Он проходил с инспекцией по офисам своей строительной фирмы и мысленно любовался собой: мягкие, благородно седеющие волосы аккуратно уложены, спина прямая, взгляд уверенный, добела вымытая, умащенная кремами, мягкокожая рука с ухоженными ногтями сжимает набалдашник дорогой стильной трости. И вдруг в бухгалтерии он наткнулся на взгляд, который был точным отражением его настроения: в нем читалось обожание. Соколов вздрогнул — это было неожиданно. Он огляделся и увидел еще несколько таких взглядов. Все это были его ровесницы, женщины лет пятидесяти или чуть помладше, все — располневшие, растрепанные, кое-как накрашенные. Они были из тех женщин, которые плачут над мелодрамами и ждут своих героев до глубокой старости. Соколов отличался от их мужей — он был сильным, богатым и красивым.
В эту ночь он спал как младенец, а следующим утром, выспавшийся и довольный, первым делом направился в бухгалтерию. Женщины, не ожидавшие его прихода, засуетились, прибирая бумаги на таких же, как они сами, неприбранных столах. От их суетливых движений Соколов испытал острый приступ радости. Он присел на стул посреди просторного кабинета и начал разговаривать с ними о жизни. Он забрался в их головы и давал им те советы, которые они хотели услышать. Он утешал их в том, в чем они жаждали утешения.
Но все приедается, и некрасивые любящие лица потеряли очарование новизны. Соколов испугался. Его душа яростно хотела счастья, а счастье, как он теперь знал, могла дать ему только любовь. Он снова лежал без сна и, скрипя зубами, думал о том, как вернуть себе это состояние. И в конце концов решил, что если женщин будет больше и любить они его будут сильнее, то счастье вернется.
Он начал ходить по заседаниям благотворительных комитетов, по театрам и даже по партийным собраниям, но всего этого было ему мало. В мечтах он видел себя кем-то вроде рок-звезды: он стоял на сцене, а под ним бушевало истеричное, обожающее море.
Тогда он подумал о телевидении, которое могло заразить любовью к Соколову миллионы голов. Он начал реализовывать свой план, и тут появился Мельник. Соколов почувствовал исходящую от него угрозу при первом же взгляде — красивый, молодой и сильный, он ворвался в его жизнь, как в жизнь старого льва врывается соперник-трехлетка. Он не заявлял прав на прайд, но внимание львиц по закону природы было обращено на него.
Соколов начал присматриваться к Мельнику. С одной стороны, соперник оказался совершенно неопытным, с другой — был пугающе силен. Когда Соколов увидел, что он сделал с сознанием Насти, то пришел в ужас. След, оставленный Мельником, был так глубок, что Соколов не мог исправить этого, как ни пытался. Это было все равно, что сажать деревья в землю, еще не остывшую после пожара.
Но выхода у Соколова не было. Жизнь без любви потеряла для него всякий смысл. Он лежал без сна, смотрел в потолок и видел, как тень от кривой ветки дерева проплывает слева направо в свете автомобильных фар только для того, чтобы раствориться в полной темноте. Это была не жизнь. Он решил бороться и понимал, что идти придется до конца.
План созревал в его голове долго — он должен был учесть разные варианты развития событий. Все сложилось в тот день, когда Соколов увидел на испытании Пи-ху и понял, что это за человек. Он закрыл Пиху от внимательного взгляда Мельника. Сил на это ушло так много, что для восстановления Соколову пришлось найти особую боль. В тот вечер он убил первую женщину. Результат превзошел ожидания: энергии оказалось столько, что даже нога его почти перестала хромать. Открытие потрясло Соколова: теперь его шансы и шансы Мельника уравнялись.
Первая попытка устранить соперника была самой простой. Соколов показал Мельнику Пиху, чтобы отвлечь, и толкнул его под машину. Он почти преуспел, но Мельник, к несчастью, успел обрасти женщинами, дававшими ему силы. Он использовал их как-то по-другому, не так, как Соколов, и это было очень эффективно. Женщины не дали ему умереть и при этом не испытали боли.
Выходило, что Мельника нельзя выгнать из шоу и нельзя прикончить. Для осуществления более сложного плана Соколову нужны были силы, и он продолжил черпать их, отнимая жизни у женщин.
Сейчас, сидя в кафе с бокалом коньяка в руке, Соколов думал о том, что Мельник отвечает за эти смерти не меньше, чем он. А может быть, даже больше. Соколову и в голову не пришло бы никого убивать, если бы не появился соперник.
Ведь от жизни и от женщин он хотел только одного — любви.
7Мельник потерял сознание в тот момент, когда перед его глазами проплывал серый бок дорогой машины, которую он уже где-то видел. Он упал со ступеней ресторана на мостовую, но пришел в себя, еще не коснувшись земли, и успел подставить руку, чтобы не разбить лицо. Его темная фигура с размаху прорезала московскую вечернюю тьму, расшитую слепящими блестками фонарей.
