Первая жена (сборник) - Ольга Агурбаш 14 стр.


Бандиты уехали. Спокойно так, с чувством хорошо сделанной работы. Их главарь наверняка останется доволен, да и им, скорей всего, премия перепадет. Не зря старались!

Надломленные, измученные, невинно оскорбленные, они стояли друг напротив друга и не могли приблизиться, подойти поближе, обняться. У нее в глазах стояли слезы, у него слез не было. Горечь и страдание, вина и надлом, мука и тоска. За что их так? Зачем? Почему? Жила-была семья. Работала, развивалась, зарабатывала, воспитывала детей… И что эти люди сделали с их семьей? Из-за чего растоптали их счастливый мир? Из-за денег? Ну да… Из-за денег. Только как теперь им жить? Как?! Непонятно!

* * *

С долгами Глеб справился довольно быстро. В банке взял кредит. Тогда давали просто, главное – это найти гаранта. А за Глеба многие готовы были поручиться. Дачу продал. Пусть недорого, зато в короткие сроки. Рассчитался со всеми. Бизнес свой пересмотрел. Поменял «крышу», хотя это оказалось не так-то уж и просто. Охрану взял другую. Стал осторожнее, осмотрительней.

Детей отправил к дальней родственнице в деревню. Бабушка – Женина мама – поехала с ними. Ей пришлось кое-что рассказать, поскольку скрыть ситуацию было невозможно. Рассказали по минимуму. Хотя объяснить трехдневное Женино отсутствие удалось с трудом. Придумали ерунду какую-то – бухгалтерские курсы с выездом за город. Но мама поверила, поскольку лучше было поверить, чем подвергать сомнению предлагаемую информацию. Себе же дороже. А синяки и ссадины Глеб объяснил теще банальной дракой. Мол, подвыпили мужики, подрались, с кем не бывает…

Там, в деревне, дети, по мнению Глеба, должны были бы поскорее забыть все те кошмары, что пришлось пережить.

А вот с Женей у них совсем разладилось.

Казалось бы, такая драматичная ситуация, экстремальная даже, должна бы сблизить супругов, объединить, но… Ничего подобного не произошло. Почему-то, наоборот, они стали отдаляться, уйдя каждый в себя. Ни разговоров, ни объятий, ни супружеской близости. Ничего. Про те три дня, что Женя провела у бандитов, Глеб не спрашивал. Сама она не рассказывала. Вернулась, правда, без синяков и без других видимых следов насилия. Она что, добровольно им отдавалась, что ли? А может, и вовсе – удовольствие испытывала?!

Глеба терзали эти вопросы, буквально выворачивали наизнанку, но он не решался спросить супругу ни о чем. Себя казнил, чувствуя кругом виноватым.

Женя ни в чем не упрекала мужа, но, понятное дело, осознавала, что все проблемы, как деловые, так и семейные, произошли из-за него.

Это со стороны кажется все легко и просто. «Как можно обижаться на мужа в такой ситуации?!» – вопрошал ее внутренний голос. «Его надо не просто понять, а поддержать, успокоить!» На деле же так не получалось. Хотя опять же Женя ловила себя на некоторой моральной неувязке – она ведь пользовалась благами, предлагаемыми мужем. Она с удовольствием разделяла все материальные радости, которые приносил успешный бизнес. Причем Глеб очень бережно относился к Жене и особо о проблемах и трудностях в работе не распространялся, считая, что на ней и так лежит большая нагрузка – быт, маленькие дети, дом. Поэтому она была осведомлена больше об успехах, чем о сложностях. Всех вопросов, понятное дело, он скрыть не мог, но все же старался дома сомнительных разговоров не вести и по возможности не посвящал жену ни в какие треволнения. Последние недели напряжение нарастало, и Глеб уже не стеснялся вести переговоры из дома. Да и по его встревоженному внешнему виду было понятно, что назревает что-то страшное. Но поскольку он сам до конца не верил ни в какие неприятные события, то и жену, ясное дело, ни к чему не готовил. И все же… Все же…

Женя считала, что раз уж она делила с мужем успех и радость, то и проблемы должна разделить. Это же само собой разумеется. Но так легко это произнести и так невозможно осуществить. Ни сил, ни желания понять ситуацию, а уж принять те издевательства, которым их семья подверглась?! А уж простить?!

В общем, достойно разделить с супругом испытание у Жени не получилось. Хотя опять же, с другой стороны, лично она, Женя, считала, что вполне посодействовала мужу, безропотно оставшись у бандитов в заложницах. И не просто безропотно, а как будто даже с облегчением. Ну да, с облегчением, поскольку это означало, что и детей оставят в покое, и мужа перестанут истязать.

