— В сторону богадельни, матушка.
— Пойду я.
— Не обогрелась еще. Посидела бы малость.
— Нет!
— Ночь на дворе, а богадельня — не самое лучшее место. Разные там людишки собираются: убивцы, юродивые.
— Не держи ты меня, старик. Пойду я.
Стряхнула с себя монашескую покорность великая княгиня, и старик уже более не сомневался в том, что перед ним былая государыня.
— Ох, господи, худое разное произойти может, да разве тебя, такую непокорную, удержать? Ступай, божья душа.
Соломония поднялась.
— Спасибо тебе за приют, старик. — И, поклонившись, вышла за порог.
Холод усиливался. Великая княгиня старалась не думать о стуже и шла прямо на богадельню, которая ютилась на самом пригорке и манила всякого путника мерцанием лампадки.
Богадельня у Троицкой слободы была местом известным. Она создана для сирых и убогих при государе Иване Васильевиче. Поначалу так оно и шло — многочисленные комнаты заполняли калеки и юродивые, но понемногу сирых стали вытеснять нищие, и совсем скоро здесь можно было приметить и укрывающегося от караульничих татя, и разбойника с рваными ноздрями.
Богадельня встречала государыню лихостью, какая бывает только в корчмах. Песни гремели за версту, громыхали бубны, раздавался молодецкий посвист. Перекрестилась великая княгиня и ступила на порог обители.
— Мать честная, да к нам в гости монахиня пожаловала. Ты, старица, не туда пришла, здесь не монастырь, а богадельня, — послышался из глубины комнаты задорный и хмельной голос. — А ежели хочешь, чтобы тебя пощекотали, так это мы мигом.
Согнулась Соломония в поклоне, будто бы спряталась от удара, и произнесла размеренно-долго:
— Здравствуйте, господа хорошие, простите меня за мое убожество. Не прогневайтесь, Христа ради, на бедную монашенку, что помешала вашему покою и делу.
В ответ раздался громовый хохот.
— Горазда ты, мать, смешить. Чай мы не бояре, чтобы в Думе заседать, так что дел у нас не больше, чем у тебя во время сбора милостыни, — отозвался все тот же задорный детина.
Соломония распрямилась и в полумраке избы разглядела около двух десятков мужчин в сильно поношенной одежде. На некоторых из них сорочки были настолько ветхи, что, казалось, могут рассыпаться от нечаянного дуновения. Черные, с заросшими лицами, своим обликом они напоминали зверей, только что выбравшихся из берлоги.
— Давно к нам бабы не жаловали, — шагнул из темноты навстречу великой княгине здоровенный молодец лет тридцати. — О! А ты хороша, — бесстыдно заглянул он в самое лико Соломонии. — Лицо румяно, и свежесть не растеряна. Видать, молишься ты много и грешить у тебя времени не хватает. Ты посмотри, старица, на эти образины. У каждого из них на душе не менее трех сгубленных душ, вот оттого и покарал их господь. У кого зубы поотнимал, кому ноздри вырвал, а я без пальцев хожу, потому и зовусь Беспалым.
— Знаешь ли ты, куда пришла, девица? — приблизился к Соломонии старик, обросший беспорядочными клочьями седых волос, и великая княгиня почувствовала острый смрад, исходивший от его одежды.
— Куда же?
— К его величеству Беспалому, царю всех нищих. Господин наш! — обратился безобразный старик к молодцу, который возвышался над всей остальной братией на целую голову. — Нам бы сначала проверить надобно — достойна она тебя или нет. Может, у нее костей больше, чем у сонливой плотвы.
— Как бы у тебя эта кость в горле не застряла. — Детина стукнул нахального старика в лоб ладонью. — Пошел отсюда, ходячий навоз! — И когда охальник испуганно отпрянул в самый угол помещения, «царь нищих» спокойно объявил: — Вот что я вам, братья, скажу. Эта монашка будет со мной. Если увижу, что кто-нибудь осмелится приблизиться к ней хотя бы на шаг, то с его головой станет то же самое, что с моими пальцами. — Он во все стороны покрутил рукой, демонстрируя уродливую беспалую ладонь, и, повернувшись к Соломонии, продолжил: — Слушай меня, монашка. Нет отсюда тебе выхода. Ежели зашла, так это уже навсегда. А нас ты не бойся, мы лишь с виду такие чумазые, а души наши не более черные, чем у всякого мирского, что по воскресеньям в церковь ходят. Тебе здесь глянется, а называть отныне тебя мы будем Старица! Что же ты онемела? Или, может быть, в счастье свое поверить не желаешь? А может, взгрустнулось? Поначалу оно со всеми так бывает, а потом так привыкают, что лучшего дома и пожелать не смеют. Ты вот глянь, Старица, на Лизавету, — махнул Беспалый ладонью в самый угол комнаты, где на куче тряпья сидела девушка лет осемнадцати. — Разве можно в ней признать боярскую дочь? Нет! Сложись все иначе, служила бы она у государыни московской в сенных боярышнях и таскала бы за ней кику.[53] А государыня в сердцах ломала бы о ее спину свою трость. А сейчас лучшей судьбы, чем эта, она и пожелать себе не может. Верно говорю, Лизавета?
