— Не верь ты злым наговорам, князь, — терпеливо глаголил боярин. — Ложный это слух. Государыня Елена Васильевна только добра тебе многого желает. А людей лживых, что наговором живут, гони от себя!
Было похоже, что Андрей Иванович решил затомить гостей во дворе, а в сторону лекаря Феофила взглянул только раз, когда тот споткнулся, едва не растянувшись на жидком навозе.
— Передайте государыне вот что… Пока не даст она мне грамоту пожалованную, что не тронет меня в Москве, до тех пор не поеду.
— Что тебе сказать, князь, не велено мне в Москву без тебя возвращаться. Но ежели ты так говоришь, думаю, что Елена Васильевна противиться не станет.
— Уж слишком легко ты обещания даешь, боярин. Хочу, чтобы сам митрополит Даниил в поручители пошел.
— Вот ты как заговорил, Андрей Иванович. А не боишься того, что государыню прогневишь?
— Уж мне-то волосья она рвать не станет. А теперь иди с моего двора, некогда мне словесами бросаться.
Шуйский бережно расправил шапку, разгладил ее ладонью, а потом натянул бобровый мех на самые уши.
— Передам твои слова, князь, все до единого передам.
И Андрей Иванович уловил в словах боярина плохо скрытую угрозу.
Митрополит Даниил в сопровождении духовных чинов прибыл в Старицу на Ивана Постника. Неторопливо сошел с возка перед городскими стенами и, глядя на безразличные лица караульничих, посетовал, что не встречают иерарха так, как следовало бы.
— Ворота распахни перед митрополитом! — прикрикнул на молодого десятника Даниил. — Не так я мал, чтобы в щель протискиваться.
Дружинники, разом поднажав плечами, налегли на створы ворот и впустили рассерженного иерарха в город.
Но все-таки прибытие митрополита Даниила было отмечено — когда владыка ступил в город, с Успенского собора басовито ударил колокол, возвещая о благой вести. Отыскал старец глазами праздный глас и размашисто перекрестился.
— Дождался, — с облегчением вымолвил он.
Со всех улиц в сторону блаженнейшего стал сходиться народ.
— Батюшка прибыл! Митрополит! — слышались голоса.
А скоро люд перекрыл собой все улицы и переулки, оставив одну — путь до княжеского двора.
Именно к такой встрече привык русский владыка: ко многому челобитию и звону колоколов. Единственное, что омрачало его радость, так это отсутствие старицкого князя. Он вытянул шею, пытаясь разглядеть Андрея Ивановича среди многих встречающих, но видел только дворовую челядь, которая, побросав службу, сбежалась на невиданное зрелище.
Митрополит Даниил разглядел игумена мужского монастыря Дионисия, с которым когда-то начинал послушание. Тот, не уступая в силе ратоборцам, старался протиснуться поближе к блаженнейшему и рьяно работал локтями, раздвигая не слишком сообразительную паству.
Созерцая усердие собрата, Даниил понял, что в память об этом шествии у многих мирян останутся синяки и шишки. Когда наконец Дионисий добрался до Даниила и припал к руке бывшего сотоварища, митрополит спросил, не удержавшись:
— Князя среди встречающих не вижу. Или он так горд, что не желает к святейшему выйти?
Дионисий разогнулся.
— Видать, дела у князя государские, потому и палаты оставить не может.
— Наслышан я об этих делах… Все крамолу супротив государыни замышляет.
С князем Дионисию ссориться было не с руки, да и митрополиту перечить не хотелось, а потому он отвесил святейшему еще один глубокий поклон.
Митрополит шел неторопливо, в обе стороны отдавая благословение, а когда дорога привела его к воротам старицкого князя, остановился.
— Хозяина не вижу. Где князь Андрей? — сурово спросил он, оглядываясь вокруг.
— Здесь я, батюшка, — отделился от толпы слуг Андрей Иванович. — Пожалуй в мой дом.
Даниил хотел упрекнуть князя в том, что честь ему оказана не по чину, что встречать святейшего полагается на половине пути и что благошумные колокола должны звучать, едва покажется митрополит, что сам князь обязан подать ему руку, когда он будет сходить с возка, но вместо этого произнес угрюмо:
— Вижу, Андрей Иванович, что черти у тебя во дворе скачут, будто бы в Вальпургиеву ночь. Пока всех бесов из твоего дома не изгоню, не перешагну порога. Да и сам ты вроде на лукавого стал походить.
Крякнул князь от такого сравнения, но перечить владыке не посмел и склонил голову в знак смирения.
— Дьяков ко мне покличьте, — громогласно распорядился Даниил, — да пошибче, негоже мне перед чертовыми вратами дожидаться, а то ненароком бесы за воротник упрячут.
Подошли дьяки, являя собой воплощение покорности — уставя глаза под ноги митрополиту, детины готовы были выполнить любой наказ.
— Здесь мы, блаженнейший.