Ничего уж особо страшного за эти три дня с ней не произошло. С самого начала, когда она села к бандитам в машину, она осознала: в ней что-то сломалось. Причем именно сломалось, не надломилось, не дало трещину, нет! Гордость ли ее, достоинство ли? Так сразу и не понять… А может, просто силы кончились. И была вся она обесточенная, лишенная энергии и потому безвольная, слабая, пропитанная страхом… Для сопротивления этим людям у нее не было никакого внутреннего ресурса.

* * *

Женя ехала в машине и думала, что готова подчиняться, ублажать, заглядывать в глаза. Готова терпеть то, о чем раньше и представить себе не могла… Готова понять тех жертв, которые не просто терпят своих насильников, но и прощают их, и порой даже влюбляются. Хотя, наверное, не в тот момент все это она осознала. Понимание собственного состояния приходило к ней постепенно, позже, когда уже все закончилось и она годами анализировала и сопоставляла, вспоминала и исследовала саму себя… А тогда, сев в машину, просто поняла: она не просто сломлена, она сломана, уничтожена как личность. И ничего лучшего не пришло ей на ум, как где-то слышанная поговорка: «Насилие неизбежно – расслабься и насладись!» Вот и хорошо! Она ухватилась за это высказывание как за спасательный круг. Как это правильно – не надо сопротивляться, не надо прилагать никаких усилий. В данной ситуации это будет бессмысленно. Кроме лишних побоев и издевательств я ничего не получу. Что я одна смогу против стольких мужиков? А по-хорошему, глядишь, что-то и получится.

И она так и вела себя – по-хорошему. Как ни странно, такая линия поведения оказалась грамотной. Бандиты, привыкшие к сопротивлению, к применению насилия, агрессии, не были готовы к мирно настроенной женщине. Какое-то удивление обнаружила Женя на их лицах. Удивление и охлаждение. Как будто она им и не интересна вовсе. Поначалу они пытались себя приободрить, возбуждаясь от привычной грубости:

– Ну что, сучка?! – и шлепок по заду. – Сейчас мы с тобой потешимся! Подожди, ребята еще подтянутся. По кругу у нас пойдешь!

А она сидела спокойная и примирительно кивала головой, мол, ну что делать? По кругу, так по кругу. И ни страха никакого в глазах, ни ужаса, ни ненависти. Надо так надо.

И от нее как-то быстро отстали. Пили, много ели, постоянно курили, разговаривали о каких-то разборках, планировали завтрашний день. Кто-то щелкал каналами телевизора, кто-то изучал каталог автомобилей. О ней вроде бы и забыли. Женя спокойно собирала со стола, мыла посуду и не задумывалась ни о чем. Жила, что называется, сиюминутно. Дети, слава богу, дома, с отцом, а значит, в безопасности. Глеб, понятное дело, здесь ее не бросит, все сделает, чтобы вызволить жену из плена. Так о чем беспокоиться? Что ее будут насиловать? В том, что насилия не случится, она не сомневалась. Зачем насиловать, когда она сама все может сделать, добровольно и даже с желанием! Только, похоже, им такая «любовь» не интересна. Им агрессию подавай, возможность унизить, поиздеваться, подавить свою жертву, растоптать! А она и так уже подавлена и растоптана. Какой им интерес?

И правда, когда кто-то из мужчин пришел за ней на кухню и потянул за руку, а она молча и покорно пошла, тот даже остановился. А она ему:

– Ну что же ты? Передумал? – спокойно так, без издевки.

Он продолжил движение в сторону одной из комнат, но уже менее уверенно.

– Слышь, Толстый! – крикнул он в глубину квартиры. – Третьим будешь?

Толстый что-то пробурчал в ответ, что, скорее всего, означало «нет», поскольку лежал на диване в полудреме и настроен был явно не на игрища, а на послеобеденный отдых.

Тот, кто вел Женю, толкнул ее в комнату и вышел. Она огляделась. Квартира наверняка съемная. Комнаты обставлены кое-как. Мебель старая, хотя вполне добротная. Кругом пустые пивные бутылки, переполненные пепельницы, засохшие цветы в горшках.

К ней никто не шел, и она, со свойственной ей хозяйственностью, постепенно стала наводить чистоту. Ну не сидеть же без дела?! Нашла пакет, собрала в него мусор, пепельницы вымыла и даже полила цветы, хотя в их реанимации здорово сомневалась. И все же попыталась: оборвала засохшие листья, чуть взрыхлила землю, опрыскала листья. Глядишь, и оживут. А потом открыла окно. Так хотелось проветрить насквозь прокуренную комнату.

На большом разобранном диване белье было явно несвежее, в беспорядке разбросанное кое-как. Она открыла шкаф. Тот оказался практически пустым, за исключением двух спортивных костюмов, одиноко болтающихся на старых плечиках. В выдвижном ящике внизу шкафа она обнаружила комплект постельного белья, неглаженого, но, как ей показалось, все-таки стиранного и явно свежее того, что она видела на диване.

