Все правильно предсказал ему великий покойный Каревский: в тысяча девятьсот сорок девятом году он резко сменил направление своей деятельности, последние пять лет до того он, хоть и в заключении, трудился с логарифмической линейкой в руке, ничего тяжелее карандаша не держал. Теперь приходилось сызнова привыкать к совковой лопате и бетону.
Оставалось Нетребину только ждать пятьдесят четвертого, новых перемен, обещанных в его жизни бедным Павлом Аристарховичем. Впрочем, о том, что он когда-нибудь выйдет на волю, Степан теперь даже не мечтал. Он только смел надеяться, что, может, устроится куда-нибудь придурком: хлеб печь или, может, в лагерный медпункт, фельдшером.
Жажда жить и выжить снова расцвела после того, как еще во Владиславле он получил письмо от сына. Наверняка благодаря Елене мальчик писал ему довольно часто. Вот и в тот раз он, уже восьмилетний, тщательными прописями, в линованной тетради сообщал: «Здравствуй, папочка! Я живу хорошо. Погода у нас в Москве хорошая…» И Нетребина вдруг охватила такая любовь к этому еще ни разу не виденному им мальчику, такое желание оказаться с ним рядом, разговаривать, учить, рассказывать, лелеять! У него даже дыхание перехватило, и он понял: ради этой мечты можно стараться дожить.
Наши дни. Варя Кононова
Она все-таки позвонила ему.
Какие слова Лешке сказать, чтобы он понял, что она… Точнее, чтобы он не понял, что она звонит ему потому, что он ей интересен: как человек, как парень, как мужчина? Как замаскировать этот к нему человеческий интерес под служебный? Какой бы повод придумать? Да ведь он разоблачит. Или – может разоблачить. Ведь он ясновидец. А может, и хорошо, что разоблачит?
И, толком ничего не придумав, она нашла его номер в служебной базе и, взяв свой мобильник – чтобы уж потом не отвертеться, а он бы точно знал, где ее найти – махом набрала десять цифр. И не стала даже думать над самыми первыми словами, положилась на импровиз. И когда он ответил – голосом глубоким и заинтересованным – само выскочило:
– Алексей? Мне надо с вами увидеться.
Данилов
Ни фига я не чувствовал, кто мне звонит. Не умею я такого предчувствовать. Радиоволны – слишком тонкая штукенция, чтобы их несовершенной интуицией слышать. Даже моей. Поэтому был мне подарок. Я сразу узнал ее голос – хоть раньше ни разу по телефону не слыхивал. А слова, что она сказала, были подобны песне. Были медом на ее губах, маслом на моем сердце:
– Алексей? Мне надо с вами увидеться.
И сердце само подсказало мне ответ на столь прямое предложение – хотя, может, стоило включить ум и расчислить что-то хитренькое, заманивающее девушку прямиком в ловушку-кроватку. Но я сказал безыскусно:
– И мне с вами – тоже. – А потом продолжил уже напористо – напор ведь в данном случае даже более подходящий элемент игры, чем деланое безразличие: – Когда? Давайте прямо сейчас?
– О нет. – Она засмеялась, и вот тут уже началась игра, девушка преодолела ужасное смущение оттого, что она, ах-ах, позвонила первой, и дальше мы каждый свою партию разыграли как по нотам: мужчина нападает, гонит, бежит; женщина стыдливо прикрывается, вырывается, уворачивается, убегает. – Уже поздно.
И впрямь, четверть одиннадцатого вечера.
– Да-да, – сказал я, – ведь ночные допросы теперь запрещены.
Она не приняла шутки, трубка отдавала холодком – может, там у них затрагивать подобные темы не принято? И я как бы подхватил неловко повисшую мысль:
– Тогда давайте завтра. Поужинаем вместе?
– Лучше пообедаем.
– В смысле бизнес-ланч?
– Ну да, – улыбнулась она на другом конце провода, – именно бизнес. – В ее интонации я ясно прочитал, но для того и не надо быть экстрасенсом: станешь правильно себя вести, в следующий раз состоится встреча без приставки «бизнес», а может, и не ланч будет, а ужин, или даже, даст бог, завтрак. Впрочем, это я фантазирую. Мужчины обычно легко воспламеняются и воображают всякое по поводу тех дам, что им любы, и данных ими обещаний.
– Где вам удобно?
И тут последовал небольшой диалог-экскурс по заведениям Москвы, из которого каждый из нас сделал вывод, что собеседник тоже не лыком шит и в точках общепита столицы толк знает: где хорошо, где плохо, где можно, где нельзя, где вкусно, где нет и что чего сколько стоит. В итоге сошлись на ресторанчике «Огнь» (именно так, без срединного «о») на Таганке: в меру демократично и довольно шумно. И все вроде свои, но никто никого не знает и можно поговорить.