Проходящая мимо женщина испуганно шарахнулась в сторону и выругалась осипшим от испуга, сдавленным голосом:
— Пьянь поганая!
Поднимаясь с колен и отряхивая расцарапанные об асфальт грязные ладони, Мельник понял, что привело его в сознание так быстро: крысиный укус. Теплая струйка крови стекала по шее за воротник. Укус саднил и наполнял Мельника злостью. Он поднял руку, чтобы стереть кровь, но пальцы его коснулись сухой и чистой кожи. Мельник внимательно рассмотрел их в свете ближайшего фонаря и не нашел ни пятнышка. Он горько усмехнулся: воображаемая крыса на его плече не умела кусать по-настоящему.
«Схожу с ума», — сказал себе Мельник и пошел к ближайшему метро. Его преследовали странные видения, от которых было невозможно сбежать. Серый бок машины. Соколов, жующий маленький кусок плохо прожаренной свинины. Рука Мельника на руке Соколова. Крыса. Обморок. Женщина обзывает его пьянью. Кровь. Дождь. Укус. Темнота.
Видения выныривали из подсознания одно за одним, Мельник был уверен, что между ними должна быть связь. Он старался удержать их в голове, подогнать одно к другому, но ничего не выходило, они отталкивались, как магниты.
Он приехал домой зверски голодный и потому был особенно рад, что теперь живет не один. Айсылу хлопотала на кухне, окна запотели изнутри. Пахло хлебом и мясом, алели на разделочной доске разрезанные сочные помидоры. Она не вернулась в Башкирию, и, поскольку шоу больше не платило за ее квартиру, Мельник предложил пожить у него. Айсылу согласилась — она все еще не оставляла надежды увидеть Пугачеву. Иринка, получившая расчет в «Ты поверишь!», устроилась на «Фактор А» и обещала добыть Айсылу приглашение в студию. Айсылу пригласила ее жить с ними, чтобы девочке не было страшно одной.
Когда Мельник вошел в комнату, Иринка гладила белье и как раз наклонилась, чтобы отложить в сторону аккуратно сложенные футболки. Ее черные волосы блеснули в свете люстры, согнутая спина показалась ему беззащитной и уязвимой, и именно это соединило кусочки пазла. Мельник понял, что происходит, и пошел обратно, к входной двери. Айсылу выглянула из кухни, взгляд ее был встревоженным:
— Слава, улым, покушай. Куда ты не поевши?
— Нужно идти, Айсылу.
— Не ходи один, — вдруг сказала она.
Мельник оглянулся и увидел, что она застыла в дверях кухни с ложкой в руках. С ложки на пол капал прозрачный жир.
— Человек сейчас умрет.
— Тогда я с тобой пойду. — Айсылу положила на место ложку, аккуратно повесила передник на крючок.
— Времени нет. Совсем нет.
Выйдя на Нижегородскую, Мельник поймал такси. Точного адреса он не знал, но водитель оказался сговорчивым, он вез туда, куда указывал Мельник: налево, направо, прямо. Такси гналось за серым, как призрак, дорогим автомобилем, в котором ехал убийца. Призрак был почти реален, но, когда Мельник попробовал указать на него таксисту, тот не увидел машины. Водитель немного побаивался своего пассажира, высокого широкоплечего мужчины со странным, пугающим взглядом. Когда начались пустыри, таксисту стало совсем страшно, но пассажир отпустил его, не причинив вреда, и даже заплатил. Купюра была в тысячу рублей. Водитель отпихивал ее, говоря, что сдачи нет. Ему хотелось скорее уехать — лишь бы уехать живым, но пассажир настоял. Тогда таксист схватил деньги и, едва дождавшись, пока мужчина покинет салон, рванул с места Резко, как на уроке экстремального вождения.
За пустырями мерцали похожие на звездные скопления окна многоэтажек. От них по неровной, покрытой засохшей травой земле шла Светлана — черноволосая, стройная тридцатилетняя, похожая на Настю женщина. Рядом с ней бежала Леди, взятая из приюта собака. Волосы Светланы поблескивали, отражая свет далеких фонарей, спина ее была бессильно ссутулена. Обе — и Светлана, и ее собака — чувствовали разлитый в воздухе страх, но женщина предпочитала убеждать себя, что нервы разыгрались у нее после телефонного разговора с матерью. Мать всегда умела довести ее до белого каления, до такого состояния, в котором хотелось общаться только с собаками и совсем не слышать людей. Она шла по пустырю прочь от домов, наслаждаясь быстрой ходьбой, тишиной, темнотой и отгоняя от себя прилипчивую, вызывающую дрожь тревогу. Леди тоже чуяла страх, он заставлял ее озираться и тихонько тянуть хозяйку домой.
