– Ну, видит бог, – не цыгане, а купцы замоскворецкие! Может, тебе шифоньер какой купить или зеркало в полстены?
– Лучше гитару. У меня пальцы соскучились.
Гитару Илья купил – не самую дорогую, понимая, что весной все равно придется оставить ее здесь, но хорошую. Настя, увидев ее, распрыгалась, как девчонка, тут же навязала на гриф красную ленту, уселась, бросив недоваренный кулеш, и принялась было баловаться на струнах, но быстро устала:
– Вот верно отец всегда говорил: гитара – дело мужское, тяжелое… Илья, давай лучше ты поиграй, а я с обедом закончу.
Илья присел на кровать, взял гитару, погладил гладкую темную деку, взял пробный аккорд, проверяя настройку, – гитара отозвалась мягким вздохом. Илья пробежал пальцами по струнам – один перебор, другой, третий, – чувствуя, как вспоминают игру руки, полгода не державшие инструмента. Потом, взяв мажорный аккорд, вполголоса напел:
– Черные очи да белая грудь…
– До самой зари мне покоя не дадут! – с улыбкой подхватила Настя.
Илья улыбнулся в ответ, и дальше они уже пели вместе: он – с кровати, с гитарой в руках, Настя – от печи, продолжая чистить картошку. А когда закончили, Илья глянул в окно и позвал жену:
– Смотри-ка! Полгорода собралось! А вроде тихо пели…
Настя выглянула и расхохоталась: за забором с открытыми ртами стояла толпа народу, среди которых были и таборные цыгане, и местные жители, привлеченные песней.
– Надо деньги с них брать, – деловито сказал Илья, задергивая занавеску. – Чего впустую мучиться? Я так думаю, что…
Но закончить Илья не успел, потому что распахнулась дверь и в горницу со смехом начали заходить цыгане.
– А мы по улице идем да вдруг слышим – мать честная, кто это соловьем разливается?
– Смоляко, вас с самого базара слышно! Гаджэ со всей улицы сбежались! Вон, до сих пор стоят, как столбы дорожные!
– Настя, драгоценная, повтори, за ради бога, вот это: «Куда ни поеду, куда ни пойду…» Так душа и дрожит, хоть из живота вон!
– Илья, не мутись, у нас бутылка с собой! Бабы, что встали, стол гоношите!
И начался такой перепляс, что разошлись только под утро. С того дня в дом Ильи Смоляко каждый вечер набивались таборные и дружно начинали уговаривать:
– Настя, Настасья Яковлевна, брильянтовая, спой, мы все просим!
Настя никогда не ломалась. Улыбалась, брала гитару, или, если Илья был дома, передавала инструмент ему, пела. Пела все, что помнила: романсы, русские песни, то, что выучила в таборе. Цыгане слушали; иногда, если песня была знакома, подтягивали, но чаще упрашивали Илью:
– Да спой ты вместе с ней, у вас вдвоем так получается – в рай не захочешь!
Илья, бурча, отмахивался. В Москве, в хоре, ему ни разу не удалось спеть с Настей: та исполняла дуэты только с братом или, изредка, – с отцом. Петь с чужим парнем, не мужем, не родственником, было нельзя, Илья об этом знал и не переживал. Пел с сестрой и, кажется, неплохо, потому что у них с Варькой тоже было море поклонников, специально приезжавших в ресторан «на Смоляковых». Но петь с Настей он опасался до сих пор. Почему – не знал. Понимал, что не сфальшивит, не даст петуха, не сбавит тона в ненужном месте – и все-таки робел, словно Настя все еще не была ему женой. И, глядя на ее тонкое, смуглое лицо, на вьющуюся прядку у виска, на длинные брови, на темный ворс ресниц, Илья в который раз думал: почему она с ним? Зачем пошла в эту жизнь, уехала из Москвы, из хора, от поклонников, цветов и аплодисментов, зачем связалась с таборным парнем? Добро бы хоть красивым был… Но тут Илья спохватывался, понимая, что подобные мысли до добра не доведут, и оглядывался по сторонам: не заметили ли чего цыгане. Но Настя пела – и все смотрели только на нее. Так было в Москве, так было в таборе, так было и сейчас.