Да! Тот день преподнес мне настоящий подарок! И не миллион зелеными, что посулила безутешная вдова Нетребина, а завтрашняя встреча, которую обещала Варвара, была причиной, что засыпал я в тот вечер с улыбкой на устах.
А когда проснулся, первая мысль оказалась не о Варе, а о вдове Алине Григорьевне. Была эта идея ясна и бесспорна: я ДОЛЖЕН принять ее предложение. Именно так она прозвучала, категорическим императивом: должен принять. Мозг, изрядно отдохнувший в процессе ночного сна, сам собой выдал решение: надо согласиться с Нетребиной, подписаться на ее расследование – но не ради мифического миллиона, а просто потому, что НАДО, не знаю почему. Своей интуиции я привык доверять – еще бы, я, можно сказать, ею живу и снискиваю хлеб насущный. Поэтому у меня даже не возникло вопроса, послушать или нет свой внутренний голос. Разумеется, да!
А потом случилась вещь, которую я не стал списывать на свои особенные способности. Она происходит со всеми людьми и означает лишь то, что обе стороны, участвующие в переговорах, обдумали условия, и каждый, со своей стороны, понял, что кондиции его устраивают.
Короче, в пять минут одиннадцатого утра мне позвонила Алина Григорьевна. Похоже, она изо всех сил дожидалась времени, когда, по правилам этикета, станет прилично мне телефонировать.
Она не передумала меня нанимать, однако про миллион, конечно, брякнула вчера для красного словца, будучи в пограничном своем слезливом состоянии. Я не стал хватать ее за язык и кричать по-детски, что «первое слово дороже второго». И мы спокойно договорились, что ее слова об авансе в семьдесят тысяч долларов остаются в силе – однако гонорар мой в случае успеха составит «всего» двести пятьдесят тысяч «зеленых». Все равно получалось больше, чем мой годовой заработок, за который я отчитываюсь перед налоговой. Нетребина сказала, что ее юрист разработает договор, и она пришлет его мне. А пока она попросила меня приехать. Мы договорились с ней встретиться на бульваре, у выхода из метро.
Сегодня Алина представляла собой разительный контраст с собой вчерашней. Тогда она была вся на взводе и несла в истерике все подряд. Сегодня же передо мной предстала выдержанная молодая дама с безупречными манерами.
– Пойдемте, – молвила она, – я покажу вам место убийства.
Она взяла меня под руку. Рука ее была ледяной.
Мы пошли по середине бульвара. Несмотря на погожий денек, народу было немного: пара мам с колясками, двое пенсионеров-шахматистов на лавке да плюс парень с девчонкой, целующиеся на другой. Впереди нас шла еще одна парочка, довольно смешная: и он и она сплошь в коже – у обоих тяжелые сапоги до колен, штаны, косухи и даже кепки. Притом она целомудренно держала своего брутального друга за кончики пальчиков.
– Тогда, – Нетребина со значением выделила это слово, – здесь никого не было. Ни одного человека. Я выглядывала в окно… Вот здесь, – она указала место.
Песок на месте убийства оказался чуть темнее, чем всюду. Рядом лежали четыре гвоздички: две красные и две белые.
– Он лежал здесь на спине, весь в крови, – прошептала Алина. Выдержка оставила ее. Казалось, она вот-вот опять разревется.
– Пойдемте отсюда, – я потянул ее за руку.
– А как же… Я думала, что вам нужно тут побыть.
– Совсем необязательно.
Я огляделся вокруг. Насколько я мог судить по телевизионным новостям, довольно часто случается, что само убийство, преступник и жертва запечатлеваются камерами видеонаблюдения. Но, похоже, не в этот раз. Никаких камер вокруг я не заметил. Видимо, убийца рассчитывал на это – а значит, он хитер и был подготовлен. А может, ему просто повезло.
– Я посмотрела в окно. И сквозь листву, сквозь деревья вижу: что-то на бульваре чернеется. Перед этим когда я к окну подходила, такого не было.
– А сколько времени прошло, как вы в предыдущий раз смотрели?
– Полчаса, наверное. И меня как толкнуло что-то. Показалось, что на бульваре кто-то лежит. Я оделась – и бегом. А он – там. И уже, – голос у нее прервался и нахлынули слезы, – мертвый.
Я подвел Нетребину к пустой лавочке.
– Извините. – Она вытерла платком слезы.
– А что, ваш муж возвращался с работы пешком?
– Да.
– Он всегда ходил на работу на своих двоих?
– Его офис здесь недалеко, на Волхонке. Иногда он прогуливался. Особенно если пробки. Но чаще все-таки ездил на машине. Тем более что днем тоже из офиса выезжал: в свои магазины или на переговоры.
– А где он тут у вас машину обычно оставлял?
– Подземная парковка под домом.
