Марла позвонила, потому что она меня ненавидит.
Она даже слова не сказала о своём коллагеновом фонде.
То, что она сказала: не окажу ли я ей услугу? Марла после обеда всё ещё валялась в кровати. Марла живёт при помощи жратвы, которую поставляет «Еда на колёсах» для её умерших соседей; Марла забирает еду и говорит, что они спят. Короче, после обеда Марла просто валялась в кровати, ожидая «Еду на колёсах» с полудня до двух. У Марлы нет полиса медицинского страхования уже несколько лет, так что она прекратила следить за собой, но сегодня взглянула и обнаружила комочек и узелки на руке, одновременно и твёрдые и мягкие, так что она не могла сказать об этом никому, кого любила, потому что не хотела пугать их, а доктора она себе позволить не может, вдруг это пустяк, но ей нужно поговорить с кем-то и кем-нибудь ещё, чтоб посмотрели.
Цвет карих глаз Марлы похож на животное, которое разогрели в топке и опрокинули в холодную воду. Они зовут это вулканизацией, или гальванизацией, или закалкой.
Марла говорит, что простит эту штуку с коллагеном, если я помогу ей с осмотром.
Я понимаю, что она не позвонила Тайлеру, потому что не хочет пугать его. А в её книге я нейтрален, я ей должен.
Мы поднимаемся в её комнату, и Марла рассказывает мне, что мы не видим диких животных на воле, потому что когда они стареют, они умирают. Если они заболевают или просто медлят, нечто более сильное убивает их. Животные не должны стареть.
Марла ложится на свою кровать и развязывает пояс на купальном халате, и говорит, что наша культура сделала смерть чем-то неправильным. Старые животные должны быть неестественным исключением.
Уродами.
Марла ёжится и покрывается потом, пока я рассказываю, как в колледже у меня вскочила бородавка. На моём пенисе, только я сказал — на хрену. Я пошёл в медицинскую школу, чтоб её удалить. Бородавку. А потом задним числом рассказал об этом отцу. Это случилось годы спустя, и мой папка смеялся, и рассказал мне, что я был дураком, потому что бородавки вроде той являются нормальными «французскими пёрышками». Женщинам они нравятся, и Господь оказал мне услугу, дав такую бородавку.
Стоя на коленях перед кроватью Марлы, с холодными руками (я ж с улицы), ощупывая потихоньку холодную же кожу Марлы, растирая по кусочку Марлы меж пальцев дюйм за дюймом, я слушаю, как Марла говорит, что эти бородавки, эти господни французские пёрышки одарили не одну женщину раком матки.
Так что я сижу на бумажной полосе в смотровой медицинской школы, пока один студент-медик опрыскивает мой хрен жидким азотом, а ещё восемь человек смотрят. Это то место, где ты оказываешься, если у тебя нет медицинской страховки. Только они хрен хреном не называют, они называют его пенисом и, как бы ты его не называл, опрыскивают жидким азотом, хотя ты мог бы при прочих равных сжечь его щёлоком, боль-то всё равно дикая.
Марла смеётся над этим, пока не замечает, что мои пальцы остановились. Как будто я что-то нашёл.
Марла прекращает дышать, и её желудок становится барабаном, и сердце, словно кулак, ударяющий изнутри по натянутой шкуре барабана. Но нет, я остановился, потому что говорил, и я остановился, потому что на минуту никого из нас не было в комнате Марлы. Все мы были в медицинской школе годы и годы назад, сидя на липкой бумаге с моим обожжённым жидким азотом хреном, когда один из студентов-медиков увидел мои босые ноги и покинул комнату в два больших скачка. Студент вернулся с тремя настоящими докторами, и доктора оттеснили локтями человека с жидким азотом.
Настоящий доктор схватил мою босую правую ногу и сунул её под нос другим настоящим докторам. Все трое поворачивали, щупали и толкали её, и брали снимки ноги при помощи «Полароида», и было так, словно другой части человека, наполовину одетой, наполовину замороженной, не существовало. Только нога, и все остальные студенты-медики, смотрящие на неё.
— Давно у вас, — спросил доктор, — это красное пятнышко на ноге?
Доктор имел в виду родимое пятно. На моей правой ноге есть родимое пятно, которое, согласно шуткам моего отца, было похоже на тёмно-красную Австралию с Новой Зеландией справа от неё. Всё это я им рассказал, и они все дружно выдохнули. Мой хрен оттаивал. Все вздохнули, кроме студента с жидким азотом, а было ощущение, что он бы тоже ушёл, и был так разочарован, что не поглядел в глаза, когда взял хрен за головку и потянул к себе. Пузырёк выстрелил маленькой струйкой на то, что было когда-то моей бородавкой. Ощущение, что вы можете закрыть свои глаза, представить хрен длинным — несколько сотен миль, и он будет всё равно болеть.
