А ты сидишь и слушаешь, как торопливо цокают их каблуки и каблучки по суетливой мостовой, и не ожидаешь ты ничего, и не стремишься никого встретить. И вообще ничего тебе не надо. Согласись – хорошо. Согласись – одно сладкое удовольствие.
Но если нет у тебя лишнего времени в середине рабочего будня, потому что сама ты занята безотрывным, важным трудовым производством и не можешь выйти на Пятую авеню побездельничать – не расстраивайся. Так как знаю я: все у тебя и так хорошо, жизнь и так удалась.
– Да, – сказал Володя, – пса ты здорово звезданул. Ряха у него разбита вдребезги.
– Да чего там, собака. Собака ни при чем, собаку даже жалко. Вот чувак, гад, зарезать ведь мог, и хотел, главное. И нож этот, ты нож видел?
– Да, видел. Но нож как раз ерунда. Подумаешь – нож. У тебя ведь тоже мог нож оказаться.
– Да нет, – ответил я меланхолично, потому как доканчивал свою стеклянную бутылку, – не было у меня ножа. Я без ножа хожу.
– Ну и напрасно, – возразил мне следователь. – Ходи с ножом, безопаснее будет. – А потом снова добавил свое: – Нож – ерунда. Вот собака, гнида, такая напополам перекусит.
– Нет, Вов, – не согласился я, – не соглашусь, нож хуже собаки.
– Не, собака куда как хуже. Нож чего, ерунда, – повторил Володя, зачем-то упорствуя про нож.
Видимо, предположил я, нож действительно не особенно пугает, когда у тебя под мышкой пистолет огнестрельный кожаной кобурой в бок тычется. А может, и не было при нем никакого пистолета, а просто действительно не пугал его нож. А вот меня испугал.
Мы так и проспорили еще минуты четыре.
– Слушай, – сказал он потом, – давай еще по пивку.
Мне хотелось, но я не мог.
– Не могу, Володь, мне еще сегодня диссер писать. Я сегодня не писал еще.
– Каждый день пишешь? – спросил он, и, может быть, проскользнула в его вопросе ненарочная зависть. А может быть, и не проскальзывал никто. А даже если и проскользнула, то никакая не черная, а совсем противоположного цвета.
Потому что черная зависть – она про что, Инесса? Черная зависть – она про то, что вот если у меня чего нету, то хорошо, чтобы и у других то же самое перестало быть. И потому нехорошая она, черная-то.
А белая – та нормальная. И звучит она нормально: это здорово, старик, что у тебя имеется. Вот и мне тоже надо бы поднапрячься как-нибудь, чтобы самому обзавестись таким же.
Чувствуешь разницу, Инесса?
– Ага, каждый, – ответил я.
– Ну да, понимаю, – он кивнул. Мы снова помолчали, но пауза не была искусственная, так молчат друзья, не надо им все время языки чесать, и так все понятно. Вольная была пауза.
– Тебе надо судебно-медицинскую экспертизу пройти, – напомнил он мне. – Ранения твои. – Я понял, что это он про порезы на левом бедре. – Я позвоню в травмдиспансер, чтобы тебя без очереди.
– Спасибо, – сказал я. Мы еще посидели.
– Ну, ты точно не будешь? – спросил он, указывая на портфель.
– Не, Вов, точно. Извини, как-нибудь в следующий раз.
– Ну ладно. Ты вот чего, Толь, ты звони, если чего. Если нужно чего. Ну, сам понимаешь, мало ли чего. Помогу, если смогу.
– Вот, Инесса, все говорят – блат, знакомства. Да какой там блат? Просто сходятся люди, легко им друг с другом, и выясняется, что рады они иногда помочь, хотя, может, и не потребуется тебе никогда. Но ведь и ты готов, в свою очередь, – и так оно наращивается и обрастает, и сращивается поколение корнями, и от этого чувствуешь ты себя защищеннее по флангам и тылам.