— Верно, Беспалый.
— Господи, что же это творится? — в ужасе оглядывалась Соломония. — Пустите меня! Пустите! — Расталкивая юродивых, великая княгиня устремилась к выходу.
— Держите ее, да покрепче! — строго повелел Беспалый. — Такая знатная птичка как раз для нашего курятника будет. Пока мы тебя не отведаем, от себя не отпустим, — обнадежил государыню предводитель бродяг.
Соломонию крепко ухватили за плечи три пары рук, двое нищих держали за ноги. У самого лица она ощущала затхлый дух немытых тел и в полной мере почувствовала свою беспомощность. Теперь княгиня понимала, что принадлежит этому здоровенному детине всецело, и одного его слова будет достаточно, чтобы дюжина бродяг принялась за нее в углу избы на прелой прошлогодней соломе.
— Кажись, смирилась, Беспалый, — заключил один из нищих, и великая княгиня едва справилась с подступившей к самому горлу дурнотой.
— А может, все-таки нет? — грозно обратился к ней царь богадельни.
— Смирилась… спаси Христос.
— То-то и оно, — охотно согласился ее нынешний господин. — Поначалу вы все строптивы, а потом как ангельские овечки при добром пастыре. Эй, Лизавета, приюти Старицу на своей кровати.
— Не жалко мне старья, Беспалый, пусть греется, — отозвалась молодуха скрипучим, словно плохо подогнанные половицы, голосом. — Ты уж, монашенка, смирись, нет отсюда выхода.
— Господи, видно, за многие грехи мне такие муки. Ежели бы знать…
— А ты молись, Старица, шибко молись, в покаянии утешение сыщешь, — отозвался Беспалый.
Перекрестилась монахиня и присела на пук тряпья.
Часть четвертая МЯТЕЖ
КУКИШ ВЕЛИКОЙ КНЯГИНИ
После смерти великого князя Василия в Москве было тревожно.
По велению государыни схвачен князь Иван Вельский и посажен под замок со многими татями, а неделей позже в Боровицкой башне с женой и чадами заперт любимец московского двора Иван Воротынский.
В северные земли отправлены многие семейства лучших людей лишь только за то, что их недальновидные отцы сказали худые слова в адрес конюшего.
Даже на базарах шептались теперь с опаской, а если и глаголили нелестное про овдовевшую, то тут же, страшась, добавляли, что слышали сии худые слова от неверного человека, которого следует наказать батогами, а то и вовсе запрятать его в глубокую яму.
Каждый день от имени государыни глашатаи зачитывали списки опальных бояр, и скоро стало понятно, что великая княгиня решила полностью избавиться от окружения своего почившего мужа.
Сама же Елена Васильевна на людях выглядела довольной и веселой, иногда в меру хмельной и все чаще появлялась в сопровождении Овчины-Оболенского.
Андрею Ивановичу бояре не однажды советовали съехать с Москвы, но старицкий князь сначала ссылался на обычай, по которому он должен пробыть в столице до сорочин по умершему государю, а потом, когда этот срок вышел, упорно отмалчивался.
Князь Андрей не съезжал в удел прежде всего потому, что желал получить к своей вотчине многие города, и терпеливо дожидался случая, когда с этой просьбой можно обратиться к государыне.
Андрей поживал в своем дворце, откуда частенько съезжал на богомолье, мог подолгу пропадать на охоте, но всякий раз в его свите находились две-три пары глаз, которые сообщали великой княгине о каждом шаге ее деверя. Государыня знала, сколько пожертвований он сделал в церквах по почившему брату, сколько подстрелил зайцев на последней охоте и даже то, что у него в слободе сыромятников завелась зазноба.
Старицкий князь редко жил в мире со своим средним братом, и когда того, по велению государыни и приговору бояр, упрятали в темницу, младшему даже не икнулось. Елене Васильевне передали, что Андрей Иванович перекрестился и молвил просто:
— Видно, такова господня воля.
Подошел Троицын день — самое время, чтобы явиться покаянным к престолу русской государыни, пасть ей в ноженьки и просить великие милостыни.