Марла смотрит на мою руку и на шрам от тайлерова поцелуя.
Я сказал студенту-медику, вы, небось, не много родимых пятен тут видите.
Дело было не в этом. Студент сказал, что все считали, что это родимое пятно — рак. Тогда обнаружили новый вид рака у молодых мужчин. Они просыпаются с красным пятном на ступнях или коленях. Пятна не исчезают, они расширяются, пока не покрывают тебя всего, и тогда ты умираешь.
Студент сказал, что доктора и все тут были так возбуждены, потому что думали, что вы подхватили этот новый рак. Он замечен у очень немногих людей, но распространяется всё дальше.
Это было давным-давно.
Рак будет похож на это, говорю я Марле. Будут ошибки, и, возможно, весь смысл будет заключаться в том, чтобы не забыть остаток себя, когда вразнос пошла одна частичка.
— Наверное, — говорит Марла.
Студент с азотом закончил и сказал, что бородавка отвалится через несколько дней. На клейкой бумаге рядом с моей голой задницей снимок ноги «Полароидом», который больше никому не нужен. Я сказал: — Можно взять снимок?
У меня этот снимок до сих пор в моей комнате, приткнут в уголке зеркала. Я причёсываюсь каждый день перед этим зеркалом перед тем как идти на работу и думаю, как однажды я заполучил рак на десять минут, даже хуже, чем рак.
Я говорю Марле, что этот день Благодарения был первым годом, когда мой дед и я не пошли на каток, хотя лёд был — шесть дюймов. Моя бабушка всегда наклеивала маленькие кругляши пластыря на лоб или руки, туда, где родинки и бородавки, которые у неё всю жизнь были, выглядели не так. Края пластыря задирались, родинки плющило, или они меняли цвет с коричневого на синий или чёрный.
Когда моя бабушка вышла в последний раз из госпиталя, дедушка нёс её чемоданчик, и тот был такой тяжёлый, что дед сказал, что его перекосило. Моя француженка-канадка бабушка была такой скромницей, что никогда не надевала купальника на публике и всегда пускала воду в ванной, чтобы замаскировать любые звуки. Выходя из госпиталя Лурдской Богоматери после частичной мастэктомии, она сказала: — Это тебя перекосило?
Для моего деда это подводит итог под всей историей, под бабушкой, раком, их браком, твоей жизнью. Он смеётся каждый раз, когда рассказывает эту историю.
Марла не смеётся. Я хочу заставить её смеяться, расшевелить её. Чтобы извиниться за коллаген, я хочу сказать Марле, что мне нечего искать. Если она нашла что-то утром, это было ошибкой. Родинкой.
У Марлы шрам от тайлерова поцелуя на тыльной стороне ладони.
Я хочу заставить Марлу смеяться, так что я не говорю ей о последнем разе, когда я обнял Хлой, Хлой без волос, скелет, окунутый в жёлтый воск — с шёлковым платочком вокруг лысины. Я обнял Хлой в последний раз, а потом она исчезла навсегда. Я сказал ей, что она выглядит как пират, и она засмеялась. Я, когда я иду на пляж, всегда сижу, спрятав правую ногу под себя. Австралия и Новая Зеландия, или я закапываю её в песок. Я боюсь, что люди увидят мою ногу, и я начну умирать в их воображении. Рак, которого нет у меня, теперь везде. Я не говорю Марле этого.
Есть много вещей, которых людям, что мы любим, знать не следует.
Чтобы расшевелить её, заставить смеяться, я рассказываю Марле о женщине из «Дорогого Эбби», которая вышла замуж за успешного владельца похоронного бюро, и на их брачную ночь он заставил её принять ледяную ванну, чтобы кожа была холодной на ощупь, и затем заставил лечь неподвижно в кровать и не шевелиться во время свершения полового акта с её хладным инертным телом.
Фишка в том, что эта женщина сделала это в брачную ночь и продолжала делать в течение десяти лет брака, а теперь пишет в «Дорогой Эбби» и спрашивает у них, не значит ли это чего-нибудь?
Глава 11
Вот почему я так любил группы поддержки. Если люди думают, что ты умираешь, они относятся к тебе со всем возможным вниманием.
Если это, возможно, последний раз, когда они тебя видят, они действительно видят тебя. Всё остальное — баланс их чековой книжки, песни по радио и немытые волосы — всё это идёт гулять.
Ты распоряжаешься их полным вниманием.
Люди слушают, а не просто ждут своей очереди заговорить.
