Когда перед ним возникла Надежда, он никак не мог взять в толк, о чем она говорит. Какая-то девочка Аня, временная его ученица, детская влюбленность… Он-то здесь при чем?
– Постойте-постойте! – остановил Вадим словесный поток Надежды. – Пожалуйста, еще раз сначала. Я ничего не понял.
Она замолчала, отчего-то тяжело вздохнула и как будто даже засмущалась:
– Вы извините, я, наверное, отвлекаю вас… Но я волнуюсь за дочь.
– А что с ней? – ошеломленно переспрашивал он, так до конца и не поняв, о ком идет речь.
В какой-то момент Надежда поняла, что ситуация выглядит комично. Наверное, она и вправду что-то напутала. Или Аня напридумывала гораздо больше, чем есть на самом деле, или этот преподаватель что-то скрывает. Но вроде нет, не похоже. Слишком искренне он удивлен, естественен и правдоподобен в своем изумлении. Она вдруг сникла, оборвав саму себя чуть ли не на полуслове, и отвернулась.
– Надежда… Простите, забыл ваше отчество?
– Федоровна, – подсказала она.
– Надежда Федоровна! Я припоминаю вашу дочь. Я действительно несколько раз с ней занимался… в начале учебного года… И что? Ну позанимались и разошлись. В чем проблема?
– Вы простите меня… Наверное, я не права. Девичьи грезы и фантазии приняла всерьез.
– А я-то при чем? Вы можете мне объяснить?
– Просто я испугалась – вдруг у вас с ней возникли отношения… вы взрослый мужчина, она – ребенок. Хотела поговорить, выяснить. Знаете, материнское сердце волнуется. Она у меня единственная дочь.
– Я вас понял. Говорю вам совершенно ответственно: у меня с вашей дочерью отношений нет! Да, она бывает и на кафедре, и на институтских мероприятиях. Мы здороваемся, разговариваем, но это все в самых обычных рамках. Многие девушки здороваются со мной, общаются, звонят. Возможно, что кто-то из них и влюблен. Но поверьте, это не повод для волнений.
– Значит, будем считать, что она все себе напридумывала, – не очень уверенно, но все же воодушевленно произнесла Надежда.
– Скорее всего, именно так, – отреагировал Вадим и сам удивился своему внезапно наступившему спокойствию. Он ведь только что куда-то бежал, торопился, у него ведь были какие-то неотложные дела..
А эта женщина… Она прервала его движение, вырвала из бурлящего потока факультетской жизни, а он вместо раздражения и нетерпения вдруг испытывает покой.
Вадим смотрел на нее и не понимал, что с ним происходит. Уже вроде бы все сказано, выяснены все недоразумения, уже и разговор логически подходит к прощанию, а он вдруг осознает, что прощаться ему совсем не хочется, и что тот вопрос, по которому он только что куда-то спешил, совсем даже не важный и не срочный, и что ему почему-то хорошо здесь и сейчас… Стоять, разговаривать с этой незнакомой, встревоженной, но очень милой женщиной.
Вадим сказал вдруг:
– Я хочу угостить вас кофе. Пойдемте! У нас в буфете такие вкусные десерты…
И заговорил про кофе, сладости, про то, что после ремонта у них и столовая преобразилась, и банкетный зал открылся. А буфет, в который раньше брезговали заходить даже вечно голодные студенты, стал совсем другим: свежайшие продукты, большой ассортимент. Казалось, он говорит без остановки, чтобы не дать ей возможности отказаться, вставить слово, задать ненужный вопрос. Надежда сама не заметила, как оказалась втянута в это его движение, в этот кажущийся абсурдом разговор, в водоворот его ничего не значащих слов: «Вам с сахаром? С молоком? Какой десерт предпочитаете?»
Она пришла на разговор в душевном смятении, она встревожена и по вполне объяснимым причинам взволнована за дочь, а тут… Человек, к которому у нее заочно были сформулированы претензии и слова недовольства, вдруг тянет ее по лестницам и этажам, ведет в какой-то буфет пить кофе. И при этом говорит бесконечно, возбужденно и явно заинтересованно. Ничего не понятно!
* * *Уже потом, дома вечером, когда муж плотно углубился в компьютер, а дочка ушла в свою комнату читать, Надя, сидя на диване и бездумно листая журнал, вдруг вспомнила сегодняшнее событие – визит к преподавателю – и какими-то другими глазами посмотрела на него…
…Они сидели в шумном буфете, среди громогласных студентов, среди непрерывно снующего потока и в то же время будто бы в изоляции… Сейчас, когда она видела их беседу со стороны, ей показалось, что их столик был словно островком, которого не касалось бурлящее вокруг людское море.