Подошел Троицын день — самое время, чтобы явиться покаянным к престолу русской государыни, пасть ей в ноженьки и просить великие милостыни.
Троицын праздник славен еще и тем, что даже неприятели пожимают друг другу руки и с легкостью забывают о давней вражде, а родичам после ссоры грех не покумоваться.
День удался ясным. Солнце брызгало через лоскуты облаков и будило задремавшую землю.
В березовые рощи собирались девицы, где водили хоровод, кумились и по древним приметам пытались выведать предстоящее замужество. Без внимания не остались и деревья, стоящие на перекрестках дорог, — наряжали их девки в ленты и венки.
Глянул утром Андрей Иванович через окно терема и увидел, что береза у самых ворот стоит завитая, а длинными разноцветными лентами играет ветер.
Князь посчитал это хорошей приметой. Потянулся, поскоблил пятерней отлежалый бок и позвал рынду:
— Захар!
— Слушаю, батюшка! Чего прикажешь?
— Вот что тебе скажу — хватит мне без дела маяться. К государыне сегодня поеду. Пусть конюхи черных жеребцов запрягают, да чтобы попона на них нарядная была, без единого пятнышка, золотыми нитями вышита и жемчугом унизана.
— Как скажешь, князь, — ответствовал рында и, громко споткнувшись у порога, оставил князя в одиночестве, почесывающим тугой живот.
Дорога до дворца московских государей занимала не более получаса, но Андрей Иванович подготовился к ней так, будто отправлялся в дальний поход. Он выехал в окружении дюжины рынд, каждый из которых был одет в охабень, атласные сапоги с замысловатым витым узором, а в руках держал большой топор.
Сам князь старицкий облачился в парадные доспехи: на голове золотой шлем с дорогими каменьями и жемчугом, броня из серебра, а поверх нее зерцало из четырех позолоченных пластин. В руках Андрей держал шестопер.
Под стать всадникам были кони: дорогая сбруя, седла из золотой парчи, узда убрана шелковой бахромой, и все до единого вороной масти.
У самых ворот в Кремль князя остановил караул:
— Ты кто таков? Почему при оружии во дворец едешь?
— Али ты не видишь, что князь старицкий перед тобой, — тронул поводья Андрей Иванович, и конь грудью оттеснил ретивого караульничего.
— А ты меня, князь, не жми. Это тебе не твой двор, чтобы служивых людей копытами топтать. Али не ведаешь о приказе великой государыни, чтобы всякий входящий во дворец спешился и снимал шапку перед ее милостью. — И отрок ухватил лошадь за уздцы.
— А ты, видать, служивый, безнадежно глуп, ежели думаешь, что я всякий входящий, — начинал терять терпение старицкий князь. — Пошел прочь! Дай проехать!
— Караул! — неожиданно громко завизжал детина. — Заряжай пищали! Ежели князь старицкий надумает въехать на московский двор конно и при оружии, палить в него из пищалей, не мешкая.
Андрей Иванович глянул в серые глаза молодца и понял, что тот скорее упадет бездыханным на его пути, чем пропустит в распахнутые ворота.
— Ладно… посчитаюсь я еще с тобой, — погрозил шестопером князь. — Эй, рынды, слезай с коней, пешими идем. Что стоишь, давай лестницу подставляй, с коня сойти желаю.
— Не твой я холоп, чтобы лестницу тебе под ноги ставить, — дерзко отозвался отрок.
— Языкастые нынче караульничие, не было такого при Василии Ивановиче. Видно, розги давно не получал. — Князь сошел с коня на битый булыжник. — Пойдемте за мной, рынды! Неласково нас встречают государские служки.
— Постой, Андрей Иванович, — заставил обернуться старицкого князя караульничий.
— Чего хотел, холоп? Ежели извинения просить, так не приму.
Усмехнулся тот и строго молвил:
— Али не слышал, что я сказал? Шапку долой, когда в московский двор входишь. Или, может, хочешь, чтобы мои молодцы с твоей головы ее сами сорвали?
Стиснул зубы Андрей Иванович, сдерживая проклятия, а потом распорядился:
— Снимайте шапки, рынды. Эй, стряпчие, возьмите у меня шелом с шестопером и, ежели надумают подойти поганцы, рубите их топорами!
Троицын день шагнул и в Кремлевский двор. У боярских домов березы были украшены яркими лоскутами, ветви заплетены в ленточки.