– Спасибо, Володь. Ты тоже звони, если чего. Да и просто так звони.
Он кивнул и встал, почему-то от него отражалось тусклое подобие грусти. Может, ему не хотелось идти в свою суровую контору, а может, просто не хотелось уходить, а может, мне так только показалось.
– Ну я пошел, – сказал он, – ты не забудь завтра про экспертизу. Я позвоню туда.
И он ушел, и я остался один на бульваре.
А потом прошел день, и утром следующего ты ко мне снова приехала, Инесса. Почему ты ко мне в основном по утрам приезжала? Может, я свежее был по утрам?
Мы опять не спешили никуда особенно, но время накатывало, и к середине дня мы сели в Лехин автомобиль со специальными номерами и поехали в травмдиспансер в район Сокола на экспертизу, по месту, так сказать, нанесения моих нетяжких телесных повреждений. Подрулили мы туда, значит, я предупредил тебя, что ненадолго отлучаюсь, минут на пять – чего там дольше с моими порезами делать? И осталась ты, верная моя Инесса, ожидать меня в автомобиле. А я направился на экспертизу, не ведая, что обманул тебя ненароком, что не вернусь через пять минут. И через десять – не вернусь тоже.
Приняли меня, как и обещали, без очереди. В кабинете присутствовал врач, травмовед, и сестра, но она меня не заинтересовала; может быть, лет десять-пятнадцать тому назад она бы меня и заинтересовала, но не теперь. Впрочем, она была очень мила. Я сразу догадался, что следователь Вова им уже звонил, по тому понял, как они на меня смотрели восторженно, да и по мягкой человечности в голосе.
– Слышали, слышали, весь район только и говорит, что, мол, парень молодой задержал рецидивиста с лютой собакой. Он, кстати, ее специально на людей науськивал. Ну что же, молодой человек, приспустите штаны, осмотрим ваше героическое ранение.
Я приспустил, не ожидая ничего плохого. Ничего плохого и не оказалось.
– Так, Танечка, записывайте, – проговорил доктор сестре, и я еще подумал, что я бы ее Танечкой назвать не догадался бы. – Два ножевых открытых ранения. Первое – полтора сантиметра в длину, второе – один и семь. Глубина…
Он так диктовал и диктовал, и я не могу сказать, что мне было не интересно, интересно мне было, просто многого я не понимал. Слова какие-то употреблялись не совсем знакомые. Потом я натянул штаны на место, где им и предназначалось.
– Счастливо, Анатолий, – сказал врач на прощание. – Рад был, очень рад. Да и Танечка рада.
Я посмотрел на Танечку и убедился, что она действительно рада. И я стал выходить.
Я уже почти вышел, уже дернул дверь за ручку и приоткрыл ее уже, еще бы секунды две-три – и оставил бы я ее, дверь, за собой, да и кабинет бы оставил, и опять удачно выкарабкался бы я сухим из мутной ихней воды. Но не было у меня этих двух-трех секунд, не отпустило их мне время.
– Хотя, Анатолий… – раздался задумчивый голос врача из-за спины, – зайдите-ка еще на минутку.
И я послушался и вернулся. А напрасно. Потому как надо было бежать мне опрометью, сломя голову, стрекачом (какие там еще усиления языковые имеются?), к тебе, Инесса, бежать и быстро заводить автомобиль. Может, и не поймали бы они меня тогда, и улизнули бы мы, и не потерял бы я тебя в результате, Инесса. Но я всегда доверчивым был. Вот и вернулся.
– Знаете что, – предложил мне доктор, – ну-ка покажите мне свои ранения еще раз.
Я послушался и опять приспустил штаны.
– Да, – снова сказал доктор, и голос у него снова был задумчивый-задумчивый. – Сильные воспалительные процессы вокруг ранений.