Поменяла белье, накрыла диван пледом. Тот еще плед, конечно, но все же вид в комнате преобразился. Присела на диван, потом опустила голову на подушку и прикрыла глаза. В соседней комнате бухтел телевизор, где-то велись дебаты по телефону, и ей слышались почему-то одни и те же фразы:

– Ну и че?

– Да ладно!

– Ну и че теперь?

– Слышь, я не понял…

И так по кругу. Ей даже показалось, что слова эти записаны на диктофон и включаются раз за разом непрерывным потоком. К ней по-прежнему никто не шел, а когда она выходила в туалет за водой для полива цветов, то и тогда никакой реакции в ее сторону не наблюдалось. Ну что ж? Значит, можно отдохнуть. Заснула она быстро и легко. Так легко, что, когда проснулась, не поняла, не сразу вспомнила, где это она…

* * *

Ее разбудили среди ночи. Двое хорошо подвыпивших мужиков все же созрели для игрищ и нашли заложницу, уютно свернувшуюся на краю дивана.

– Сейчас, сейчас, – спросонок зашептала она и перевернулась на другой бок.

Мужики заржали.

– Слышь, ты?! – взревел один из них. – Здесь тебе не санаторий, блин!

Женя всегда с трудом просыпалась, и наличие двоих маленьких детей тяжело сказывалось на состоянии ее нервной системы. Ей часто хотелось спать, и она любила прилечь днем хотя бы на полчасика, когда удавалось уложить детей после обеда. Сейчас, после всех испытаний и потрясений, ей очень не хотелось просыпаться, и она длила каждую секунду вожделенного отдыха, не понимая в своем сонном состоянии, что этим, пусть даже совсем слабым сопротивлением, все же раззадоривает бандитов и невольно возвращает в их к привычному им насилию.

…Насладиться не получилось. Она подчинялась, выполняя все их желания. Ее не били и не насиловали. Она всегда представляла себе насилие как что-то ужасное, болезненное, унизительное. Здесь все было более-менее пристойно, если можно такое слово применить к данному процессу. Они, похоже, наслаждались. Перед ними сломленная жертва, безропотно исполняющая все их приказания. Они довлеют, доминируют, властвуют. Им все удается. Они лидеры, герои, победители! О своих ощущениях Женя не думала, не фиксировала их вообще. Лишь бы угодить, лишь бы не вызвать гнева. Пусть все сделают поскорей и уходят. Правда, поскорей не получалось. У них, видимо, были прямо противоположные задачи. Им-то был важен процесс, а не кульминация. И они продлевали этот самый процесс самыми разнообразными способами, о которых Женя даже никогда и не слышала. Она не была развращена порнофильмами, и с Глебом они вели довольно скромную интимную жизнь. Скромную, не в плане количества – как раз все происходило довольно часто, – а в плане изысканности поз и действа. Поэтому Женя, невзирая на всю свою, как ей казалось, подготовленность к роли жертвы, все же испытала и шок, и усталость и, как ни прискорбно, унижение теми вещами, которые ее заставляли делать.

После этих двоих пришли еще двое. И длилась вся эта «добровольная любовь» до утра. Следующий день Женя отсыпалась, а вечером все повторилось вновь. Только теперь уже с комментариями, с воспоминаниями вчерашних игр, с требованиями к Жене, чтобы она говорила вслух, что чувствует и чего еще хочет. Более того, кто-то из них придумал другую игру, чтобы она просила их, чтобы умоляла об очередной близости, причем теми самыми словами, которые он ей скажет, а слова эти мало того что никогда ею не произносились, так еще и физически не шли с языка. Получалось все кургузо, мужики были недовольны и заставляли произносить ее все по новой.

В общем, измучилась она, конечно. Ее не пытали, не избивали. Но вернулась она сломленной окончательно и, как ей казалось, бесповоротно. Невозможно восстановиться после такого. Она во всяком случае в это не верила и вспоминала дни, проведенные в плену, с отвращением и содроганием.

* * *

– Жень, ты как? – спросил Глеб у жены где-то через неделю.

К тому времени они уже отвезли детей в деревню. Вечера проходили в напряженном молчании. Он либо смотрел телевизор, либо подолгу говорил по телефону. Она бесцельно бродила по квартире, не зная, куда себя деть. С детьми бы лучше уехала, чем здесь маяться.

– Жень, ты как? – внешне небрежно повторил он.

– Ты о чем? – тускло переспросила она.

– Ну вообще… Как ты? Отошла немного?

Она внутренне содрогнулась и неопределенно пожала плечами:

– К врачу бы мне…

– Зачем? Болит что-то?

Болит ли что-то у нее? Да, у нее болит промежность и задний проход, да у нее до сих пор саднит горло. Но разве об этой боли она волнуется?