Человек, который собирался убить Светлану, следил за ней с дальней кромки пустыря, нервно растирая ладонями замерзшие плечи. Как только Светлана вошла в плотную тень, куда свет окон и фонарей почти не проникал, человек бросился вперед и пошел по полю Широкими шагами, отрезая ей путь к отступлению.
Леди заволновалась и завертелась на месте, жалобно поскуливая. Светлана остановилась и замерла, напряженно сжимая в руках поводок. Она пыталась выставить собаку перед собой, но та вырвалась и побежала по полю к домам. Человек приближался. Света хотела кричать, но не смогла: от страха язык прилип к горлу. Из темноты появилась вторая фигура: этот человек был крупнее и выше. Его Светлана испугалась еще больше. Он был в черном пальто, с темными, до плеч, волосами, и Светлана подумала, что откуда-то знает его. Оба остановились в шаге от нее, черноволосый что-то тихо сказал худому — тому, что двигался первым. Худой ответил черноволосому — тоже тихо, Светлана не расслышала их слов. Какое-то время они стояли молча и смотрели на нее, а потом черноволосый протянул руку и шагнул вперед. Светлана вздрогнула и отшатнулась. Ее нога попала в какую-то рытвину, она упала навзничь и увидела, как над ней склоняется темная фигура. Мысли ее были ясными, и она думала только о том, что, наверное, есть какой-то выход, но она никак не может понять какой.
Громко и хрипло залаяли большие собаки, темная фигура исчезла. Светлана смотрела вверх и увидела, как светлое брюхо огромного пса скользнуло над ней и растворилось в темноте.
— Стоять! Стоять! Ко мне! — И собачьи лапы спешно протопали назад.
Над Светланой наклонился человек, которого она терпеть не могла. Он каждый вечер выгуливал на пустыре двух кавказских овчарок. Светлану в нем раздражало все: назойливость, с которой он пытался завязать разговор, громкий голос, хриплый смех, толстый живот, обтянутый старым свитером, запах пота и псины, который сопровождал его даже зимой. Он склонялся над женщиной, тяжело дыша, упираясь в колени мясистыми ладонями.
— Вставай, — выдохнул он, — Чего лежишь? Сбежали они.
Собаки, огромные, как дикие звери, что-то вынюхивали поодаль. Светлана боялась их не меньше, чем напавших на нее незнакомцев.
— Проводим тебя, — сказал хозяин кавказцев. — Мало ли. В полицию будешь звонить?
— Нет, — выдавила Светлана, с опаской косясь на псов.
— Кто былого?
— Не знаю.
— А чего зубы стучат? Замерзла?
— Испугалась.
Хозяин кавказцев подхватил Светлану под локоть и повел к домам. Собаки мелькали далеко впереди. Светлана плакала и пыталась отстраниться от крупного пахучего тела своего спасителя.
Мельник оказался лицом к лицу с Пихой совершенно неожиданно: они оба вынырнули из темноты и замерли, пораженные внезапностью встречи. Мельник пришел в себя первым.
— Ты больше не сделаешь этого никогда, — шепнул он Пихе.
— А как же она? — недоуменно спросил Пиха. — Вы же мне обещали…
Мельник разрывался между желанием внушить Пихе мысль, что он никому никогда больше не причинит вреда, и необходимостью успокоить Светлану. Он шагнул к ней, чтобы сказать, что все в порядке, а она вдруг отшатнулась и упала. Мельник наклонился, чтобы поднять ее, и в этот момент из темноты вынырнули собаки. Пиха пустился бежать.
Мельник бросился догонять его, и вдруг оказалось, что его окружает сплошная, похожая на черный бархат, темнота. Не было ни псов, ни Светланы, ни Пихи, ни огней многоэтажек. Мельник остановился и проверил сердце Саши. Будто предчувствуя что-то, крыса выбралась у него из-за пазухи и уселась на плече.
Свою оплошность Мельник понял слишком поздно, когда заметил в своей голове присутствие Соколова. На сей раз это был именно он — все сомнения растворились. Он подбросил Мельнику мысль о том, что на пустыре случится убийство, он свел его здесь с Пихой, а теперь открылся — возможно, даже нечаянно, просто потому, что на маскировку не осталось сил.
Темная фигура Соколова, которую Мельник теперь отчетливо различал на фоне черного бархата, обросла гигантскими мясистыми щупальцами. Одно из них метнулось к Мельнику так быстро, что он не успел увернуться, и мертвой хваткой впилось в нить, которая тянулась к сердцу Саши. Остальные щупальца медленно, но неотвратимо тянулись следом.