Я с подступающим волнением глянул на свои неглубокие ранки. Вокруг них действительно было красновато, не так, чтобы уж очень воспалительно красно, но красновато.
– А не сделать ли нам, Танечка, Анатолию противостолбнячный укол?
Танечка подошла, вгляделась в покраснение и согласилась.
– Да, Валерий Николаевич, сильное воспаление. Противостолбнячная сыворотка в таких случаях решительно показана.
Весь этот внезапный поворот врачебной инициативы у меня сразу вызвал тревогу, и от слова «сыворотка», и про столбняк, да и слово «укол» – все это попахивало открытым насилием, и я запротестовал.
– Знаете что, – сказал я, – мне и так очень хорошо. И не больно мне совсем. Я, знаете, нисколько не чувствую боли. Так что ни к чему мне укол.
– Что вы, что вы, – покачал головой Валерий Николаевич, он, кстати, был мужчина в самом что ни на есть соку, и не зря он Танечку называл так ласково, даже при людях. А как он называл ее при закрытых дверях? Можно только догадываться, Инесса, только догадываться.
– Противостолбнячный для профилактики не помешает. Никак не помешает. Мы ведь не знаем с вами, что там было, на лезвии ножа. Вполне возможно, что и микробы. Представляете, Анатолий, микробы! – Тут он поморщился брезгливо и тут же добавил с новой, удвоенной настойчивостью: – Так что непременно противостолбнячный. Именно противостолбнячный.
Я знавал таких людей, их возбуждают собственные мысли. Сначала они возникают как предположение, мысли эти, как приблизительное допущение, но по мере прохождения через организм спело созревают и на выходе представляются как единственно возможные. И окрыляют они создателя.
Обычно это ничего, обычно – не страшно. Ну, возбудился человек от собственной мысли, ну кому от этого плохо? Ну разве что тем, кто рядом – жене, дочке. Но тут врач травматолог, этот Валерий Николаевич, внезапно проявил себя человеком именно такого сорта, и чем дольше он повторял про «противостолбнячный», тем упорнее у него получалось.
И понял я, что не выпустят они меня с Танечкой из кабинета. То есть выпустят, но только после того, как сотворят надо мной измывательство и всадят в меня совершенно никчемный для меня укол. Более того, понял я, что если я вот сейчас откажусь наотрез, то, глядишь, вызовут они на подмогу дюжих травматологических санитаров, скрутят меня, раненого, и все равно засадят шприцом куда-нибудь в руку пониже плеча. А как недавно показала жизнь, не терплю я проявлений насилия. Те м более над собой.
Хотя, Инесса, ты ж меня знаешь, не сдался я так сразу, я возражал еще долго. И про то, что не люблю уколы, и про то, что, может, у меня на противостолбнячный аллергия, и про вообще и без того вполне хорошее самочувствие – всем этим я возражал, и даже весьма активно.
А то вколют они тебе чего, а ты ведь не знаешь, чего именно, да и они наверняка не совсем уверены. То есть они предполагают, что это именно то, что они имеют в виду, но я ведь вижу по ихним глазам, понимаю, нет у них конечной уверенности. Да и про шприц можно еще поспорить – где он, откуда да и сколько кипел и булькал в их стерилизующих резервуарах. Да и булькал ли?
Но Валерий Николаевич все повторял «противостолбнячный» да «противостолбнячный», и Танечка ввязалась, и тоже все фигурировала этим словом. А доктор – он аж покраснел даже, и в таком неистовом порыве он вдруг оказался, что по порыву я бы его сейчас принял за вождя революции. Хотя за какого именно вождя и какой именно революции – не знаю, много ведь их было, революций в мире, и вождей у них было немерено.
И уговорили они меня, Инесса. Вернее, не уговорили, а просто все равно мне как-то вдруг стало. Укол – так укол, противостолбнячный – так противостолбнячный, и не то я в своей жизни перестрадал.
– Да ну вас, – сказал я в сердцах. – Делайте, если вам надо.