– Нервная я стала… Любого шороха боюсь. Вздрагиваю, руки дрожат. – Голос начинал вибрировать. – Засыпаю плохо. Вроде бы и хочу спать, а глаза закрою… и весь тот ужас в лесу передо мной прокручивается…

– Жень, ты, может, к детям поезжай… А?

– А ты один останешься?

– Ну ведь ты ненадолго… Сама чуть развеешься, с детьми побудешь на природе. Говорят же, что природа лечит.

– Да-да…

Врача Женя все же посетила. Тот выписал успокоительные пилюли. И ей, и детям. Она уехала. Думала, на недельку. А получилось на целый месяц. Не хотелось ей возвращаться.

Глеб звонил изредка. Беседы носили дежурный характер. Оба понимали, что отношения, претерпев излом, остывают, уходят. Оба гнали от себя тягостные воспоминания и упаднические настроения, но легче не становилось.

Лето кончалось. Детям пора было возвращаться в детский сад, сыну – в старшую группу, дочке – в самую младшую.

Жене дом показался чистым и почему-то пустым. Не в плане наличия в комнатах мебели или вещей. Нет, все было на месте. Просто дом лишился уюта, тепла. Как будто выхолостили из их прежде милого очага самую главную составляющую, самую суть… То, что зовется семейным счастьем, то, что притягивает, согревает, успокаивает. Как назвать эту составляющую? Любовью, наверное? Или доверием? Или единением? Не поймешь так сразу. Разобраться бы… Только не получилось у них разобраться.

Они промыкались где-то еще с полгода и разошлись. Без слез, без объяснений и без каких-либо претензий друг к другу. Просто, видимо, что-то умерло в них там, в лесу. Умерло, да так и не возродилось вновь.

Может, обнажилось нечто такое, что не должно быть обнажено никогда. А став достоянием другого, это нечто сокровенное утратило свою глубокую интимность. И приоткрылось то, что не нужно было бы открывать. То, что является настолько личным, своим, глубоко запрятанным, истинным…

А у них случилось такое, что личины и маски были сорваны. А под ними обнаружились слабость натуры, истеричность, страх смерти, страх боли… Нормальные в общем-то человеческие качества. Но в повседневной жизни они не проявлены. В повседневной жизни люди выглядят уверенными в себе, умными, правильно принимающими решения. Они показывают миру свое умение жить, добиваться успеха, побеждать… И даже те, кто не слишком преуспевает, имеют достоинство, хорошие манеры и приличный внешний вид. Ну стараются, по крайней мере, выглядеть адекватно месту и времени. В повседневной жизни люди не ползают на коленях, не дрожат от страха, не воют от боли, не унижаются, позволяя плевать себе в лицо…

Глеб когда-то давно слышал один рассказ. Фильм, что ли, кто-то из его друзей пересказывал, или сам он прочел где-то. Неважно. Суть в следующем. Показаны какие-то военные действия: Гражданская война или Отечественная. Несколько мужчин попадают в плен. Ситуация складывается для них крайне неприятная, если не сказать, трагическая. Всем им предстоит расстрел. И случится это не сегодня-завтра. Безысходность, тоска, бессмысленность каких-либо действий. Все осознают: им суждено погибнуть. И не когда-нибудь, а буквально вскоре.

Они сидят каждый в своих мыслях, молчат. И тут один из них начинает говорить. Рассказывает нелицеприятный случай из своей жизни, делится подробностями, открывает впервые то, что раньше никогда никому… Как он некрасиво поступил с девушкой в молодости. Как, можно сказать, предал ее. И всю жизнь мучается он сознанием своей вины, и вспоминает с вечной болью о своей неприятной истории, и простить себе не может, и забыть нет сил… Перед войной пробовал он найти ту девчонку, покаяться, прощение вымолить, но не нашел ее: то ли уехала из их города она, то ли просто сил и смелости не хватило у него на встречу.

В общем, раз тут такое дело, ну… что они в плену… перед лицом смерти, можно сказать, и шансов спастись у них нет, то спасибо, ребята, что выслушали, что хоть немного, но облегчил свою душу…

И тут всех как прорвало. Стали они один за другим рассказывать кто о чем. Но все больше о своей вине перед кем-то. Именно то, что тяжким грузом висело на сердце долгие годы.

Выговорились, поделились и получилось, что вроде как покаялись, вроде сбросили с себя камни и чуть успокоенные ожидали своей дальнейшей участи.

Только не суждено им было погибнуть. Изменилась ситуация. Пришли наши, и все эти мужчины спаслись, выжили. Вот оно счастье! Так-то оно так. Но только с тех пор никто из них друг с другом не поддерживал никаких отношений и при случайных встречах ограничивались они светским приветствием. Не дружили, не приятельствовали, не общались. Никогда! Видимо, не выдерживают люди столь откровенного обнажения души.

Назад Дальше