И когда они говорят, они не рассказывают тебе какую-то историю. Когда вас двое, вы строите нечто общее, и после этого всего вы оба — другие, чем были до того.
И когда они говорят, они не рассказывают тебе какую-то историю. Когда вас двое, вы строите нечто общее, и после этого всего вы оба — другие, чем были до того.
Марла начала ходить в группы поддержки после того, как обнаружила первое уплотнение.
Утром, после того, как мы обнаружили второе уплотнение, Марла поскакала на кухню с обеими ногами в одной половине колготок и сказала: — Гляди, я русалка.
Марла сказала:
— Это непохоже на то, как ребята садятся на унитаз задом наперёд, представляя унитаз мотоциклом. Реальная история, кстати.
Как раз перед тем, как Марла и я встретились в «Останемся мужчинами вместе», у неё уже было первое уплотнение, а теперь появилось второе.
Что вам действительно следует знать, так это что Марла до сих пор жива. Философия Марлы, по её словам, заключалась в том, что она может умереть в любой момент. Трагедией всей её жизни было то, что этого не происходит.
Когда Марла обнаружила первое уплотнение, она пошла в клинику, где толпились эти мамаши, похожие на пуганых ворон, они сидели в пластиковых креслах по трём сторонам комнаты с тощими детьми на руках. Дети были бледны, под глазами — синяки, совсем как подпорченные апельсины или бананы, а матери копались в спутанных волосах, счищая со скальпа перхоть — результат вышедшей из под контроля инфекции. В клинике зубы на их измождённых лицах выглядели здоровенными, и ты видишь, что зубы — просто части кости, которые проходят сквозь кожу для того, чтобы перемалывать что-то.
Это то место, где ты оказываешься, если у тебя нет медицинской страховки.
До того, как нашли способ лучше, множество ребят-гомосеков хотели завести ребёночка, а теперь дети больны, их биологические матери умирают, отцы уже мертвы, и ты сидишь в этой больничной вони — тошнотворном запахе мочи и уксуса, пока медсестра опрашивает каждую мать — как давно она болеет, и сколько она сбросила за последнее время, и есть ли у ребёнка живой родитель или опекун… Марла решает — ну их к чёрту.
Если Марле и суждено умереть, то она ничего не хочет об этом знать.
Марла выходит за угол клиники к городской прачечной и прёт все джинсы из сушилок, а затем идёт к продавцу, который дал ей по пятнадцать долларов за пару. И тогда Марла купила по-настоящему хорошие колготки, те, которые не ползут.
— Но даже хорошие, которые не ползут, — говорит Марла, — бывает, рвутся.
Ничто не вечно. Всё разрушается.
Марла начала ходить в группы поддержки, так как находиться среди других людей-подтирок легче. У каждого что-то не так. И на время её сердце обрело коматозное спокойствие.
Марла устроилась на работу по предоплате похоронных планов для одного агентства ритуальных услуг, где огромные толстяки, но обычно — толстухи выходили из комнаты, держа в руках урну для крематория размером с подставку для варёных яиц, и Марла сидела за своим столом в фойе со своей тёмной причёской, порванными колготками, уплотнением в груди и смертным приговором и говорила: — Мадам, не льстите себе. Мы в эту малютку не впихнём даже вашу сожжённую голову. Вернитесь и возьмите урну размером с шар для боулинга.
Сердце Марлы выглядело так же, как моё лицо. Дерьмо и мусор со всего мира. Постпотребительская подтирка, которую никто даже перерабатывать не будет.
Меж группами поддержки и клиникой, говорила мне Марла, у неё происходило много встреч с мёртвыми. Эти люди были мертвы и уже ушли в мир иной, но по ночам они звонили ей по телефону. Марла заходила в бар и слышала, как бармен называл её имя, а когда она хотела позвонить, телефон отключался.
Некоторое время она думала, что это и есть последняя черта.
— Когда тебе двадцать четыре, — сказала Марла, — у тебя нет даже понятия о том, насколько глубоко ты можешь провалиться, но я была способной ученицей.
В первый раз, когда Марла заполняла урну из крематория, она не надела маску, и позже высморкалась, и на ткани платка остался чёрный пепел мистера Как-его-там.
В доме на Пейпер-стрит, если телефон звонил только один раз, и ты брал трубку и обнаруживал, что линия пуста, ты знал, что это некто, пытающийся достать Марлу. Это происходило чаще, чем вы можете подумать.
В доме на Пейпер-стрит, полицейский-детектив решил позвонить по поводу взрыва в моём кондоминиуме, и Тайлер стоял рядом со мной, нашёптывая в свободное ухо, и детектив спрашивал, не знал ли я кого-нибудь, кто мог сделать динамит.