Разумеется, уже через неделю в доме толклись хореводы со всего города. Илья не возражал против того, чтобы жена пошла петь в какой-нибудь трактир, но Настя всем отказала наотрез. Когда удивленный Илья поинтересовался о причине такой несговорчивости, Настя горько улыбнулась и поднесла руку к лицу:
– Ты забыл?
Нет, Илья не забыл. И снова, как тогда, летом, в Новочеркасске, у него болезненно сжалось сердце, когда взгляд упал на длинные шрамы, тянущиеся по левой щеке Насти. Старая Стеха со своими заговорами, сушеными корешками и травами сделала все, что могла: от рваных, уродливых ран остались тонкие красные полоски. Но и Стехе, и Илье, и всем было видно: красоты Насти больше нет. Сама Настя, впрочем, не плакала и, кажется, даже не особенно переживала по этому поводу. А Илья однажды поймал себя на мысли, что в глубине души радуется случившемуся. Теперь Настька никуда от него не денется, не уйдет, не сбежит обратно в Москву, к отцу, к хору… Подумав так, Илья невесело усмехнулся про себя: «Свинья ты, морэ…» «Ну и пусть свинья, – немедленно ответил кто-то второй внутри него, злой и ехидный. – Лучше так, чем всю жизнь бояться… Мне она любая годится. А остальных – к чертям под хвосты!»
– Но, Настька… Раз хореводы-то зовут – значит, ничего? Их же, царапин твоих, и не заметно почти…
– Не ври, – со вздохом сказала она. – Пусть уж… Видно, свое отпела. Я на «лысую гору» не пойду, умру лучше.
Илья невольно вздрогнул, вспомнив о том, что «лысой горой» в ресторане называлась скамейка, стоящая возле самого хора, но отгороженная от него занавеской, где сидели очень некрасивые или постаревшие цыганки, обладающие, тем не менее, отличными голосами. Показывать таких артисток гостям было нельзя, но своим пением они помогали хору и тоже получали неплохие деньги от общего заработка. Однако при чем тут Настя? Ее – на «лысую гору»?! На чертову лавку, от которой даже Варька в свое время смогла отвертеться?! Илья нахмурился, хотел было возразить, – но странное, отчужденное выражение, мелькнувшее в глазах Насти, остановило его. Он не решился спорить. И снова подумал: оно и к лучшему. Хоть не беситься лишний раз от ревности, глядя, как пьяные купцы таращатся на твою жену и бросают ей кредитки. Еще в Москве насмотрелся, до смерти хватит вспоминать.
– Все равно ты лучше их всех, – упрямо проговорил он, смотря через плечо жены в стену. – Выдумала – «лысая гора»… Не для таковских заведена!
– Глупый ты какой… – отозвалась она, прижимаясь щекой к его плечу.
– Ну, пойдешь, что ли, в трактир? Последний раз спрашиваю! – как можно суровее спросил Илья, а сердце уже подкатилось к горлу: ну, как согласится все-таки? Не отопрешься ведь тогда, от своего слова не откажешься…
– Не пойду, – решительно ответила она.
Илья пожал плечами, отошел – и почувствовал, как скользнула по спине противная струйка пота. Рано, выходит, успокоился… Стоя у окна и глядя на грязную, залитую дождем улицу, он чувствовал, что жена смотрит на него и что в глазах ее – тревога. Через минуту Илья стянул с гвоздя кожух, буркнул: «Дело на Конном есть, совсем из башки вон…» и быстро вышел из дома.
В тот вечер Илья и встретил Лушку. Он возвращался домой из конных рядов, на улице уже смеркалось, снова начался дождь, и Илья думал только об одном: как бы скорее оказаться дома, возле Насти. Он ускорил шаг, чтобы не промокнуть до нитки, но вдруг из темного кривого переулка раздался истошный женский крик:
– Ой, спасите, убивают, люди-и-и!
