Жизнь его стала мучительной, однако уйти в спокойную бабушкину квартиру значило предать маму. Отец не ушел бы, а значит, и для Славика не было иного выбора.
Когда Тот пропадал на несколько дней, мать оттаивала, становилась отдаленно похожей на прежнюю. Она иногда напевала, старалась вымученно улыбаться и готовила что-нибудь вкусненькое вместо простой и сытной еды, которую предпочитал Тот. Зато по вечерам, когда в квартире звенела тишина и полумрак заполнял углы, Славик боялся за нее. Мать не включала телевизор и избегала верхнего света, ограничиваясь бра и настольной лампой. При тусклом освещении мир вокруг становится не вполне реальным — наверное, этого она и добивалась.
В такие вечера она иногда входила к Славику в комнату — порой даже будила его — и крепко прижимала к себе. Молчала, но в бешеном стуке ее сердца, в судорожных движениях рук, в лихорадочных поцелуях, от которых становилось больно, ему чудилось звериное отчаяние. Она будто молила о спасении — молча, как заложник, которого вслух заставляют говорить совсем не то, что он хочет сказать.
Славик мучительно думал о том, что сделал бы на его месте отец.
Все должно было измениться через месяц. Саша видела будущее на платках, видела урок немецкого языка, на котором Славик, скучая, листал словарь и наткнулся на слово Tot. Оно переводилось как «мертвый». И ему сразу стало все понятно: Тот должен быть мертвым, его не должно быть, и все. Проблема решалась так просто, что он едва не рассмеялся прямо посреди урока, и учительница посмотрела на него с неодобрением.
Tot ist tot, думал он по дороге домой, и сердце его радостно колотилось.
Тот хорошо выпил за ужином — Славик подглядывал за ним из коридора и радовался, зная, что сон его врага будет крепким. Ножи он наточил еще днем. Отец всегда учил Славика, что лезвия не должны быть тупыми. «Если кухонный нож будет острым, — говорил он, — все мамины проблемы будут решаться так же легко, как легко его лезвие пройдет сквозь кусок мяса. Работа для настоящих мужчин». Отец брал брусок и приступал к работе. Нож сверкал и залихватски посвистывал. Славик не сумел сделать это так же красиво, но лезвия вышли острыми, как у отца.
Славик был хладнокровен. Ночью он вышел на кухню и выбрал из четырех остро наточенных ножей самый длинный и узкий. Дверь в спальню матери открылась, тусклый отблеск включенного в коридоре света позволил Славику хорошо увидеть врага. Тот спал на спине, храпя, запрокинув крупную, квадратную голову, притиснув к стене покорную мать.
Славик встал рядом с ним, выбирая место, куда воткнуть нож. Самым беззащитным местом показалась Славику нежная впадинка под кадыком, в которой отчетливо билась жилка. Он приготовился, приблизив нож к шее врага, но не касаясь его кожи, и тут увидел отчаянные, широко раскрытые глаза матери.
— Все хорошо, мама, спи, — шепнул он и надавил на рукоятку.
Саша видела будущее Славика, в котором дальше был сплошной беспросветный ужас. Мать стала бояться его, до икоты, до кромешной темноты в безумных глазах. Она потеряла остатки рассудка. Спасая внука, бабушка свалила убийство на нее. Славик потерпел поражение: Тот все-таки забрал у него мать. Мертвым он оказался сильнее.
Славик снова стал спокоен и замкнут. Бабушка любила и опекала его. Иногда он обнимал ее, потому что знал, что ей будет приятно. В душе его гнездилось не нашедшее выхода сознание собственной вины и слабости. Оно соседствовало с воспоминанием об убийстве. Славик стал неизлечимо болен. Саша знала, что через десять лет болезнь вырвется наружу, и лекарством от нее станет только снайперская пуля. Но, пока она не войдет в его голову, Славик заберет много жизней: и нескольких хороших отцов, и двух замечательных матерей, и Даже маленького мальчика, похожего на него самого в детстве.
