Когда встретила Глеба, не поняла сразу, что влюбилась. Просто ощутила силу, надежность, крепкое мужское плечо. Ничего подобного в ее жизни не было, и она просто облокотилась на это плечо, прижалась, доверилась, а потом, видно, и полюбила, оценив благородство супруга и его, пусть непростой, но все же положительный характер.
Собственно, вся ее женская история до сегодняшнего момента может уложиться в этом незатейливом рассказе. В самом деле: нереализованное первое чувство – раз, муж – два. Не густо для сорокалетней женщины.
Но Надежду ее жизнь вполне устраивала, она абсолютно искренне считала себя счастливой женой и матерью, и никакие сомнения на этот счет ее не посещали. Вадим внес смятение. Ситуация складывалась не очень понятно. С одной стороны, влюбленная дочь. С другой, он сам – со своим обаянием и явно выраженной мужской энергетикой и, самое главное, со скрытым интересом к ней, к Надежде. Какая-то недосказанность, недоговоренность… Какое-то недопонимание ситуации. Надежда то улыбалась своим мыслям, то хмурила лоб, то ловила себя на внутреннем диалоге, который она вела поочередно с дочерью, с Вадимом. И все-таки… Аня сказала, что они целовались тогда, в машине, что он отвечает на ее поцелуи, что они перезванивались и даже обменивались сообщениями, пусть вяло, пусть ненастойчиво с его стороны, но тем не менее. А он ни о чем таком Надежде не рассказывал. Не хотел огласки? Или боялся выдать Аню? Или для него все эти переписки-перезвоны действительно ничего не значащий детский лепет?
Вопросы множились. И то, что днем казалось таким понятным, сейчас представлялось тревожным и даже опасным. Это что же выходит? Он пытается обаять мать, чтобы, развеяв ее сомнения и расслабив полностью, за ее спиной крутить шашни с дочерью?! Вполне реальный ход. Вполне! Похоже на то. Он ведь ни слова не сказал об их общении, он вообще сделал вид, что с трудом вспомнил какую-то там ученицу. Ой, Господи! Что же делать? Что ей делать? Может, правда, Глебу рассказать? Пусть со своей мужской колокольни посмотрит на ситуацию.
Она прислушалась. В доме стояла тишина. Глеб был настолько погружен в свой компьютер, что Надежда решила отложить разговор, зная по опыту, что ничего хорошего, если его оторвать от работы, не выйдет. Да еще звонок телефонный раздался. Звонила сотрудница с каким-то безобидным вопросом, а зацепились языками, заговорили и не заметили, как наступила ночь.
«Завтра, – определила для себя Надежда. – Поговорю с мужем завтра».
Но на следующий день ей позвонил Вадим, и вся жизнь Надежды изменилась до неузнаваемости…
* * *Что-то разладилось в Анином представлении о собственной жизни. Вроде бы все нравилось: и то, как она выглядит, и какие поступки совершает, и как у нее отношения прекрасно складываются с интересующим ее мужчиной… А потом вдруг раз – одномоментно, резко, одуряющее тяжело – нет, не то! Не так! Все плохо! Что плохо, что именно не так, еще четко не осознавалось. Проснувшись как-то под утро, когда бы еще спать и спать, когда самые сладкие сны снятся взрослеющим девушкам, она вдруг ошеломленно вскрикнула: «Господи! Как же все плохо!» И начался круговорот: воспоминания, анализ, воспроизведение собственных фраз, препарирование диалогов…
Аня как-то одновременно увидела себя во всех ипостасях. И в роли дочери, и подруги, и выпускницы, и абитуриентки. И ни одна из этих ролей не порадовала ее. Ни одна не дала ей ощущение хотя бы минимального комфорта. В любой из этих ипостасей, в каждой из них узрела Аня фальшь и самообман. Каждую жестко раскритиковала, осознав тотальное недовольство собой, что было странно. Странно, ново и, соответственно, непривычно и даже шокирующее.
Считая себя неотразимой красавицей, она, разглядев себя будто бы со стороны, обнаружила сутулость. Недаром мать ей то и дело твердит: «Аня, выпрями спину! Аня, следи за осанкой!» Но мать-то она не очень слушает, не слишком-то уважает, а уж любовь к матери вообще не рассматривается Аней как высшая ценность. Это, кстати, к вопросу о том, какая она дочь. Ничего себе – единственный ребенок, обласканный, избалованный, не знающий ни в чем ни отказа, ни упрека, заявляет самому себе, что к родной матери нет ни почтения, ни уважения, ни особой любви.