Илья обернулся – и прямо на него из переулка выбежала женщина. Она была без платка, в заляпанной грязью до колен юбке и плюшевой кофте, тоже измазанной донельзя. Похоже, девицу не так давно изваляли в луже.
– Ой, красавчик, поможите ради господа! – вцепилась странная незнакомка в локоть Ильи.
Тот остановился, больше от удивления, поскольку «красавчиком» был назван впервые в жизни. И вздрогнул, чудом удержавшись от того, чтобы не перекреститься и не сказать: «Свят-свят, рассыпься»: с круглого, веснушчатого, перепуганного лица на него смотрели серые, широко расставленные глаза.
– Лиза… – невольно вырвалось у него.
– Ась? – не расслышав, переспросила незнакомка, и Илья увидел, что она совсем молода, не больше двадцати. Тяжелая, растрепанная каштановая коса, размотавшись, упала ей на плечо, девушка досадливо отбросила ее, обернулась назад – и тут же резво прыгнула за спину Ильи, потому что к ним, непотребно ругаясь, несся рыжий взъерошенный парень с поленом в руке:
– Рупь отдай! Возверни рупь, кур-р-рва, убью! На полтинник сговаривались! Деньги трудовые, небось, возвертай немедля!
– Ай, господи-и-и! – тоненько заверещала она, прячась за Ильей.
Тому вовсе не улыбалось вмешиваться в драку, к тому же он догадался, кем является похитительница трудового рубля. Но рыжий с поленом был уже близко, вокруг – ни души, и Илья, быстро нагнувшись, выдернул из-за голенища нож.
Он не собирался пускать нож в дело, рассчитывая только напугать парня, – и это ему удалось. Тот остановился в двух шагах, тяжело дыша и опасливо поглядывая на посвечивающее в свете фонаря лезвие.
– Отойди, цыган, – неуверенно буркнул он. – Не путайся, твое дело – сторона. Она, зараза, рупь увела. Пущай возвернет – и катится, откуда выкатилась.
– Рупь отдай! Возверни рупь, кур-р-рва, убью! На полтинник сговаривались! Деньги трудовые, небось, возвертай немедля!
– Ай, господи-и-и! – тоненько заверещала она, прячась за Ильей.
Тому вовсе не улыбалось вмешиваться в драку, к тому же он догадался, кем является похитительница трудового рубля. Но рыжий с поленом был уже близко, вокруг – ни души, и Илья, быстро нагнувшись, выдернул из-за голенища нож.
Он не собирался пускать нож в дело, рассчитывая только напугать парня, – и это ему удалось. Тот остановился в двух шагах, тяжело дыша и опасливо поглядывая на посвечивающее в свете фонаря лезвие.
– Отойди, цыган, – неуверенно буркнул он. – Не путайся, твое дело – сторона. Она, зараза, рупь увела. Пущай возвернет – и катится, откуда выкатилась.
– Отдай… – тихо велел Илья, повернувшись к прячущейся за ним девушке.
– Чичас ему, – шепотом ответила она. – Однова уже отдала, так он и полтинника обещанного не оставил… А мои разве не трудовые?
Илья нашел в ее словах резон и сказал рыжему:
– Вали, пока я не осерчал. Коли полтинника жалко, так женись. Будешь на халяву каждый день пользоваться.
– Морда конокрадская, – осторожно ругнулся рыжий. – Гляди, Лушка и тебя обдерет, как липку, она такая…
– Шлепай, шлепай. – Илья убрал нож в сапог. – Да бревнышко не урони смотри. За женой бегать сгодится.
– Вот встречу я тебя в закоулке…
Илья даже не стал отвечать. Девица чинно уцепилась за его локоть, пошла рядом и, уже сворачивая за угол, показала рыжему язык.