Теперь, когда считаные дни отделяли хорошего мальчишку от превращения в монстра, когда в комнате пахло яблоками, а сердце стало неуловимо сильнее, она снова растянула на раме живой, подрагивающий шелк. Расплавленный воск начал течь из стеклянной трубочки на желтовато-белую ткань, и в этот момент неведомая сила стащила Мельника с табуретки и швырнула на пол.
7Боря протирал лобовое стекло чужой машины. После смерти Фреда он чувствовал себя одиноким, даже мертвец перестал его навещать. Новенькая иномарка была легкой, вертлявой и блестящей, в ней не было мужского напора и вызывающей уважение силы, которая чувствовалась во Фреде. Боря ненавидел себя за покорность, с которой начищал ей колпаки, ненавидел то, что из честного рабочего стал прислугой, рабом. Он висел сразу на двух крючках: страхе разоблачения и желании видеть мертвых. И тосковал по Фреду, который дарил ему свободу и власть.
Умер Фред через день после съемок в программе. Утро было исключительным: ночью прошел дождь, по небу бежали легкие облака, было тепло, но не душно. Казалось, изнурительный зной остался у этого лета в прошлом. Боря выехал рано, и большую часть дороги чувствовал себя парящим над землей. Сегодня он мог убивать с чистой совестью, не беспокоясь о последствиях, потому что весь мир знал о его невиновности.
Боря радостно думал: «Моя машина проклята — так они считают. А если она проклята, значит, я не виноват». Он посмотрел на мертвеца. Тот сидел, не сводя глаз с дороги, и, кажется, не разделял Бориного настроения. Чтобы подбодрить соседа, Пиха ткнул его кулаком в плечо. Лицо мертвеца исказилось от боли, по кабине распространился отчетливый запах гниения.
— Ты, это, прости, — пробормотал Боря. Настроение у него упало, и молчаливый силуэт у правого плеча стал вызывать неуемную, с трудом скрываемую злость. Боре захотелось, чтобы мертвец исчез.
Выбрать жертву долго не получалось. Сначала дорога была запружена машинами, что означало слишком много свидетелей, потом они все разом куда-то исчезли.
При подъеме на один из холмов у Фреда в моторе застучало. Пиха выругался и затормозил на вершине. Под ним сбегала вниз узкая полоска дороги. В низинке текла небольшая, заросшая камышами речка. Пиха выбрался из кабины, ругая себя за то, что заправился никудышной соляркой. Он открыл капот и поменял топливный фильтр, потом протер двигатель. Настроение стало хуже некуда. Закончив, он вытер руки, бросил обветшалую тряпку на асфальт и захлопнул капот. Сел в кабину, взглянул на умиротворяющий пейзаж внизу. Узкий мостик с невысокими бортиками по краям довольно высоко поднимался над обмелевшей речкой. Пиха подумал, что машина, наверное, красиво бы падала с этого моста. Он повернулся к мертвецу, чтобы тот подтвердил его мысль, но мертвеца в кабине больше не было. Пиха остался один. Машина, а еще лучше — автобус, подумал он. Потом прикрыл глаза и представил себе, как тупоносая, вытянутая морда Фреда бьет в белый автобусный бок, громоздкая коробка переваливается через низкий бетонный парапет, крыша ударяет о дно реки, поднимая невысокие брызги, сминается кузов, выдавливаются стекла, внутри кричат от ужаса люди.
Словно отвечая его желанию, через вершину следующего холма перевалил белый автобус. От неожиданности у Бори свело шею, и он резко повел подбородком влево. Рука повернула ключ зажигания. Пиха медленно вдохнул и выдохнул. «Дело случая, — подумал он, — дело случая». Верно угадать время, когда нужно тронуться. Рассчитать свою скорость и его скорость. Вывернуть руль в нужный момент, ударив в ту самую точку, которая лишит автобус равновесия.