И еще Аня поняла, что не любит свои ногти, которые вечно слоятся, ломаются, плохо растут. И яркий лак, столь любимый ею, лишь только подчеркивает некрасивость формы и неухоженность рук. Но до сих пор она не слушала замечаний и насмешек подруг, а ведь, выходит, опять права мама. «Дочь, ты вместо лака лучше полечила бы ногти, витамины попила». И покупала Ане лечебное покрытие и препараты соответствующие. Только Аня и без нее все знает, и нечего ее учить, и глупую заботу проявлять никому не нужную, навязчивую и оттого раздражающую.
А сейчас, лежа в душной своей предрассветной тоске, вспомнила она, куда закинула мамины покупки и пообещала себе с утра извлечь витамины из тумбочки и воспользоваться.
Ну ладно: ногти и сутулость еще как-то поддаются корректировке. А что делать с подружками? У нее же ни одной закадычной так и не случилось за все школьные годы. Почему? Ну почему, Господи? Так, одноклассницы, приятельницы… Ну еще с кем-то летом можно сойтись, на даче… Все не то… Почему нет у нее ни одной милой сердцу подружки, с которой можно поболтать, поделиться не просто мыслями, а самым сокровенным, самым-самым… Таким, что на дне души затаено… Таким, что больше никому-никому. Не умеет она, видно, дружить. Не умеет!
Конечно, далеко не все мог осознать мозг юной девушки и не все аналитические умозаключения были ей доступны, но бывают, бывают в жизни такие минуты, такие состояния, которые озаряют, проясняют, которые будто бы даны свыше необъяснимой силой и оттого пронзительны, несомненны и истинны.
Мысленно список Ани множился поминутно: дочь – неблагодарная, внешность – красоты сомнительной, подруга – никакая… Что дальше? Дальше – ученица, выпускница, абитуриентка. Это можно объединить и отложить в сторону. Учится Аня неплохо, отношения с учителями – более-менее нормальные. И на фоне всех остальных минусов против данной позиции можно поставить плюс. Пусть не жирный, не однозначный, но все-таки плюсик. Можно и в этой позиции что-то покритиковать, нужно наверняка и в данной ипостаси что-то трансформировать и менять к лучшему, но Аня не стала долго задерживаться на данном пункте.
Впереди маячил самый сложный и наиболее притягательный для нее вопрос: влюбленность. Она даже и сама не знала, каким словом обозначить то чувство и те отношения, которые будоражили и не давали покоя. Она, недолго думая, назвала их одним словом: Вадим! И вроде бы поплыла уже, растворяясь в девичьих мечтах своих и грезах, но опять вдруг резко остановилась и заставила себя реально оценить ситуацию.
А реальность оказалась не то чтобы не слишком приятной, а в точности наоборот – неприятной совсем!
Она представила себя в театре, сидящей в зрительном зале. Спектакль еще не начался. Занавес закрыт, свет в зале яркий. Она сидит, зная заранее сказку, какую будет смотреть, и представляя героев, наряды, декорации. Представляя даже свои эмоции и ощущения. А когда погасили свет, открыли занавес и действие началось, то почему-то все оказалось по-другому. И музыка новая, и костюмы другие, и даже актеры выглядят не так, как ей виделось в своем воображении.
Высвеченные ярким светом, герои сказки произносят вроде бы знакомые слова, но то ли смысл в них вкладывается другой, то ли сама Аня воспринимает их иначе, только картина мира меняется настолько существенно, что Аня ошеломлена и даже несколько подавлена. Она огорчена увиденным и не может, не хочет, не желает воспринимать мир таким, каким ей его показывают. Ей нравился ее собственный сценарий, она была готова только к нему, она наслаждалась и предвкушала свой восторг заранее. А тут что?
Что у нее с Вадимом? Каким словом можно это назвать? Связь? Роман? Флирт? Да ни одним! Ничего не подходит! Все вранье и сплошной самообман. Напридумывала она себе и любовь эту, и страсть мифическую, или, как принято говорить сейчас, виртуальную. А на самом деле… На самом деле ничего между ними нет. Есть односторонние Анины потуги. Все! Ну подумаешь, один-единственный поцелуй в машине. Неужели его можно считать чем-то серьезным? А с тех пор только ее сообщения да редкие, урывками звонки ни о чем. Он всегда подчеркнуто вежлив и сух. Да что там сух? Холоден и равнодушен! Пора уже называть вещи своими именами! И, осознав истинное положение вещей, она ощутила совершенно явно, как упала пелена с глаз. И не только с глаз. С души, с сердца упала. Успокоилось как будто все мгновенно. Успокоилось, потому что приняла Аня взрослое, взвешенное решение: жить иначе. По-другому вести себя, по-другому осмысливать происходящее. И даже наметила, как именно. Села за стол, зажгла настольную лампу и в красивом блокноте, подаренном родителями к Новому году и до сих пор бесполезно валяющемся в ящике стола, написала по пунктам, что и как она будет делать, начиная с сегодняшнего дня.