– Ну, вы просто мой спаситель неописуемый! – заявила она Илье, очутившись на освещенной улице и прижавшись к нему еще ближе. – Не побрезгуете в гости зайти? Здесь недалече, в Хомутовском…
Илья колебался. Ни в какие гости, тем более к уличной потаскухе, идти ему не хотелось. Но Лушка лукаво и вопросительно взглянула на него снизу вверх, и снова запрыгало сердце: как же, проклятая, похожа… Похожа на Лизку, на Лизавету Матвеевну, которую он не любил никогда, но и забыть не мог. Полгода прошло – а все вспоминался пустой, засыпанный снегом Старомонетный переулок, темный дом, пахнущие мышами и ладаном переходы и лестницы, комната с иконами за лампадой, свеча на столе, серые, полные слез глаза, горячие руки, белая грудь под рубашкой… Как забудешь такое… Как забудешь ее слезы, ее горестные просьбы:
– Возьми ты меня хоть в табор свой, не могу я без тебя, не в силах…
– Да что ты там делать будешь, дура? Пропадешь через неделю…
– И пусть! Хорошо даже! Хоть неделю, неделюшку одну в радости прожить, с тобой рядом, а там… Пусть все огнем горит!
Он, дурак, только смеялся тогда. Ну куда ему было волочить в табор купчиху, и чем бы она, в самом деле, там занималась? Настю, цыганку, и ту бабы все лето гадать обучали, да так толком и не выучили, а уж Лизку-то… Смех и думать было. Он и смеялся.
Илья никогда не лгал Лизе. Не обещал ничего, не клялся в любви, потому что уже тогда сходил с ума по Насте. Он не был виноват ни в чем. Но душа ныла до сих пор, и сейчас, глядя на круглое, сероглазое лицо Лушки, Илья знал: пойдет с ней. Ненадолго, только сегодня, только нынешним вечером. И ни одна живая душа об этом не узнает.
Лушка снимала комнату в длинном, черном двухэтажном доходном доме, мрачно выглядывавшем из зарослей поникших под дождем кустов сирени.
– Заходите, красавчик. Здесь топлено. Вы не беспокойтесь, у меня только приличные господа бывают, семейные, даже один доктор ходил. Я недавно гуляю, по обстоятельствам плачевным, а до этого в рублевом заведении служила, у мадам, так нас даже каждую субботу смотрели в больничке, чтоб не завелась гадость какая…
Болтая без остановки, она отперла номер, безошибочно попав ключом в скважину в полной темноте коридора, вошла, таща за собой Илью, и чиркнула спичкой, зажигая свечу. Свеча – обгрызенный мышами, весь оплавленный огарок, помещенный в узкий стакан – осветила небольшую комнату с аккуратно застеленной кроватью, на которой высилась прикрытая вышитой салфеткой гора подушек. Кроме кровати, в комнате были буфет, заставленный баночками с румянами и помадой, флаконами и пустыми бонбоньерками, дешевый дощатый сундук и стол без скатерти, на котором стояла начатая коробка монпансье. На узком подоконнике топорщилась из горшка красная, буйно цветущая герань и лежала раскрытая книжка.
– Грамотная ты, что ли? – с уважением спросил Илья.
– Как же, два года при церкви обучалась. А вы книжки любите?
Илья только отмахнулся и велел:
– Ты мне «вы» не говори, не барин, небось. Тебя Лушка звать?
– Лукерья Ситникова. – Она вдруг тоненько хихикнула. – А тебя Ильей зовут.
– Откуда знаешь? – напрягся он.
– Да слышала раз, как ты в трактире с мужиками ругался. – Лушка, задернув окно занавеской, не спеша раздевалась. – Ты не бойся, ко мне ваши, из Слободки, захаживали уж. Оченно довольные были.
– Наши? Кто?
– Я фамилиев не спрашиваю, а только захаживали. – Лушка вдруг встревожилась. – Ты, может, есть хочешь? Ежели на всю ночь останешься, так я за самоваром сбегаю.