Он принес кофе, несколько мини-пирожных, какое-то ванильное суфле, многослойное желе. Она взирала на все эти лакомства в изумлении. И это ее удивление в большей мере относилось к ее внутреннему состоянию, нежели к тому, что стояло перед ней.
Он нахваливал десерты, угощал, она послушно пробовала, говорила, что, да, очень вкусно. В какой-то момент у нее получилось расслабиться. Как-то сразу, по-настоящему. Ушли напряжение, тревога. Внутренне волнение рассеялось, растворилось как-то само собой, и она вдруг ощутила и аромат кофе, и тонкий вкус пирожных, и нежный запах корицы, и едва-уловимый привкус лимонной кислоты… Она осознала себя в этом незнакомом пространстве и, главное, увидела перед собой мужчину. Не преподавателя, не репетитора своей дочери, не постороннего молодого человека, а именно мужчину. Да, он явно моложе, но он с ней здесь, сейчас. И не как случайный знакомый. Совсем нет. От него веет силой, от него исходит энергия, и он как-то странно напряжен и расслаблен одновременно.
Надежда, вспоминая их разговор, погружалась именно в ощущения, а не в слова. Тем более что ни тем бесед, ни каких-то отдельных фраз досконально припомнить она не могла. Просто общий тон разговора – незатейливый, легкий, как принято выражаться в подобных случаях, ни о чем. Но именно в этом «ни о чем» и заключался целый мир ощущений. Она абсолютно явно осознала, что мужчина, сидящий перед ней, очень сексуален. Причем не нарочито, не напоказ, нет. Это не плейбой, не гуляка, который запросто и не слишком разборчиво идет на интимный контакт. Совсем другого рода сексуальность почувствовала она в нем. Глубоко затаенную, неосознанно оберегаемую им, но столь энергетически сильную, что не скрыть ее, как ни старайся…
Еще она безоговорочно и моментально признала, что в него запросто можно влюбиться. И очень даже поняла свою дочь. Да, действительно, вполне реальная картина девичьей безоглядной влюбленности…
И еще… Еще… Было очень странно и не очень верилось, но интерес этого человека был направлен на нее, на Надежду. И не только как на собеседницу, а именно как на женщину. Причем опять же не агрессивно, не явно, и тем не менее. Вряд ли каждую мамашу он угощает кофе. Вряд ли так долго держит взгляд на лице случайной спутницы…
Надежда находилась в каком-то незнакомом для себя состоянии: некой томности, внутреннего смятения, легкого волнения и еле уловимого трепета. Но было ясно, что все эти движения души связаны с сегодняшней встречей, с тем молодым мужчиной, к которому она пришла с каким-то глупым вопросом. Сейчас ей на самом деле казался абсолютно нелепым сам повод обращения к нему. Зачем она ходила? Чего думала добиться? Ну, конечно же Аня все напридумывала, намечтала. Понятное дело, что никаких отношений между ними нет и быть не может. Другое дело, как эту вымышленную связь выбить из головы дочери? И чем перебить эту ненужную влюбленность? Та, похоже, и в самом деле влюблена. Только бессмысленно это и не нужно.
* * *Мысли Надежды прыгали с одного на другое: дочь, Вадим, кофе с десертом, собственное состояние, незнакомые ощущения, трепет, улыбка при воспоминании о вроде бы ничего не значащем разговоре.
Говорить ли с дочерью? И о чем именно? Видимо, говорить надо, потому что неправильные мысли у нее, а неправильные мысли ведут к ненужным поступкам и ошибочному поведению. Прочь иллюзии! Сейчас они только навредят ей! На носу окончание школы, вступительные экзамены. Не до глупостей! Не до бессмысленных влюбленностей!
Надежда пребывала во внутреннем монологе, убеждая саму себя в истинности собственных убеждений и в то же время периодически спохватываясь, сомневаясь: ведь чувства не выбирают – вовремя или не вовремя они возникли. Ведь невозможно по мановению волшебной палочки заставить замолчать свое сердце или запросто, будто клавишу выключателя, переключить его с одного на что-то другое.
Поговорить с Глебом? Стоит ли посвящать его в полудетские фантазии дочери? Не навредит ли такая откровенность их взаимоотношениям? Аня и так сейчас стала раздражительной, грубой, неприветливой, и сваливать такие проявления ее характера только на переходный возраст Надежда не стала бы. Во-первых, этот самый пресловутый переходный возраст они пережили лет в тринадцать-четырнадцать, а во-вторых, налицо явная неразделенная любовь, с которой девочка не может справиться.