Список получился длинный. Аня просидела над ним до половины восьмого утра, как раз до того времени, когда надо было подниматься и собираться в школу. Будильник в тот день не понадобился. Она его выключила заранее, чтобы невзначай не разбудить родителей.
* * *Вадим был лаконичен, любезен и в меру улыбчив. И хотя вряд ли в телефонном разговоре можно разглядеть улыбку собеседника, Надежда уловила ее, почувствовала, невзирая на то что разговор к улыбке вроде бы и не располагал.
– Надежда Федоровна! Добрый день! Вадим Иванович беспокоит.
– Да, Вадим Иванович! – к собственному удивлению, Надя обрадовалась. Удивилась звонку, удивилась себе и откровенно обрадовалась.
– Надежда Федоровна! У меня есть к вам разговор. Не могли бы мы встретиться? Это недолго, но очень важно.
– По поводу Ани?
– Да-да. Пожалуйста, если располагаете временем, то можно сегодня.
– Сегодня? Ну если вы говорите, что ненадолго… – Надя делала вид, что сомневается. На самом деле она продумывала свои сегодняшние дела, выгадывая, какими из них можно пожертвовать ради Вадима.
Хотя кто он ей, этот Вадим? Почему ради него она должна чем-то жертвовать? А с другой стороны, это же из-за Ани, это по поводу дочери он хочет с ней говорить. Значит, другие дела подождут.
* * *Долгие годы, живя со своей второй супругой, Глеб мучился вопросом: а способна ли Надежда любить?
Самому ему первое время вопрос казался странным, поскольку его сознанием подразумевался только один ответ: конечно!
Конечно, потому что каждый человек, по мнению Глеба, способен любить. Это во-первых. И во-вторых, потому что опять же, согласно представлениям Глеба, человек, выросший в детском доме, настолько остро нуждается в нежности, в желании искренне и в полном объеме отдавать и принимать чувственную любовь, что иначе и не может быть.
Надежда, которая росла без родительского тепла и не имела понятия о ласке, по мнению Глеба, должна была бы быть истинно любящей супругой, полноценно заботливой матерью. Она должна бы по определению излучать тепло, участие и что там еще излучает человек, истосковавшийся по любви.
Но похоже, он ошибался. Потому что за восемнадцать лет совместной жизни Глеб постоянно убеждался в обратном. То, что казалось естественным и нормальным для него, Надеждой не воспринималось таковым. Создавалось впечатление, что она, Надежда, на всю катушку пользуется теплом своих близких, восполняя тем самым безрадостные детдомовские годы, лишенные какой бы то ни было ласки. Это она, Надежда, воспринимает любовь домочадцев как должное, мало что отдавая взамен. Это она, Надежда, уже разочаровала свою дочь, и Аня, как теперь понимает Глеб, выражает свой протест против бесчувствия матери.
Конечно, внешне все выглядит более чем пристойно. Но чуть вглубь окунуться – и все! Становится ясно: не приучена Надежда любить, не привито ей это чувство. Не было в ее детстве того, что есть в жизни каждого ребенка, растущего в семье. Не было и быть не могло.
Поначалу Глеб боялся признаться себе в этом открытии, оправдывая Надежду все тем же безрадостным детством и жалея ее. Но со временем осознал четко и без всяких сомнений: да, так и есть. Его супруга эгоистична до глубины души. И это не тот здоровый эгоизм, который произрастает из любви к себе и является его непременной составляющей. А оголтелый, неосознанный, всепоглощающий эгоцентризм, когда все зациклено только на собственных интересах, собственных потребностях и собственном удовлетворении.
Опять же – внешне – все более-менее нормально. Внешне – иллюзия заботы о муже и дочери. Но это, скорее, подчинение мужу. Это признание его лидером семьи и следование его директивам, а отнюдь не внутренний порыв или желание самой Надежды.
Несколько раз Глеб пытался говорить с ней, что-то объяснял, но как объяснить то, что не имеет базы, примера, основы? Как можно это привить на пятом десятке жизни? Никак. Невозможно.
* * *Глебу, пережившему тяжелую жизненную драму и последовавший за ней развод с женой, становилось тягостно: он мечтал о тепле, о том, что после всех мытарств и переживаний обретет наконец душевный покой рядом с любящей женщиной. Но увы… Он почему-то все чаще вспоминал свою первую супругу, периодически звонил ей, интересовался делами детей, а на самом деле желал услышать участие в голосе, знакомые ноты столь родного голоса. Вряд ли он любил ее теперь, по прошествии стольких лет. Однако ощущение тепла, семейного благополучия, взаимопонимания, которые царили когда-то в их отношениях, это ощущение осталось. И никакие перипетии судьбы, никакие события в жизни не могли вытравить в нем воспоминания о счастливо прожитых годах с первой супругой.
