— Как прикажешь, Василий Иванович, — шагнул Михаил Львович к двери.
— Погодь, боярин, — остановил Глинского великий князь, — боюсь, государыня вида моего страшного испугается. Пожелтел я, как лимон, и с лица сошел. Да еще небрит, щетиной седой зарос. Теперь она на меня, старого, и не взглянет. Страшен ли я, Андрей?
— Что ты говоришь такое, брат, — повернулся князь Андрей к государю мокрым от слез лицом. — Не изменился ты, разве похудел малость. Надобно тебе с великой княгиней увидеться и наследника приласкать.
Нахмурился Василий Иванович:
— Вот кто моего страшного облика точно уж испугается.
— Напрасно ты так, батюшка, — загудели бояре, — любит тебя наследник, а когда ты здоров был, так он с твоих коленей и не слазил.
— Верно, — улыбнулся Василий Иванович, — только время ли сейчас? Впрочем, другого времени у меня может и не быть — позовите государыню с сыном Иваном.
Наследника Михаил Глинский нес на руках. Иван беззаботно перебирал пальчиками самоцветы на княжеских бармах. Елена Васильевна уныло плелась за дядей. С одной стороны ее поддерживал князь Андрей, с другой — бережно, под локоток, вел Овчина-Оболенский.
Государыню не испортила и печать великого горя. Бледность даже украсила ее, лико приобрело живость, а тонкие губы были так же чувствительны, как листья осины на слабом ветру.
— Государь, — упала Елена на колени перед креслом умирающего. — Это я во всем виновата! Только я одна! Покарает меня господь за мое святотатство!
— Что ты такое говоришь, Елена, зачем на себя напраслину наводишь, — сурово упрекнул жену великий князь. — Простыл я на охоте, вот и случилась со мной недужность. Только эта болезнь моя — не смертельная, женушка. Отлежусь немного, и мы с тобой по святым местам поедем, богу помолимся о моем выздоровлении.
— Не будет выздоровления, Василий Иванович! Господь меня наказывает за неправду мою, за измену мою тяжкую по отношению к тебе, государь!
— Что же ты такое говоришь, Елена, в чем твоя измена? — удивился великий князь.
— Не любила я тебя так, как супруге положено, государь.
— Перестань, Елена! Не о том ты глаголешь! Только с тобой я изведал счастье. Если и придется помирать, то с благодарностью за те дни, что ты мне доставила.
— Как же я виновата перед тобой, Василий Иванович, если бы ты только знал!
— Полно тебе, голубушка, успокойся, не за что мне судить тебя! Ладной ты мне была женой, сыном одарила, — утешал государь супружницу.
Елена не унималась, плач ее становился все громче, и бояре, стоявшие в Спальной палате, едва сдерживали себя, чтобы не подхватить рыдание государыни.
— Все! Полно! Уведите великую княгиню, сил нет смотреть, — строго повелел Василий Иванович.
Елена едва стояла на ногах, силы совсем оставили молодую женщину, и она, безутешная, почти повисла на крепких руках государевых советников.
— Пойдем, матушка, не убилась бы ты, ступени-то здесь крутые, — ласково шептал Овчина-Оболенский, спроваживая великую княгиню из Спальной комнаты.
Елена Васильевна подняла голову.
— Вот она — моя погибель, — прошептала государыня, едва взглянув на Ивана Федоровича, и без чувств упала прямо в руки боярина.
— Огонь у изголовья погасите и сынка ко мне подведите, — распорядился Василий, а когда свечники задули пламя, произнес: — Здравствуй, Иванушка.
Наследник выглядел озабоченным — он сумел сковырнуть с барм князя Михаила Львовича Глинского огромный сапфир и надежно упрятал его в ладони, но Ивану показалось, что батюшка уже узнал про его маленькую тайну и повелит вернуть самоцвет законному хозяину. Он уже приготовился яростно отбиваться, чтобы оставить за собой нежданное приобретение, но голос отца был необыкновенно ласков.
— Здравствуй, батянька. — Наследник спрятал ладонь с самоцветом за спину.
— Как же ты вырос, сынок. На дедушку своего стал похож, так смотришь, будто вину какую во мне разглядел. Твой дед точно так же на меня поглядывал, когда наказать хотел. Так лупил за провинность, что я сесть не мог, — признался государь. — Если я и ведал от кого наказания, так только от своего батюшки, ты же… Нет хуже, когда дите малое чужая рука наказывает. — Василий ласково поглаживал сына по сивой головке. — Что-то ты больно послушный нынче, может, учудил чего? Господи, невмоготу мне уходить от вас… Крест мне Петра-чудотворца! — Митрополит подал распятие. Василий Иванович долго сжимал его в руках, а потом легонько притронулся крестом ко лбу сына. — Во имя Отца… Сына и… Святого духа! А теперь ступай, Иванушка.