Как они обрадовались, Инесса! Ты бы видела. Доктор прямо расслабился весь, даже морщины на лице разгладились от чрезмерной расслабленности, он и на спинку стула откинулся облегченно, мол: «Вот я и сделал свои трудные полдела. Не все дело пока, но полдела сделал. Все-таки уговорил молодого, симпатичного парня, которому еще жить да жить, на безболезненный укол и уберег его тем самым от мерзкой столбнячной заразы». Которой у меня, кстати, не было.
И Танечка так празднично, нарядно засуетилась вокруг, прическу впопыхах кончиками пальчиков взбила воздушно, стала бегать от шкафчика к столику, а от столика снова к шкафчику, приготавливая что-то возбужденно для предстоящего профилактического укола.
Там у них шкафчик у стенки стоял медицинский, типичный такой медицинский шкафчик – сам стеклянный, а углы почему-то железом обиты. Ты, Инесса, обрати внимание на шкафчик, потому как будет он играть роль в печальной развязке всего повествования и трагически повлияет на наши дальнейшие с тобой отношения.
– Заголите рубашку на спине, Анатолий, – радостно запела Танечка, заходя зачем-то сзади.
– Для чего, – спрашиваю, – на спине? Я вам лучше рукав закатаю до самого плеча.
– Ан нет, – отвечают мне эти двое хором, – заголите, заголите. Потому что наш противостолбнячный – он именно под лопаточку вгоняется.
Совсем мне это не понравилось, Инесса. Но, видишь ли, я уже был сдавшийся, согласившись на укол в принципе, а со сдавшимся можно выделывать чего хочешь. Очень легко им манипулировать. Поэтому я советую тебе, Инесса, и всему подрастающему поколению тоже советую: никогда не сдавайтесь, друзья. Держитесь до последнего, особенно когда речь о противостолбнячном заходит.
– Встаньте ровненько, Анатолий, вот так, чудненько. – Ах, Танечкиными устами сладкими да мед пчелиный пить, да прополисом их ним закусывать. – И не бойтесь, вы и не почувствуете ничего, это всего займет несколь…
И не почувствовал я ничего. И долго потом, видимо, ничего не чувствовал.
А потом слышу, зовет меня кто-то, но тихо так. Тихо и издалека очень. Как будто мы на переправе и все шумом воды заглушается.
– То-о-о-ля, – слышу. – То-о-о-ля-ля-ля…
И тут же снова, как медом по всему телу, женским, приятно так:
– Ана-то-ллл-иййй…
Открываю глаза, смотрю – нет, не переправа. А лица вокруг. Близко. Двое. Он и она. И он все бьет, бьет меня. По щекам. Но мне не больно. Не чувствую я щек и всей своей головы не чувствую. Так и лежу и смотрю, а они испуганные надо мной, озабоченные, и снова понимаю – не переправа.
Потом подняли они меня и поволокли на кушетку, была там кушетка, оказывается. Вот тогда я в первый раз понял, что что-то неправильно у меня с лицом. Видимо, оно еще есть, но что-то с ним не так. Не знаю, Инесса, как я понял это, вероятно, свое изнутри чувствуешь, вот и лицо, оно тоже свое, родное, и так я его и почувствовал, изнутри. А еще руки дрожат, сильно так дрожат, у меня вообще никогда не дрожат, хоть и выпью много, а тут ходуном просто. И ничего не могу я унять, вообще ничего.
Не знаю, сколько я отлеживался, только Танечка все это время рядом сидела и все за руку держала, все разговаривала со мной – про семью свою, про деток. У нее, оказывается, семья была. Это теперь я понимаю, что она специально так, чтобы внимание мое собрать, чтобы снова не отлетел я куда-нибудь в никуда. Впрочем, я не отлетел, а наоборот, укрепился и даже голову приподнял, хотя, повторяю, что-то неправильно было с лицом на моей голове.