— Несчастье — естественная часть процесса эволюции, — шептал Тайлер, — по направлению к трагедии и полному растворению.
Я сказал детективу, что это был холодильник, который взорвал мой кондоминиум.
— Я отрицаю постулаты физической силы и материальных накоплений, — шепчет Тайлер, — потому что только при помощи саморазрушения я могу обнаружить великую силу духа моего.
В динамите, сказал детектив, были примеси — радикалы оксалата аммония и перхлорида калия, которые могут означать, что бомба — кустарного производства, да ещё замочная скважина на входной двери была расшатана.
Я сказал, что той ночью был в Вашингтоне, округ Коламбия.
Детектив по телефону объяснил, как некто впрыснул фреон в замочную скважину и затем попробовал зубило на замке, чтобы расшатать цилиндр. Примерно таким же образом преступники крадут велосипеды.
— Реформатор, уничтожающий мою собственность, — говорит Тайлер, — борется за сохранение духа моего. Учитель, который убирает собственность с пути моего, делает меня свободным.
Детектив сказал, что тот, кто сделал динамит, мог включить газ и задуть дежурный огонёк на плите за много дней до того, как произошёл взрыв. Газ был всего лишь переключателем. Газу понадобилось немало времени, чтобы заполнить кондоминиум до того, как он достиг компрессора у основания холодильника, и электрический мотор компрессора спровоцировал взрыв.
— Скажи им, — шепчет Тайлер. — Да, ты это сделал. Ты это всё взорвал. Он именно это и хочет услышать.
Я говорю детективу, нет, я не оставлял газ включённым и не покидал со злым умыслом город. Мне нравилась моя жизнь. Я любил этот кондоминиум. Я любил каждую щепочку в моей мебели.
Это была моя жизнь. Всё: лампы, стулья, ковры — это часть меня. Блюда в столах — тоже часть меня. Растения — это я. Телевидение было моей частицей. Всё, что взорвалось, было мною. Неужели вы не понимаете?
Детектив сказал, чтобы я не покидал город.
Глава 12
Мистер его честь, мистер президент отделения местного отделения национального объединённого профсоюза киномехаников и независимых операторов кинотеатров просто сел.
Подо всем, и за всем, и внутри всего, что человек взял — зреет и растёт нечто ужасное.
Ничто не вечно.
Всё разрушается.
Я знаю это, потому что Тайлер знает это.
Три года Тайлер склеивал и резал фильмы для сети кинотеатров. Фильм путешествует в шести или семи маленьких бобинах — в металлическом корпусе. Работа Тайлера — соединить маленькие бобины вместе в одну пятифутовую бобину, которые используются на самоперематывающихся проекторах непрерывного показа. После трёх лет работы: семь кинотеатров, по меньшей мере по три экрана в каждом, новые показы каждую неделю, в общем, через руки Тайлера прошли сотни лент.
Так уж вышло, но эта самоперематывающаяся автоматика вытеснила старые проекторы, и профсоюзу Тайлер оказался не нужен. Мистер глава отделения был вынужден позвонить Тайлеру, чтобы пригласить его на короткий разговор.
Работа была скучной, и платили паршиво, так что президент объединённого объединения объединённых независимых киномехаников и объединённых кинотеатров, ежели объединить всё сказанное им, изрёк простую вещь: отделение окажет услугу Тайлеру. Дипломатического толка.
Не думайте, что это увольнение. Думайте об этом как о сокращении штатов.
И тогда мистер задница глава отделения собственной персоной говорит: — Мы ценим ваш вклад в наш успешный бизнес.
О, это не проблема, говорит Тайлер и ухмыляется. Пока профсоюз будет продолжать посылать чеки, я буду держать рот на замке.
Тайлер сказал:
— Подумайте об этом как о ранней отставке с пенсией.
Тайлер работал с сотнями лент.
Ленты возвращались распространителям. Фильмы уходили для переиздания. Комедии. Драмы. Мюзиклы. Ах-любовь. Боевики.
Забитые тайлеровыми однокадровыми вспышками порнографии.
Содомия. Фелляция. Куннилингус. Садомазохизм.
Тайлеру нечего терять.
Тайлер был пешкой в глазах всего мира, мусором — на чей угодно взгляд.
Это то, что Тайлер тоже велел передать менеджеру Прессман-отеля.
На другой его работе, в Прессман-отеле, Тайлер говорил, что он был никем. Никто не заботился — жив он или помер, и чувство это было, чёрт побери, взаимным. Это то, что Тайлер велел сказать мне в офисе менеджера отеля с охраной перед дверью.
Тайлер и я остались допоздна и обменялись историями после того, как всё было кончено.