— Верно ведь? — по привычке сказал он мертвецу, забыв, что тот исчез. Боря мог бы счесть это дурным предзнаменованием, однако, зло прикусив губу, подумал: «Я теперь сам по себе, мне не нужен мертвец с его советами, с его молчаливым одобрением, с его загробной помощью». Он прикинул расстояние и скорость и медленно тронулся с места.
Под капотом Фреда лежала пропитанная соляркой тряпка, которую Боря несколькими минутами ранее выбросил на обочину. Она лежала прямо на турбине и, когда заработал мотор, начала тлеть. Тонкий черный дымок поднялся над капотом. Боря заметил дымок почти сразу, но мозг его, настроившийся на убийство, с трудом переключился на возникшую опасность. Боря не ударил по тормозам и не сбросил скорости: напротив, именно с этим черным дымком к нему пришла уверенность, что скорость правильная, и верным будет момент, когда Фред встретит автобус на мосту через мелкую речку. Фред спускался с холма, и автобус спускался с холма, и Боре казалось, что он видит напряженное лицо водителя рядом с яркой табличкой «Осторожно— дети!», закрепленной на ветровом стекле.
Мертвец появился в кабине за несколько секунд до огня. Раньше Пиха никогда не ощущал его появления, теперь же чужое присутствие встряхнуло его, как разряд тока. Он повернул голову и увидел, как мертвец с усилием открывает рот.
— Тормози, — выдохнул мертвец, и вместе с хриплым, натужным словом у него изо рта вылетели сухие острые кусочки опавших листьев и крошки ссохшейся земли. Слово, произнесенное немым, так испугало Борю, что он ударил по тормозам и, не дожидаясь других страшных слов, стал вылезать из кабины. Он уже открывал дверь Фреда, когда тряпка вспыхнула. Огонь объял двигательный отсек, выплеснулся через воздуховод в кабину, лизнул Борины ноги, жадным поцелуем вцепился в сиденья и начал плавить податливый пластик.
— Тормози, — выдохнул мертвец, и вместе с хриплым, натужным словом у него изо рта вылетели сухие острые кусочки опавших листьев и крошки ссохшейся земли. Слово, произнесенное немым, так испугало Борю, что он ударил по тормозам и, не дожидаясь других страшных слов, стал вылезать из кабины. Он уже открывал дверь Фреда, когда тряпка вспыхнула. Огонь объял двигательный отсек, выплеснулся через воздуховод в кабину, лизнул Борины ноги, жадным поцелуем вцепился в сиденья и начал плавить податливый пластик.
Боря выкатился на дорогу, больно ударился об асфальт, почувствовал, как в плавилась ткань брюк в обожженные ноги, и тут же вскочил и отбежал к обочине — ему хотелось жить. Мертвец в кабине сидел спокойно. Руки его были сложены на коленях, взгляд направлен вперед. Огонь сожрал его быстро, превратив в плотную, неправильной формы, головню. Фредова кабина плавилась, исходя густым дымом. Взрыв топливного бака толкнул Фреда вперед, и он покатился с холма огромным костром. Нос его, ввалившийся, как у прокаженного, был нацелен в бок автобусу. Фред даже после смерти знал свое дело. Но без Бори он был тяжеловесен и неуклюж. Он не смог, как они планировали, подобраться поближе и неожиданно ударить. Водитель автобуса резко взял влево и рванул по встречке вперед. Фред обессиленно ткнулся носом в бетонное заграждение, выбил плиту, нырнул вниз, к илистому дну, зарылся в него оплавленной, осевшей кабиной, высоко задрал длинный пустой прицеп и умер. Боря плакал, глядя на останки Фреда с вершины холма. Напротив него остановится автобус, и водитель едва не упал, выбираясь из него на негнущихся от ужаса ногах. К стеклам прижались мальчишки в футбольной форме, их ладони побелели и лишились линий, носы расплющились, но им все равно почти ничего не было видно.