– Чего вы мне там вкололи? – это было первое, что я спросил.
– Э… противостолбнячный, Танечка? – проговорил Валерий Николаевич, врач, травматолог, и не случайно, Инесса, я поставил вопросительный знак в конце его реплики, потому как это был куда больше вопрос, чем утверждение.
– Так… там было написано так… на скляночке, – заметно застеснялась та, которую называли Танечка. А потом добавила как бы для себя больше, в раздумье: – Может, они, конечно, туда чего другого налили, просто наклейку сменить не успели. – Я хотел спросить «кто, они?», но не успел. – А может у вас, Анатолий, такая реакция на противостолбнячный?
Это второе предположение мне, кстати, намного больше понравилось, чем первое. Потому что не хотелось мне пускать в свой организм неизвестную ни мне, ни им жидкость, уж лучше – неправильная реакция. Вот и Валерию Николаевичу, врачу-травматологу, предложение про реакцию тоже очень пришлось.
– Ну да. Без сомнения, это реакция у вас такая на противост…
Но я не дослушал, я стал поднимать все свое разбитое тело туда, вверх, вслед за головой, на которой все же что-то явно было не то с лицом.
– Куда вы, Анатолий, куда вы? – всполошилась медсестра. – Мы вам сейчас успокоительного дадим. Сейчас я только шприц приготовлю.
– Не надо успокоительного, – ответил я глухо, и, видимо, это было очень глухо, потому как Валерий Николаевич, поднявшийся с кресла с первоначальным желанием мне противоборствовать, тут же осел обратно.
Танечка подставила мне плечо для опоры, но я отодвинул ее очень дрожащей рукой. Впрочем, она, верно, не обиделась.
– Где тут лицо помыть? – спросил я, проверяя некрепкие ноги.
– Да вот же он, тут, рукомойничек, – беспокоилась вокруг меня Танечка, и я его увидел. У стены висел, прикрученный.
Я подошел и включил воду, она была только холодная, что в данный момент было даже хорошо. А потом я поднял глаза и увидел себя, там было зеркало над рукомойником, и я увидел себя в этом зеркале. Но это не был я! То есть я бы себя, конечно, узнал, если бы меня на опознание тела вызвали, но так вот, без предупреждения, без предварительного психологического настроя, так, именно с первого взгляда… Нет, не просто это было. Вся правая сторона моего лица была залита сине-фиолетовым от самой верхушки лба до самого конца подбородка, включая глаз, рот, ну и прочее. Хотя левая сторона была привычная, только корчилась от ужасного зрелища.
– Зачем вы меня так? – спросил я, обернувшись к медперсоналу. И видимо, в моем голосе была обида, потому что Валерий Николаевич, врач, напомню, травматолог, вдруг вскочил с кресла и заметался по кабинету, туда и назад.
– Да это вы сами, голубчик, – заспешил он и теперь снова стал похож на вождя революции, но теперь я точно знал, на какого именно. – Зачем надо было падать так неосторожно наотмашь, так, просто-напросто, плашмя. И не просто падать, а вот на самый угол медицинского шкафчика.
Я посмотрел на угол шкафчика, говорил ли я тебе, Инесса, что он был обит железом, снизу доверху, как теперь вся правая часть моего лица.
– А чего вы меня не посадили хотя бы? Перед уколом? На кушеточку? Ведь есть же кушеточка, – вяло спросил я, и вышла долгая молчаливая пауза. Валерий Николаевич смотрел на Танечку, Танечка – на Валерия Николаевича, и не могли они найти ответ.
И понял я, что сегодня вечером не получится у них любви, потому как обвинят они друг друга в непредумышленной халатности, может быть, не на словах, но в душе обвинят. Как-нибудь, наверное, у них и получится, но хорошей, полновесной любви – нет, не получится. И стало мне даже неудобно перед ними за то, что вот так взял и порушил им сдуру.