Вспомнив ушедшую юность, Андрей Иванович ненадолго позабыл свою обиду. Так же, как и нынешняя молодежь, он свято верил березовым венкам, вплетенным накануне Троицы. Ежели усохнут сплетенные ветки, значит, скоро ждать дивчине сватов, а там и свадьбе не задержаться. Ежели ветки зеленеют по-прежнему, выходит, быть девице без мужа.
С любопытством разглядывая кремлевские березы, Андрей увидел множество увядших венков и подумал, что в этом году свадеб будет как никогда много.
— А ежели не примет нас государыня? — вернул князя к действительности голос любимого рынды Егорки.
Сошла с губ Андрея Ивановича улыбка, и он отвечал:
— Не посмеет обидеть меня государыня в Троицын день.
— Как скажешь, господин. Но уж больно баба крепка — не успела мужа схоронить, а уже в возке с Овчиной разъезжает. А ежели дядьку ее родного вспомнить, Михаила Глинского? Так тот и вовсе живота решился. Хотел бы я знать, не по указу ли самой государыни Михаил Львович богу душу отдал?
Нахмурился старицкий князь, а чело надвое резанула кривая глубокая морщина.
— Больно ты разговорчив стал, Егор, беды бы не накликал.
— Ты меня, князь, прости непутевого, а только я хочу предупредить тебя, как бы худого из этого не вышло. Вот явимся мы ко дворцу, а Елена Васильевна повелит нас под стражу взять.
— Раскаркался каргой! Ежели еще слово скажешь, выпороть повелю! — пригрозил сурово Андрей Иванович.
Так и прошел молчком князь до государевых палат.
Еще совсем недавно он заходил к Василию Ивановичу когда хотел: смело распахивал двери, отстранял рукой караульничих, стоящих у порога, и проходил в великокняжеские палаты. Сейчас у ворот его встречала угрюмая стража, а десятник неласково вопрошал:
— По какому делу к государыне?
Три месяца едва минуло, как помер московский государь Василий, а дворцовая стража уже не помнила в лицо старицкого князя.
— С каких это пор удельным князьям во дворец ступать не велено? — Гнев алыми пятнами выступил на щеках Андрея Ивановича.
— Пропустите князя, молодцы, — услышал он негромкий приказ и, обернувшись на голос, увидел новую забаву московской государыни — Ивана Овчину.
Конюший стоял высоко на лестнице, ухватившись могучими руками за кожаный пояс, и поглядывал на князя и рынд с великой значительностью, будто государь, взирающий на провинившихся холопов.
Ожидалось, что после смерти Василия Ивановича рядом с великой княгиней будет находиться Михаил Глинский или братья ее покойного мужа. Даже Шуйские слабостью Елены рассчитывали укрепить свое боярство и заполучить в Думе еще три места на лавках. Но и самые прозорливые из вельмож не могли предположить, что конюший стряхнет с сапог налипший навоз и смело шагнет в кремлевскую Опочивальню, тяжелым плечиком отстранит вереницу из крепких боярских родов и будет править Московским государством так же верно, как великий князь Василий.
Расступилась покорно стража, и Андрей Иванович, едва не цепляясь кафтаном за бердыши караульщиков, заспешил к лестнице.
— Если бы не твои хлопоты, Иван Федорович, так вытолкала бы меня стража с родного двора, — угрюмо обронил князь старицкий, проходя мимо конюшего.
Усмехнулся Овчина-Оболенский, уловив в словах князем нечто большее, чем обычную любезность.
Елену Глинскую Андрей застал в обществе многих девок. Здесь же находился малолетний государь. На великой княгине был опашень[54] из золотной добротной ткани, и князь не без мужского волнения представил, какое иное богатство скрывается под дорогой одеждой.
— С чем пожаловал, Андрей Иванович? — ласково вопрошала государыня.
На груди у нее князь разглядел крупную пуговицу с перламутровым ободком и, стараясь не поднимать взгляда выше ворота, произнес:
— В удел мне свой надобно ехать, Елена Васильевна. Явился, чтобы разрешение твое милостивое спросить.
Малолетний государь играл с девками в салки и яростно трепал их за платья, когда удавалось изловить иную боярышню.
Елена Васильевна с минуту наблюдала за проказами сына, потом без печали произнесла:
— Езжай, князь, коли охота. — И дланью поправила сползавшие со стула кружева.
Андрей вдруг узнал платье, что надето на государыне, — именно такой опашень носила их матушка. Почивший великий князь желал, чтобы толика святости перепала и прегрешной супруге, и подарил его Елене.
— Только одна просьба у меня к тебе имеется, матушка.
— Какая же? Говори.
Государь Иван Васильевич с визгом поймал очередную боярышню и свирепо тискал ее.
— Отдай мне в удел город Дмитров.