И тут кто-то сказал Боре на ухо:
— На этот раз ты бы попался.
8— Ну а как быть с теми людьми, которые решают говорить правду? То есть рассказывать, что шоу — подставное?
— Во-первых, не подставное, а мокьюментари. Очень распространенный во всем мире формат. Во-вторых, ничего сложного тут нет. Вот представь: не прошел человек кастинг или вылетел из первых программ — и что? Вылетел, потому что не справился с заданием, это ясно каждому нашему зрителю. А ясно потому, что мы снимаем убедительные программы, в которых такой участник выглядит крайне слабым. И когда он начинает с пеной у рта доказывать, что шоу — подставное, это легко объяснить желанием отомстить.
Кстати, иногда на отборочных уже можно заметить особенно пронырливых людей, от которых можно ожидать подвоха. Тогда полезно поснимать их побольше, в идеале — подловить на желании сжульничать. Можно их подставить. Мы часто так делаем. От этого шоу только выигрывает.
Любые скандалы нам на руку. Наш зритель именно этого и хочет. Он хочет скандалов. Страстей, которыми бедна его жизнь. Наш зритель — законченный идиот, и нужно это учитывать.
Эпизод седьмой ЧЕТВЕРТОЕ ИСПЫТАНИЕ
1Мельник проснулся и долго лежал, глядя в синее небо за окном. Ему некуда было спешить, потому что, кроме шоу и Сашиного сердца, у него больше не было дел. Он скучал по прежней жизни — тогда он каждое утро ходил в бассейн. В прохладную воду Мельник нырял без раздумья: в прошлом ему был приятен холод, который помогал проснуться и почувствовать тело до последнего мускула. Вода трогала его тонкими пальцами, шептала и успокаивала. Мельник плавал долго, до изнеможения, и возвращался домой.
Пока его не было, мама вставала и приводила себя в порядок: причесывалась и переодевалась в красивую домашнюю одежду. Потом она варила кофе в медной турке, делала горячие бутерброды и подавала все это вернувшемуся из бассейна сыну вместе с вареным всмятку яйцом на специальной подставке и большой тарелкой каши.
Позавтракав, они отправлялись в университет. Это была неспешная прогулка рука об руку, и с каждым днем мама опиралась на сына все сильнее и сильнее.
В университете они расходились по кафедрам. Мама поднималась на третий этаж, на кафедру истории литературы. Мельник провожал ее до кабинета, помогал снять пальто и вешал ее сумку на спинку стула, потом спускался на второй этаж, на кафедру теории литературы, и там встречал отца.
Отец был высок и статен, благородно поседевшая голова его всегда была гордо поднята. Черты его лица были аристократичны, и студентки влюблялись в него сейчас так же, как и тридцать лет назад. Мама никогда не была красивой, рано располнела и поблекла. Трудно было представить, что когда-то они были вместе. Теперь у них не осталось ничего общего, не совпадали даже взгляды на литературу. Сам Мельник больше согласен был с отцом, но в спорах принимал сторону матери, потому что она была ранимой и беззащитной.
Отец ушел из семьи, когда Мельнику было девять. Мать ничего не сказала. Отпустила его тихо, без скандала, и внешне все было спокойно. Но именно тогда Мельник стал понимать, что видит больше, чем остальные люди. Например, он твердо знал, как выглядит ее боль.
Видение приходило к нему в виде огромного темного облака, в котором жили две острозубые крысы. Одна из них была красива: ее блестящая шерсть казалась жемчужной, с оттенком пасмурного неба над морем, длинный хвост имел нежный оттенок фуксии. Ярко-красные, близко посаженные глаза крысы пылали злобой. Вторая была отвратительна, ее черная грязная шерсть скатывалась в тонкие сосульки, брюхо висело мешком, похожим на опустевший бурдюк, а за рваной губой видны были грязные острые зубки. Глаза черной крысы были тусклыми и безжизненными.