— Пойдем, государь, — взял Михаил Глинский наследника за руку. — Поварихи нынче сдобу с малиной напекли. Как ты, государь, пирогов желаешь? — вопрошал князь.
— Съел бы с пяток, дядя Михаил, — серьезно отвечал малец.
— Вот и славненько! Позволь, государь, я тебя на руки возьму, а то на лестнице больно ступеньки высокие, как бы ты нос не разбил. — И, подняв Ивана Васильевича на руки, боярин вынес его из Спальной комнаты.
— Только ты меня во дворе на ноги опустишь, — строго наказал Иван, — девки там слишком смешливые, а я как-никак господарь московский.
— Как скажешь, батюшка, — услышал напоследок Василий Иванович.
Некоторое время государь лежал неподвижно, будто вслушивался в говор наследника, а потом произнес:
— Юрий, помнишь ли кончину батюшки нашего?
— Как же такое позабыть, Василий?
— Узнал я его болезнь, брат. Во мне она поселилась. У нашего батюшки тоже все ноги распухали, а от тела смрад шел. День и ночь меня болезнь эта мучает. Крепко она во мне поселилась. Видать, помру завтра.
— Не говори так, Василий Иванович. Полно тебе. Поживешь еще.
Но государь уже не слушал.
— Митрополит Даниил!
— Здесь я, батюшка.
— Подойди ко мне… Ближе. Вот теперь, когда я вижу твои глаза, спросить хочу, неужели ты отважишься отказать мне в последней просьбе?
— Знаю, о чем говорить станешь, великий князь, только вспомни государей русских, каждый ли из них в чернецах помирал? А Владимир киевский? Разве он пожелал перед смертью поменять велико — княжеские бармы на рясу инока? Великим при жизни и смерть полагается господская.
— Не обрести мне иначе покоя, — вспомнил Василий Соломонию, томящуюся в заточении.
— Напраслину на себя наговариваешь, батюшка. Многие из государей умерли не чернецами, а разве оттого они не обрели вечное успокоение?
— Отец блаженнейший, конец мой приближается, так почему же ты воле моей внять не желаешь? Исповедал я тебе свою тайну, не о чем мне боле желать, так уважил бы ты мою смертную волю.
— Пойми, государь, не дело великокняжеское до обычного чернеца-то опускаться. А может, еще господь разобьет твою болезнь божественным жезлом. Молись!
— Видно, не убедить мне тебя, упрямца, — грустно заметил государь. — Если не желаешь мне дать пострижения, то хотя бы положи на меня мертвого монашеское одеяние.
Василий Иванович совсем стал плох, язык у него отнялся, и он беспомощно шевелил губами, творя молитву.
— Отходит государь, — признал митрополит Даниил.
Великий князь приподнял руку для крестного знамения, но потом крепко ухватил митрополитову ладонь и поднес ее к губам.
— Прошу, — шептал Василий Иванович, — не отринь мою просьбу, владыка.
— Платье монашеское несите, — приказал Даниил, терзаемый состраданием. — Да живее же! — яростно прикрикнул митрополит на застывших бояр. — Дышит еще пока наш государь, спешить нужно постриг совершить.
Принесли монашеское платье.
— Куда ж такое короткое! — обозлился митрополит. — Тесно в нем будет государю лежать.
— А ты, митрополит, не горячись, монашеское одеяние нашему государю ни к чему. Великим князем Василий Иванович жил, в белом платье и помирать будет, — властно произнес Юрий.
Митрополит сурово посмотрел на него и произнес во всеуслышание:
— Смертную волю своего брата решил отринуть, нечестивец! Не будет тебе благословения от моих рук. А теперь, бояре, выведите Юрия Ивановича из покоев.
— Вот как ты заговорил, митрополит, — едва справлялся с яростью государев брат. — Жизнь-то, она длинна, по-разному поворачивается. Кто знает, может быть, ты с будущим московским государем рассорился, — на прощание сказал дмитровский князь.
— Господи, помилуй тебя, грешного, — митрополит накрыл епитрахилью[34] голову умирающего.
Оторвалась от московского государя душа в виде тонкого облака и рассеялась среди струек копоти.
Часть третья ПОЛЮБОВНИКИ
ПЕРЕПАЛКА В БОЯРСКОЙ ДУМЕ
Год после смерти Василия Ивановича пролетел змеем о трех головах — куда ни глянет окаянное чудище, всюду лихо.