– А почему же он в день убийства пришел из офиса пешком?
– Не знаю, утром он уехал на машине, но она так и осталась возле работы.
– Почему, как вы думаете, он пешком пошел, а не на автомобиле поехал?
– Когда я тогда выбежала, бросилась к нему, – заметила, что от него попахивает. Спиртным. Наверное, не захотел рисковать, за руль садиться. Тем более «дэпээсники» тут часто по ночам пьяных водил ловят. Господи, как же бывает в жизни, Алеша, как же бывает! Может, если б он на машине поехал – ну и что с того, если б его пьяного задержали?! Ну, прав бы лишили, может, на десять суток бы посадили – но он ведь был бы живо-о-ой!
Я хотел сказать, что если бы обошлось в этот раз – не обошлось бы в другой. Судя по всему, мужа ее пасли. Эти странные угрозы в открыточке из Германии, окровавленные бусы, вдруг появившийся Павлик – не похоже, что убийство было чистой случайностью. Но говорить вдове об этом я счел неразумной жестокостью. И только молвил:
– Не стоит растравливать себя. Лучше думать о том, что мы с вами найдем убийцу и тем отомстим за Михаила Юрьевича. Жажда мести – значительно более плодотворное чувство, чем уныние.
Алина покорно кивнула. Похоже, я при ней пока исполнял обязанности не столько сыщика, сколько играл привычную роль психотерапевта, утешителя.
– Вы что-нибудь вспомнили дополнительно, – продолжил я, – о тех вещах, с чем приходили в первый раз? Про открытку из Германии? Про бусы в крови?
– У меня все название того города вертится в голове. Какой-то маленький, немецкий. Ротбурт, Равенсбрюк? Что-то в этом духе. А больше – ничего.
– А что с тем стишком? Про год и твой черед?
– Знаете, я вспомнила. Один маленький момент. Когда Миша открытку рвал, он злобно прокричал – как будто полемизировал с кем-то, спорил. Крикнул он что-то вроде: «Это же не я был! Отец!»
– Отец? Его?
– Представления не имею.
– А вообще-то, родители Нетребина живы?
– Мама умерла года четыре назад. А отец погиб давно.
– Погиб? Это как?
– Он любил походы, туристом был. Ну, то есть он был ученым, химиком, доктором наук. Преподавал, лекции читал, стал профессором, замзавкафедрой. Но в душе его отец был (как вдова его покойная, свекровь моя рассказывала – да и Миша тоже) странник, путешественник. У него целая компания была, с которой они в походы ходили. У них в том смысл жизни был. Всю осень, зиму, весну к большому летнему путешествию готовились. Закупали или доставали при случае тушенку, сырокопченую колбасу, чай индийский. Это еще советские времена были, когда в магазинах не купить ничего. Ну, и снаряжение тоже: чинили, чистили. Тренировались. Ходили в мини-походы: на Первое мая обязательно, а потом на Девятое. А иногда и все майские праздники объединяли и уходили в большую экспедицию. Ну, потом, конечно, осенью раз выбирались. На Новый год – на лыжах. А главное путешествие было – летнее. На целый месяц отправлялись. Ну, вот однажды он и не вернулся.
– А как погиб?
– Обстоятельства до сих пор до конца не выяснены.
– А когда это случилось?
– Еще в перестройку. Тогда Горбачев у власти был. Году в восемьдесят седьмом. Или в восемьдесят девятом.
– А вы точно не можете припомнить?
– Я посмотрю, если это важно. У меня осталось его свидетельство о смерти.
(Я же вспомнил пришедшую ко мне цепочку цифр и был почти уверен: отец Нетребина скончался в 1988-м. Интересное, похоже, мне предстояло дело!)
– А вы говорили, что у Михаила Юрьевича в последнее время были неприятности на работе, – продолжил я. – Они в чем заключались?
– К сожалению, я не в курсе. Миша меня в свою кухню не допускал. Я, конечно, могу судить: по отголоскам, обмолвкам. По тому, о чем он говорил с другими, по телефону. Как всегда, в его бизнесе проблемы начались с таможней.
– Какого рода?
– Ну, я в детали не вникала.
Мне показалось, что вдова Нетребина до конца не искренна. Знает, знает она более подробно, в чем заключались проблемы – только говорить не хочет.
– Наверное, они по серым схемам работали? – проявил я проницательность. – Или даже по черным?
Черные и серые схемы в ювелирке были секретом Полишинеля. Я слышал, что без контрабанды (явной и черной) или серьезного занижения таможенных пошлин (то есть серых схем) наши ювелирные бизнесмены работать бы не смогли. Ну, или смогли бы – но прибыль тогда была бы недостаточной, чтобы купить квартиру на Бульварном кольце и дачу на Новой Риге.