Ребенком Мельник очень боялся этих крыс. Они приходили ночами и мешали уснуть. Проворочавшись час или два, Мельник вставал, на цыпочках крался к маминой комнате и прижимался ухом к двери. Там всегда было тихо: мама плакала молча и без слез — но по легкому шороху простыни, по еле слышным вздохам Мельник понимал, что она борется с крысами. Борется и ничего не может с ними поделать.
И вот однажды ночью, когда часы показывали двенадцать, Мельник выступил в поход. Он чувствовал, что полночь — правильное время, крыс нужно было убить в момент перехода, когда они не принадлежали еще ни тому дню, ни другому, облако боли вокруг них истончалось, и они слабели.
Мельник подкрался к двери маминой спальни и приоткрыл ее. В руках у него был игрушечный деревянный меч. Темное облако колыхнулось, но осталось на месте. Мельник вытянул руку и дотронулся до облака кончиком меча. Черный бесформенный силуэт возник из мглы, крыса повернула к нему уставшую, безразличную голову. Туман потек из спальни в коридор и окружил Мельника. Нужно было действовать. Он начал замахиваться мечом, но тот стал неподъемным: цепкие коготки застучали по дереву, грязные розовые ладошки бесстрашно обхватывали узкие края деревянного лезвия. Тварь запрыгнула на меч и медленно подползала к Мельнику. Он запаниковал и попытался стряхнуть ее, но черная крыса была цепкой. Ее мутные глаза с безразличием глядели в его лицо. Мельнику казалось, что крыса заразна, и он непременно заболеет, как только коснется ее. Тонкая рука девятилетнего мальчика дрожала от страха и напряжения. Мельник был слаб, и это спасло его: пальцы разжались, меч упал на пол. В полете он перевернулся, крыса приземлилась на спину, меч упал на нее.
Мельник взглянул вниз и представил, как крыса выбирается из-под плоской деревянной дощечки и ползет обратно к маме. Не успев подумать, он подпрыгнул и приземлился на меч обеими ногами. Громко хрустнул, ломаясь, крысиный череп, чавкнула податливая плоть. Все было кончено.
Пошатываясь от напряжения и страха, Мельник поднял с пола оружие трясущимися, ослабевшими руками. Меч был перепачкан кровью, на него налипли клоки черной шерсти, но сейчас ему было не до этого: он ждал вторую крысу.
Минута между днями заканчивалась, сумрак сгущался. Серо-жемчужная шерсть второй крысы мелькнула в одном углу, потом в другом. Резко и неожиданно она выпрыгнула прямо на Мельника. Он махнул рукой — ре-флекторно, как если бы отмахивался от мухи, — и деревянный меч плашмя ударил тварь по лоснящемуся боку. Резко взвизгнув, она отлетела в темноту и тут же яростно набросилась на него снова. Мельнику хотелось кричать от испуга: ему было всего девять лет, и он был совсем один в густой темноте, но он не закричал. Тварь ударила ему в плечо и скользнула вниз по голой руке, оставляя передними зубами две красные бороздки, которые тут же покрылись мелким бисером проступившей крови. Мельник попытался схватить ее другой рукой, но крыса вывернулась и снова исчезла в плотном тумане. Он высматривал ее, судорожно сжимая меч в немеющей руке, и уже почти не чувствовал пальцев. И вдруг слепая, почти неконтролируемая ярость охватила его, Мельник бросился вперед, размахивая тяжелеющим мечом, и в какой-то момент лезвие, которое больше не было деревянным, на что-то наткнулось и прошло насквозь. Меч появился из темноты, покрытый кровью и клочками серебристой шкуры. Мельник ликующе подпрыгнул, нога его приземлилась на останки первой, черной, крысы. Он поскользнулся, упал и ударился затылком так сильно, что потерял сознание.