Поначалу зима выдалась как никогда холодной, и три богадельни подле Симонова монастыря обросли аршинными сосульками, приморозив своих обитателей. Как никогда в эту годину лютым был зверь. Волки сбивались в огромные стаи и наводили на всю округу такой страх, какой московиты не ведали даже при нашествии Мамая. Звери нападали на обозы, раздирали людей и лошадей и совсем близко подходили к кремлевским стенам, чувствуя себя в московских посадах так же свободно, как в дебрях леса.
Небывалый холод выстудил медвежьи берлоги, и добрая дюжина косолапых блуждала по окрестностям в поисках легкой поживы. Медведи были так нахальны, что переходили мосты и утаскивали стрельцов, стоящих в дозоре. Чаще всего жертвой разгулявшейся нечисти становились нищие и бродячие монахи, которым при встрече с лютым зверем не помогали ни спрятанная на груди ладанка, ни молитвы.
Такой же нечестивой в прошедший год оказалась и весна. Лихоманки, спрятанные в снежных горах, ожили с первыми теплыми лучами и, изголодавшись за долгую зиму, с жадностью набросились на поселян, поедая их тела.
Лето в эту годину тоже оказалось злым. Поганый змей пролетал над московской землей и, дохнув снопом искр, запалил хвойные леса. Столица на месяц окуталась в едкий смрад, и за большими тяжелыми облаками не видно было ни куполов соборов, ни крестов. В пламени сгинула часть посадов, а близкие выселки выгорели дотла.
Злые силы успокоились только тогда, когда митрополит Даниил благословил четырехлетнего Ивана Васильевича на царствие. Пропели дьяконы многие лета новому государю, а бояре снесли большие дары, на том все как будто угомонилось.
Но оказалось, что прошедший год — это предтеча большой беды. Теперь средний брат Юрий всех крамольников принимал с милостью, одаривая их щедрыми гостинцами, и держал при своем дворе как первых слуг.
Юрий и ранее заявлял свои права на великокняжеский стол перед малолетним племянником, а сейчас, после смерти старшего брата, во всеуслышание заявил, что если и держать кому самодержавный скипетр, так только ему. Понимая слабость малолетнего государя, прочие Рюриковичи липли к Юрию Ивановичу, как репьи к хвосту лошади.
Особенно откровенны были Шуйские и призывали бояр к неповиновению, утверждая, что кланяться придется не малолетнему государю, а полюбовнику Елены Глинской — Ивану Овчине-Оболенскому.
Юрий отказался от своей клятвы, разослал по многим городам Руси посыльных и велел растолковывать, что целование было невольным. Будто бы насели на него дюжие бояре и объявили — ежели не примет он крестное целование младенцу Ивану, то отвернут ему шею.
Многие из бояр, собрав скарб, тайно покинули родовые гнезда, и было ясно, что ежели Елена Глинская не выставит на дорогах кордон из стрельцов, то через два месяца не найдется даже боярышни, что могла бы подтереть юному Ивану нос.
Не напрасно опасался умирающий государь крамолы. Памятна на Руси была борьба между его дедом Василием и двоюродными братьями, и сейчас, как эхо прошедшего времени, зачиналась откровенная вражда между ребенком-государем и его многоопытным дядей.
Доброхоты передавали Елене Васильевне, что Юрий Иванович собирает по Руси воинников и сейчас его дружина так разрослась, что в численности не уступает стрелецким полкам самого московского князя. А Юрий не успокаивался и отправлял ближних бояр в северные русские земли, где они собирали полки для дмитровского князя. Отроки там крепкие и согласны воевать хоть за польского короля, если бы тот платил каждому из них по десять денег в месяц.
А когда роптать супротив малолетнего сына стали даже ближние бояре, Елена Глинская повелела созвать Боярскую Думу и вышла к вельможам с наследником на руках.
Поднялись недружно бояре, приветствуя великую государыню, так же нестройно и шумно расселись, а потом Андрей Шуйский укорил без стеснения:
— Ты нас, Елена Васильевна, не брани. Мы — люди вольные, сами по себе живем, и ежели мы не ко двору пришлись, так можем и к другому господарю съехать. — Оглядел он бояр, вольготно рассевшихся на дубовой лавке, и так же строго заявил: — Ты вот, княгиня, наших обычаев не чтишь, а только бабе не место среди мужей сиживать. Так я говорю, бояре?
— Так-то оно так, только не каждая баба великой княгиней является, — поднялся со своего места Овчина-Оболенский.
— А ты бы, конюший, помалкивал, это тебе не Спальные покои государыни, — вспыхнул князь Андрей.