– Не нужно, не останусь. – Илья сел на кровать, за руку потянул к себе Лушку, и та, тихо засмеявшись, подалась. Сейчас она показалась Илье уже не так сильно похожей на Лизавету Матвеевну. Лушкино лицо было грубее, резче, с яркими пухлыми щеками – словно срисованное с ярмарочного лубка. Но каштановая коса оказалась такой же тяжелой и мягкой, и так же круглилась грудь под старой, местами заштопанной рубашкой. Илья запустил руку в вырез. Лушка снова негромко засмеялась:
– Ути… Щекотно… Дай я ляжу. И сам ложися. Да рубаху хучь сними, дурная голова!
Через час Илья поднялся с кровати.
– Хорошо у тебя, только идти надо, не то как раз засну. Сколько с меня?
– Как со всех, полтинник.
Он положил деньги на стол, быстро начал одеваться. Лушка тоже поднялась, потянула к себе кофту, пощелкала языком, разглядывая подсохшие потеки грязи.
– Вот змей Степка, всю одежу спортил… Хоть нагишом выходи! Нехай теперь хоть трешницу платит – не ляжу с им! Ну, слава богу, платье «гризет»[35] осталось… Для порядочных людей держу, так вот поди ж ты – по улице таскать придется!
– Ты куда на ночь глядя? – удивился Илья.
– Как куда? – усмехнулась она. – Дале гулять. Еще ж вон и десяти нету. Ты же не хочешь оставаться?
Он и вправду не хотел. Но, обернувшись с порога, сказал:
– Может, загляну как-нибудь к тебе.
– Заглядывай, рада буду. – Лушка натягивала через голову платье. – Будешь выходить – дверь прихлопни, чтоб не скрипела…
Илья сделал, как она просила. Выйдя из дома, поежился под порывом холодного ветра, подумал: пришла же блажь в голову… Ведь не пошел бы нипочем, не окажись эта потаскуха так на Лизку похожа. Он огляделся, но темный переулок был безлюден. В самом его конце раскачивался от ветра фонарь, и Илья пошел на этот свет.
После того вечера он заходил к Лушке еще несколько раз. Найти ее было легко: если она не бродила вдоль тротуара возле трактира, то находилась дома, и Илья уже знал: окно занавешено и горит свеча – значит, есть гость. Тогда он садился на крыльцо и ждал, куря трубку или вертя во рту соломинку. Однажды окно было зашторено, но свеча не горела, из чего Илья заключил, что посетитель остался на всю ночь. На другой день Лушка со смехом рассказала, что это опять приходил ее «енарал»:
– Ух, обожают они меня, военные! И что во мне, на их вкус, такого есть-то?
Военных, впрочем, она и сама любила: полстены в ее крошечной комнате было заклеено портретами генерала Скобелева и журнальными вырезками, на которых красовались неизвестные офицеры с саблями наголо и усатые, звероподобные казаки на конях. Еще Лушке нравились картинки на коробках с конфетами, и Илья всякий раз покупал их ей. Она радовалась, как девчонка, с визгом прыгала ему на шею, тут же усаживалась на постель поедать шоколад, время от времени предлагая и Илье, но тот сладкого не любил. Расправлялась с конфетами Лушка мгновенно, сразу вырезала ножницами картинку, пришпиливала на стену и, отойдя, восторженно говорила:
– Ну, прямо-таки красотища несказанная! Вот спасибо-то, сокол ясный! А ты что в штанах до сих пор? Для просто посидеть, что ли, явился? Так я чаю принесу… Давай, Илья, сам ведь торопишься завсегда!
Это было правдой: Илья не хотел лишнее время задерживаться у Лушки, чтобы Настя, дожидаясь его допоздна, не подумала чего дурного. Вел он себя очень осторожно и два раза не свернул в Лушкин переулок лишь потому, что возле трактира ему встретились знакомые цыгане. А однажды, возвращаясь от нее, Илье пришлось делать огромный крюк задворками, потому что в конце переулка, возле Конной, явственно слышалась цыганская речь. Лушка обо всех этих предосторожностях, разумеется, знала и относилась к ним с пониманием, как-то даже сказав:
– Оно и верно, Илья, жену обижать незачем. Ее у тебя Лизой звать?
– С чего ты взяла? – нахмурился Илья. Неприятное чувство царапнуло по сердцу.