Да, он готов был признать психологическую надломленность и потерю веры в свои силы. Да, случилось это под влиянием внешних обстоятельств, когда пошатнулась и система ценностей, и чуть ли не основные мировоззренческие позиции. А кто бы выдержал? Кто бы спокойно и без последствий пережил такое? Надо было как-то справляться с этим надломом. Только как? Глеб и сейчас не ответил бы себе однозначно. Есть, наверное, методы. Ну, может быть, реабилитационные центры или даже клиника неврозов. Пусть! Даже психотерапевты, даже пусть целители! Шаманы, наконец! Сейчас, задним числом, он готов был на все, лишь бы сохранилась его первая семья. Все же колоссальная часть его души, гораздо больше, чем половина, гораздо больше, по-прежнему оставалась там. По-прежнему и, похоже, навсегда.
После нескольких лет жизни с Надеждой Глеб, поняв, что душевного равновесия с новой супругой не обрести, стал позволять себе связи с молодыми женщинами. А как иначе снимать напряжение? Каким образом получать удовольствие от жизни? Пить он не пристрастился, в казино не играл, спортом занимался от случая к случаю. Так что оставалось самое доступное и приятное – женщины. Дочь на самом деле видела его с одной из дам, но он удачно выкрутился и как будто бы остался чист перед женой. Во всяком случае решил, что она поверила в его объяснение насчет дочери приятеля.
То, что дочь растет маленькой стервой, Глебу стало понятно давно. Он, как мог, воспитывал ее, но той явно не хватало материнского истинно-заинтересованного глубокого участия, и он, как мужчина, ни заменить, ни восполнить этот пробел не мог.
Женщины, с которыми Глеб периодически заводил отношения, представлялись для него лишь сексуальными объектами. На долгие и уж тем более глубокие отношения он готов не был. Куда ему отношения? Первая семья все время требовала внимания. Пусть не пристального, не ежедневного, но все же. Своих взрослеющих детей Глеб из своего поля зрения надолго не выпускал. К тому же именно в общении с первой своей семьей Глеб получал наибольшее эмоциональное удовлетворение. В последнее время он все чаще виделся с детьми, делился с ними опытом и советами, мог рассказать что-то о своей жизни. Он стал брать билеты на концерты, спектакли, приглашая на них старших детей. Аня почему-то часто отказывалась от подобных мероприятий. Ей больше нравилось кино с попкорном и ночные клубы, куда по возрасту ее не пускали. Но иной раз, когда хитростью удавалось просочиться, она была довольна и, невзирая на запреты родителей, рвалась туда вновь. Притягивало именно запретное. А всякие там театры… Ну что в них интересного? Если только по школьной программе, чтобы не читать первоисточники. Это еще куда ни шло.
Надежда театры любила, но Глеб предпочитал разделять компании. Или с ней ходил, или с детьми. Не смешивал. Зачем лишние волнения с обеих сторон? Ненужные вопросы, переживания? Он придерживался мудрой, на его взгляд, пословицы: глаза не видят, сердце не тревожит. И хотя видимых оснований для тревог вроде бы не было, Глеб понимал, что старшим детям, при всем их понимании ситуации, обидно за мать, а Надежде – немного ревностно, что Глеб по истечении стольких лет продолжает уделять внимание детям. Причем чуть ли не больше, чем Анне. Поэтому, чтобы не обострять, Глеб разделял.
Последние полгода-год появилась мысль… Нет, даже не мысль, скорее, ощущение, что одинок. Да-да, невзирая на друзей, на наличие семьи, на обширные знакомства, одинок внутри. Когда впервые осознал это, ужаснулся: не может быть! Потом ужас сменился удивлением, затем горечью, а потом каким-то беспощадным смирением: да, это так! Ему не с кем поделиться сокровенным, он никому не в состоянии доверить свои опасения, сомнения, планы, мечты… Он не может быть искренним до конца ни с кем. А раз так, то, выходит, он не может быть самим собой. Ну на работе понятно: служебный этикет, необходимость держать лицо, соответствовать общепринятым деловым понятиям, начиная от дресс-кода, заканчивая растиражированными фразами: «Желаю удачного дня!» Или: «Приятно было познакомиться!», «Оставляем вопрос открытым в надежде на конструктивное решение». Нормальные в общем-то фразы, позитивные, хорошие. Только за ними может спрятаться кто угодно. Вот Глеб и прятался. А где он истинный? Где настоящий? С друзьями? Вряд ли до конца он раскрывается перед ними. С семьей? Понятное дело, нет. Надежде, по большому счету, лишь до самой себя есть дело. То, что она выполняет обязанности жены и хозяйки, еще не говорит о том, что у нее открытое сердце и что она – настоящий друг. Кстати, у нее самых близких подруг, пожалуй, что и нет. Приятельницы, хорошие знакомые – да. А чтоб подруги? Глеб, по крайней мере, таковых не знает.