Не найдя для себя никакого решения, так и пребывая в чувственном смятении, Надежда дала себе возможность успокоиться, переждать пару дней, а потом уже определиться… Пусть утрясется все внутри, уляжется, пусть пройдут первые эмоции, а там видно будет…
Не найдя для себя никакого решения, так и пребывая в чувственном смятении, Надежда дала себе возможность успокоиться, переждать пару дней, а потом уже определиться… Пусть утрясется все внутри, уляжется, пусть пройдут первые эмоции, а там видно будет…
Но как оказалось, в ближайшие дни ситуация запуталась еще больше, и Надежда буквально хваталась за голову, не представляя себе, как жить дальше, что делать…
* * *Вадим, расставшись с Надеждой, почувствовал сначала грусть. А потом удивление. Женщина явно старше его, полноватая, простая, без пафоса и особых претензий… Эта женщина почему-то завладела его вниманием, мыслями, временем…
Он даже потряс головой, чтобы сбросить это оцепенение. Мысли постепенно вернулись к работе и к текущим делам, но легкая грусть не проходила. Ни днем, ни вечером, ни, как ни странно, следующим утром.
Обычно он просыпался бодрым, всегда в одно и то же время, будил сына. Пока тот просыпался, брал гантели, занимаясь минут пятнадцать – двадцать. Потом организовывал ребенка: зарядка, душ, завтрак. Тот пошел в мать: любил поспать подольше, понежиться, просыпался неохотно и медленно, вяло двигался, был не в настроении и окончательно просыпался, похоже, только в дверях, когда пора было бежать в школу.
Сам же Вадим после зарядки и контрастного душа чувствовал себя энергетически наполненным и готовым к трудовому дню. Он обильно завтракал, предпочитая что-то горячее: кашу или омлет, большую чашку кофе со сгущенкой и бутерброд с ветчиной. Супруга никогда не тревожилась в плане проводов мужа и сына по утрам. Знала: Вадим прекрасно справится. Свою трудовую деятельность она старалась организовывать таким образом, чтобы выходить из дома не раньше десяти часов. И если ей по каким-то неотложным делам приходилось вставать рано, то лучше было не попадаться ей на пути. Все ее раздражало, и ничего хорошего эти утренние часы для семьи не сулили. Мужчины это знали и всегда по утрам разговаривали вполголоса: не дай бог разбудить, не дай бог потревожить.
Именно утренняя грусть, столь не свойственная Вадиму вообще, выбила его из колеи. Он привычными движениями выполнил комплекс упражнений, проводил сына в школу, пришел на кухню готовить себе завтрак и вдруг понял: он не хочет. Ни есть, ни пить кофе, ни даже идти на работу. Вадим попробовал проигнорировать это свое настроение, но кофе остался недопитым, бутерброд едва надкусанным, а с омлетом он и вовсе не стал заводиться…
Поначалу он даже не понял причину своей печали. Раньше сменой настроения он не страдал, меланхолии подвержен не был и вообще имел нрав ровный, спокойный, оптимистичный. Надежда, как возможная причина его грусти, всплыла неожиданно и шокирующе.
Ну да, понравилась ему женщина. Ну, милая, приятная… И что? Дальше этих фраз мысль не продвигалась. Но стало абсолютно ясно – именно она и есть причина его печали. А уж отчего так, почему, пожалуй, лучше не думать, потому что сегодня непростой день: мало того что лекция и два семинара, мало того что заседание кафедры, так еще и репетиторство вечером, и несколько важных звонков запланировано… А если он сейчас начнет копаться в себе, если позволит глубоко погрузиться вовнутрь собственных переживаний, то обо всех намеченных делах ему придется забыть. Вадим знал за собой такое состояние – либо он идет по четко намеченному плану, читая лекцию, проводя семинары и выполняя прочие важные дела. Либо, уйдя в анализ причинно-следственных связей своей ситуации, он станет рассеян, раскоординирован и вряд ли сможет быть эффективным в работе. А неэффективности своего труда Вадим допустить не мог. Поэтому ценой долгих самоуговоров, выдвижения волевых своих качеств на первый план, он отодвинул душевные переживания чуть в сторону, хотя некую минорность настроения и повышенную сентиментальность спрятать до конца не мог. Хватило его ненадолго, до вечера…
Главным итогом этого суматошного дня стал телефон Надежды, полученный у Петра Ефимовича.
Вадим попросил:
– Петр Ефимович, у вас девочка Аня занимается. Помните, я как-то вас замещал, когда вы в командировке были?
– Ну конечно!
– Я тогда ее маме, Надежде Федоровне, обещал кое-какие учебники. Она просила меня то ли для сына подруги, то ли для соседа… – Он придумывал на ходу более-менее удобоваримое объяснение своему интересу. – И что-то телефон ее найти не могу.
