегко.
— Бадо! — окликает его Слейд, быстро спускаясь по склону. — Ты видишь?
Бадо понимает, что достиг верхней точки на кромке кратера, похожей то ли на песчаную дюну, то ли на выветренную скалу. Внизу, в самом центре кратера, меньше чем в ста ярдах от него красуется станция «Сервейер» — приземистая трехногая конструкция, похожая на осколок их спускаемого аппарата.