— Вот как ты заговорил, вот как ты государыне за свое освобождение платишь! Отодрать бы тебя за дерзкие слова! — потемнел ликом Иван Федорович.
Великая княгиня Елена Васильевна молча слушала перепалку, а когда заговорила, бояре невольно опустили головы.
— Кто я для вас — московская государыня или девка приблудная?! Или матерые вдовы нынче в московском государстве не в чести?! А может быть, великий московский князь — не мой сын, а вы не его холопы? — Государыня строго посмотрела на понурые головы и повернулась к Андрею Шуйскому. — Как смел ты, холоп, госпожу свою охаивать?!
— Прикажи, государыня, а охотники заткнуть ему пасть отыщутся, — грозно прорычал Михаил Глинский.
— Пошел прочь с моего двора, холоп, и чтобы я тебя более не видывала! — процедила сквозь зубы великая княгиня.
Малолетний государь был тяжел, и Елена Васильевна поставила сына на пол. Иван из-под насупленных бровей смотрел на бояр с таким чувством, будто намеревался сегодняшним же вечером отправить всех под топор. Эта несуразная серьезность совсем не подходила к облику малолетнего государя, который больше походил на ангелочка, чем на московского господина. И бояре ухмылялись в густые бороды: «Ничего не скажешь, грозным растет государь».
— Кто ты такая, чтобы нам, Рюриковичам, указывать? — выказал наконец гордыню Андрей Шуйский. — Прародители твоего муженька покойного у наших дедов в младших братьях считались. А сама ты кто? Пришлая!
— Я литовского княжеского рода, — с достоинством ответила московская государыня.
— Княжеского рода, глаголешь? — Андрей Шуйский решил идти до конца. — Кто же твой предок? Уж не тот ли это Гедимин, что был слугою, а затем отравил своего хозяина и занял великокняжеский стол? Значит, кровь в тебе литовская? А ведомо нам, что предки твои ведут род от татарского темника Мамая! Так кто ты — русская княжна или правнучка татарова?
— Государыня, только прикажи, и мы дерзкого здесь же, в палате, затопчем, — вступился за племянницу Михаил Глинский.
— Слышал, что бояре глаголят, холоп? — зло вопрошала Елена, в упор глядя на Андрея Шуйского. — Ежели не пожелаешь уйти сам, так тебя с Благовещенской лестницы спустят!
— Уйду я, Елена Васильевна, только вернусь еще в Думу. Но застану ли я тебя во дворце? Может, назад тебе съехать придется. Ты еще моей силы не знаешь. Да и не один я, Шуйских на Руси много! А теперь расступись, дорогу подавай! — обратился князь к стрельцам с бердышами.
Постояли в нерешительности караульничие, а потом отступили в сторону, выпуская Шуйского из сеней.
Андрей Михайлович Шуйский стал боярином еще пятнадцать лет назад. Он пришел в Думу сразу после кончины своего батюшки, заняв подобающее для своего имени место. Будучи окольничим, Андрей Михайлович сидел впереди многих бояр.[35] и не однажды ощущал на себе завистливые взгляды вельмож, которые готовы были отдать жалованные шубы только для того, чтобы подвинуться в сторону государева кресла хотя бы на вершок[36] Князь Андрей весело отодвигал локтями бояр на прежнее место.
Голос его в Думе крепчал, и совсем скоро остальные бояре замолкали, как только он начинал говорить. Тем более что на язык князь был остер и горяч и оттого получил прозвище Крапива.
Андрей являлся старшим среди Шуйских и не однажды затевал с ними разговор о том, что куда вольготнее было бы иметь свой удел, где даже сам государь ступал бы не хозяином, а гостем, сняв у ворот шапку. Князья тоже грустили о далекой старине и с удовольствием пересказывали семейные предания о тех временах, когда предки нынешних московских господарей поклонами приветствовали Шуйских и слали в их дворы скороходов с пасхальными яйцами.
Они с охотой внимали речам Андрея:
— Пусть лучше московские князья дожидаются в передней Шуйских, а не наоборот! Нам, старшим Рюриковичам, перед младшими братьями шапки ломать не пристало!
Но далее крамольных бесед дело, однако, не заходило, а когда Андрей задирал на Думе самого государя, Шуйские понуро опускали глаза, опасаясь великой опалы.
Однажды, будучи во хмелю, князь Андрей не пожелал встать при появлении Василия Ивановича, даже толчки в бок не могли поднять строптивого боярина.
— Мне ли гнуть шею перед московскими господарями, чьи предки за моими родителями коней водили, — басовито произнес со своего места Шуйский.