Петр Ефимович полез в записную книжку. Он так и не привык заносить номера в память телефона, по старинке больше доверяя собственным записям. Книжка была совсем старая, потрепанная, кое-какие листки грозили вот-вот оторваться вовсе. Он долго перелистывал ее, вспоминая, на какую букву мог записать имя одной из многочисленных учениц.
– Слушай! Что-то не могу пока найти. Давай я лучше сам передам через Аню твои книги! – предложил он.
– Что вы? Что вы? – замахал руками Вадим. – Там столько! Я пересмотрел все старые учебники, у меня их чуть ли не две сумки набралось. Пусть сами приезжают, забирают. Посмотрите еще раз: может, на «А»? Аня?
Петр Ефимович со вздохом опять открыл записную книжку.
– На «А»? На «А» я почему-то не смотрел. Смотрел на «У» – ученики, на «Р» – репетиторство. А на «А»… О, точно! Смотри-ка, какой ты молодец! Так и есть: Аня Гаврилова… Вот… А дальше мама – Надежда Федоровна. Пиши телефон!
* * *Находясь в детском доме, Надя с самого раннего детства была приобщена и вовлечена в интимную жизнь коллектива. Многие постельные сцены взрослеющих подростков происходили практически на виду у малышни. Ну если и не нарочито, не специально, то все равно заметно. Где там скрыться-то? В кладовках, снизу доверху заваленных старыми одеялами и поломанными стульями? В углах больших спален, которые никогда не бывали абсолютно пустыми? В туалетах, которые не имеют задвижек и крючков? Там было все на виду, все доступно взору другого, все обсуждаемо, открыто и, понятное дело, цинично.
Малышню особо не трогали, но как только девчонки подрастали, их начинали хватать за руки, тащить по углам, не слушая возражений, не принимая сопротивления. С девчонками то и дело случались беременности, но заведующая, надо отдать ей должное, периодически организовывала медосмотры, и гинеколог состоял чуть ли не в штате. Ну не на ставке, конечно, и тем не менее… Во всяком случае до родов ситуация не доводилась. По крайней мере, на памяти Надежды таких случаев не было. Аборты да. Это было принято. И даже какое-то обезболивание. И даже, помнится, беседы с девушками вели, вплоть до раздачи презервативов.
Надежда очень болезненно воспринимала воспоминания о том периоде жизни. И подчас даже не сами события, а приближение к ним, прикосновение… Ощущения тоски, глубоко затаенной раны, которая ныла, не переставая… Первая любовь, кроме страданий, не принесла ничего. Вечная тоска по матери, которая не утолялась никогда, страх и ужас перед будущим. Как жить без этих, пусть опостылевших, но таких привычных стен? С кем искать отношения и как их строить? Здесь все было дано изначально – кров, еда, одежда, соседи по спальне, воспитатели. Никого и ничего не надо выбирать. Все уже выбрано за тебя. Вплоть до меню, до цвета нижнего белья и всей казенной одежды. Вплоть до вкуса зубной пасты и склизкого мыла, к которому даже страшно было прикасаться, а не то чтобы брать в руки и размазывать эту жуткую вонючую слизь. Почему-то именно мыло вызывало в ней особую гадливость. Мыло и неистребимый запах хлорки в туалете.
Иногда ей казалось, что она выкинула из памяти те годы тотального дискомфорта, на которые волею судьбы была обречена. Она не позволяла себе погружаться в воспоминания. Она практически ничего не рассказывала ни мужу, ни дочери о подробностях детдомовской жизни. Дай волю, она бы зачеркнула всю ту жизнь черным фломастером. Все свои детские страхи, невыплаканные слезы, жгучую потребность в нежности, неудовлетворенное желание поделиться с кем-то близким своими сомнениями, тревогами, мечтами…
Всю эту боль она с удовольствием зачеркнула бы черным цветом, закопала бы глубоко, а сверху, присыпав хорошей землей с удобрениями, засеяла бы цветами. Собственно говоря, именно так она мысленно и поступила. Даже первую свою любовь не вспоминала. Грубый, дерзкий мальчишка, который лапал всех девчонок подряд…
Меру ее страдания трудно описать. Плакать без видимой причины у них не было принято. Уединиться, погрузившись в спасительное одиночество и грусть, – нереально. Оставались только ночи, когда она кусала подушку, чтобы не разрыдаться в голос, засыпала лишь под утро, и черные круги под глазами долго-долго не покидали ее лицо, чуть ли не до самого выхода из детского дома. А потом – поиски матери, работа… Как-то отошла, переболела…
Когда встретила Глеба, не поняла сразу, что влюбилась. Просто ощутила силу, надежность, крепкое мужское плечо. Ничего подобного в ее жизни не было, и она просто облокотилась на это плечо, прижалась, доверилась, а потом, видно, и полюбила, оценив благородство супруга и его, пусть непростой, но все же положительный характер.