Крыса пискнула и рванулась вперед. Она впилась в щупальце зубами, стала рвать его, и темные лоскуты усеяли землю, словно вороньи трупы. Щупалец было много, и крысе приходилось туго. Она справилась с тремя, осталось еще два, а Мельник ничем не мог ей помочь: сеть, которая удерживала Сашу, вырывалась у него из рук. Но он злился, он бешено злился при мысли о том, что так много зависит от крысы. Ярость его росла, и он почти уже ощутил, что может управлять ею, когда Соколов вдруг резко дернул струну, ведущую от Мельника к Саше, последним щупальцем, отпустил ее и — исчез.
8Из подъезда жутко несло гарью, и Татьяне стало очень страшно. Она велела Славику не подходить к двери, из-под которой просачивались сизые завитки дыма, но он все равно пошел за ней следом.
Немного поколебавшись, Татьяна отперла и распахнула дверь. Вонь и дым ворвались в тесную прихожую, Татьяна закашлялась. Славик метнулся в ванную, пустил холодную воду в ведро, выволок его наружу и вылил на чадящий коврик. Защелкали в подъезде замки, на лестницу стали выходить заспанные соседи.
Дым на пороге рассеялся, стало видно, что на коврик навалена куча всякой дряни — обрывки старого бушлата, пакеты, мусорные мешки с картофельными очистками. Соседи сокрушенно качали головами, морщили носы. Думали, сама виновата, поняла Татьяна: связалась с уголовником, а у самой сын растет. И тут же обругала себя: они правы, правы, тысячу раз правы.
Часы показывали пять утра, но Татьяна со Славиком не легли больше спать. Быстро и деловито, в четыре руки, они сгребли в мусорные пакеты обугленную дрянь, вычистили и вымыли место перед дверью, оттерли от гари порог и косяки. Потом собрали сумки, оделись, вызвали такси, заперли квартиру, выбросили по пути мусорные пакеты и уехали из дома.
Они прибыли к бабушке около восьми, и Татьяна долго шепталась с ней на кухне, пока Славик пил чай с бутербродами перед телевизором. Свекровь разрешила остаться. Татьяне было перед ней стыдно, но она терпела, потому что так было лучше для ребенка.
— Он не знает, где вы живете, — сказала Татьяна. — Славик пусть в школу не ходит какое-то время — ничего, потом наверстает, он умный мальчик.
— А как же ты? — с тревогой спросила свекровь. — Как же на работу?
— На работу я ходить буду, иначе не прожить. Я не знаю, что делать, я очень, очень виновата.
— Не вини себя, — сказала свекровь, — все прошло. Хорошо, что одумалась. Мы справимся.
Татьяна посмотрела в ее уставшие, поблекшие глаза и заплакала от облегчения.
Пиликнул мобильный телефон. Она машинально откинула крышку и взглянула на экран. Там было написано: «СДОХНИ, СУКА!» Рука дрогнула, телефон упал на пол и ударился о плитку. Крышка отскочила, вылетел аккумулятор. Татьяна бросилась подбирать, но свекровь остановила ее.
— К лучшему, — сказала она. — Купишь новый. И новый номер.
Ехать на работу было очень страшно. Троллейбус подошел к конечной остановке, когда утренняя темнота еще до конца не рассеялась и свет фонарей смешивался с серой предрассветной полумглой. За синими панелями предприятия вдаль уходили поля, на холме у горизонта черной нечесаной гривой топорщился лес. Город заканчивался этим зданием, и Татьяна пошла к нему, стараясь держаться поближе к другим рабочим, тянувшимся вдоль по-осеннему грязной и скользкой обочины.
Олег стоял на повороте у входа на завод. Замирая от страха, Татьяна прошла мимо него, но он даже не повернул головы, будто не заметил.
День для нее прошел как в тумане, а вечером она увидела, что Олег снова стоит у ворот. Когда она прошла мимо, он пошел за ней и сел в тот же троллейбус. Татьяна оказалась на заднем сиденье, а он — впереди, лицом к ней. Троллейбус двигался по городу, и пассажиры то редели, то занимали салон целиком, так что иногда Татьяна видела Олега, а иногда теряла его из вида.
Ближе к центру людей стало особенно много, и те, кто стоял, начали склоняться над теми, кому повезло сидеть. Тогда Татьяна совсем перестала видеть его. Она протиснулась к выходу на своей остановке, молясь, чтобы он не увидел, где она выходит. Ей могло повезти, ведь люди заполнили салон от стены до стены и даже от пола до крыши — так казалось из-за вытянутых вверх рук в тяжелых рукавах, которые держались за поручни и были натыканы густо, как ветки кустов.
Выйдя из троллейбуса, Татьяна быстро обернулась и не увидела своего врага, однако спокойнее ей не стало. Она зашла в один магазин, потом в другой, походила кругами, чтобы убедиться, что за ней никто не следит, и с тяжелым сердцем пошла домой.