Нетребина только подтвердила мою догадку – сухо произнесла, закрывая тему:
– Я в Мишины дела никогда не лезла.
– В наше первое свидание вы говорили, что он очень напрягся и расстроился, когда прочитал эти вирши в открытке – про год и черед. Наверное, вы после убийства задним числом задумывались – почему?
– Да, я много думала. Понимаете, Алексей, в каком-то смысле мой Миша был фаталистом. Во всяком случае, свято верил в то, что на роду написано. Что существует что-то вроде книги судеб, где значится: что случится в жизни с каждым из нас. И что ты не можешь переменить свою судьбу – разве что только в деталях, но не в главном. А главное в ней – все равно предопределено.
– А что в его понимании было главным?
– Не бедность или богатство. Подобное, он считал, как раз изменить можно. Или вот, допустим, любовь. Ты сам, своими усилиями способен ее найти. Или испытать счастье. Но вот день и час, когда тебе суждено родиться – ты не переменишь. И тем более предопределено, когда ты умрешь. Во всяком случае, мой Миша в это свято верил.
– И когда же на роду было написано умереть ему?
– Он мне ничего не говорил, – печально помотала она головой.
– Но думал, что ему в нынешнем, две тысячи двенадцатом, году на роду написано что-то нехорошее?
– Он не распространялся, но полагаю, да. У него вся семья, во всяком случае, по мужской линии, коренные Нетребины, была немного с чудинкой. Скажем так, мягко: с чудинкой.
– А если сказать жестко? – улыбнулся я.
– А если жестко – с прибабахом. Или – с тараканами. Нет, они весьма достойные люди. Я их, правда, никого в живых не застала. Они умные были чрезвычайно, очень толковые, образованные – но какие-то несчастные. Неустроенные, что ли. Не полностью себя реализовавшие. Да ведь и времена были такие.
– Времена никогда не способствуют, – глубокомысленно заметил я и добавил: – Неудачникам.
– Как посмотреть, – не согласилась Нетребина. – Иные годы всех подряд перемалывают, и чем ты умнее и чище, тем охотней тебя смелют.
– Что вы имеете в виду?
– Войну. Репрессии.
– Нетребины пострадали?
– Не то слово. Мишин дед, его звали Степаном, был в Петербурге (то есть в Ленинграде) перед Великой Отечественной войной химиком, очень талантливым. Его арестовали вместе с родным братом, Артемом. Антисоветскую деятельность им пришили, шпионаж в пользу Финляндии. Артема расстреляли. А Степана отправили в лагеря. Он вышел только в середине пятидесятых, но уже больше не оправился, служил на какой-то фабрике на сто первом километре от Москвы. Умер в шестьдесят четвертом.
(Я услышал очередную дату из своего списка и внутренне возликовал.)
Вдова продолжала:
– Так вот, в заключении он познакомился с одним известным человеком – тоже не от мира сего. Но тот был настоящий пассионарий. Он умер, там же, в лагере, вроде даже чуть ли не на руках у Степана. Потом, много позже, уже в оттепель, его посмертная книжка вышла и он популярен стал. Каревский его фамилия. Слышали? Он еще прославился своей теорией, что все в жизни человека (и человечества) происходит циклически и связано с Солнцем. И еще какую-то люстру он изобрел, чтоб воздух озонировать.
– А, вспомнил, – откликнулся я без энтузиазма: я действительно отдаленно слышал имя.
Не хватало мне еще подробно изучать научные заблуждения былых времен.
– Так вот, этот Каревский для каждого своего друга-приятеля-сокамерника личные циклы составлял. Индивидуальные. И для деда Миши, Степана Нетребина, – тоже. И вроде бы действительно ему точка в точку предсказал: ты умрешь в шестьдесят четвертом. И, можете себе представить, дед Нетребин помер в шестьдесят четвертом, чуть ли не в точно указанный Каревским день.
– Может, Каревский поделился своим тайным знанием со Степаном Нетребиным? Научил его? Тот, в свою очередь, передал его сыну? Так и дошло до вашего мужа, Михаила?
– Все бывает в жизни, Алеша. Ведь вы посудите сами: Артем, брат нетребинского деда, был расстрелян в сороковом. Сам Степан Нетребин умер в шестьдесят четвертом. Отец, Юрий Степанович, погиб в восемьдесят восьмом. А мой Миша, Михаил Юрьевич Нетребин, был убит сейчас, в две тысячи двенадцатом. Чувствуете связь? Нетребины умирают раз в двадцать четыре года. Точно в год Дракона. Артем – в сороковом. В шестьдесят четвертом – Степан. Потом проходит еще двадцать четыре года, и гибнет его сын, Юрий Степанович, – в восемьдесят восьмом. А сейчас, в двенадцатом году, распрощался с жизнь мой Миша. Сын Юрия Степановича. Внук Степана. Внучатый племянник Артема.