Даниил приблизил к себе этих дьяков не за родовитую фамилию предков — Патрикеевы, — а за рост, которым братья выгодно отличались от многих московитов. Увидев однажды боярских детей на многошумном столичном рынке, он поманил их пальцем и спросил:
— Кто такие? Служить у меня желаете?
— Братья мы… боярские дети… Батенька наш Патрикеев Матвей.
Митрополит малость поскучнел.
— Предостаточно в моей братии пьяниц, а род Патрикеевых горазд водку глотать. Впрочем, есть на Руси старец Вассиан Косой, в миру Патрикеев Василий Иванович. Силен сей муж в богословии, а чистоты в нем, что воды в родниковом колодце. Если бы не его грешное упрямство, то давно бы епархией ведал. Слыхали о таком?
Потупились разом братья:
— Дядька это наш.
— Вот как?! — искренне подивился митрополит. — И знаете, что хотел ваш дядька?
— Ведаем. От мира он призывал уйти, блаженнейший, а еще глаголил о том, что, дескать, черные священники[56] стяжателями стали и земли у монастырей поболее, чем у многих князей. А еще монахи притесняют крестьян и лупцуют их куда шибче, чем татей в Пытошной избе.
— Верно, — с подозрением посмотрел митрополит Даниил на братьев, — уж не сами ли вы из нестяжателей?
— Нет за нами такого греха, блаженнейший.
— Вот и славно. Ежели упрямыми не будете, так в большой чести поживать станете.
Митрополит Даниил оглядел отроков, которые возвышались среди прочей челяди могучими пнями в скошенной траве, а потом изрек:
— Видите княжеский дом, дьяки?
— Как не углядеть такую домину, блаженнейший? — подивились братья Патрикеевы.
— Старицкий князь в своих хороминах чертей развел. Здесь их будет куда больше, чем на Лысой горе. Вот мы их сейчас и вытравим. Ну чего застыли идолами, отроки? Запалите кадила да загоните эту нечисть в преисподнюю.
Возмутился в душе Андрей Иванович, но промолчал и в этот раз.
Отроки раздули уголек, и ветер поволок густой белый дым в сторону дворца старицкого князя.
— Шибче машите! — наказывал митрополит Даниил. — Чтобы вся нечисть поразбежалась.
Дьяки, намотав серебряные цепочки кадил на ладонь, во все стороны пускали благовонный кадильный фимиам, и сладковатый аромат мгновенно распространялся в близлежащие переулки и улицы. Отроки исполняли службу чинно: шествовали неторопливо, на красных девок не глазели. Глядя на солидные действия дьяконов и их основательную внешность, миряне не сомневались — дьявольской силе теперь несдобровать.
Весь город с неослабевающим вниманием наблюдал за тем, как отроки с кадилами в руках обходят дворец старицкого князя. Народ с нетерпением ждал, когда же через дымовую трубу выскочит сатана, черный от сажи. На площади царило безмолвие, но в лике каждого мирянина можно было прочитать укор — что ж ты, дескать, князь, к себе чертей понапускал, не по-христиански это.
Андрей Иванович мужественно переносил бесчестие. Только митрополит Даниил, изобретательный на отмщение, мог придумать такое унизительное возмездие. Окуривание дома от чертей было для его хозяина так же постыдно, как нагишом шествовать среди многолюдной толпы.
Лишь когда дьяки трижды прошлись вокруг дворца, владыка решил, что сполна наказал князя за худое гостеприимство.
— Ты меня, Андрей Иванович, хотел в поручители иметь перед московской государыней, вот я здесь.
— Вижу… владыка. Только ответь мне как на исповеди, что же я тебе такого худого сотворил, что ты меня перед всем миром в срамоте выставил?
— Колокола не так шибко звонят, как надобно бы.
Подивился Андрей Иванович такому ответу, но перечить не стал.
— Лучшего поручика, чем ты, митрополит Даниил, мне во всей Руси не сыскать.
— Ну так что, поедешь в Москву? Государыня тебя уже дожидается.
— Не на опалу ли еду, блаженнейший? — продолжал сомневаться князь.
— А епитрахиль моя на что? — поднял брови митрополит. — Она и не такую покаянную голову укрыть от беды может. А теперь к трапезе веди, Андрей Иванович, а там до стольной тронемся.
КРЕМЛЕВСКАЯ ТРАПЕЗА
Князь Андрей с митрополитом прибыли в стольный град в канун дня Рождения Богородицы, и уже у Никольских ворот было слышно, как развеселая праздничная ярмарка надрывалась многими голосами.
Старицкий князь ехал в санях и вертел головой во все стороны, разглядывая красных девиц, разодетых в цветастые сорочки, а возница, разудалый детина лет двадцати, непрерывно погонял лошадей кнутом, заставляя их галопом взбираться на Кремлевский бугор.
Веселье не умещалось на ярмарочной площади и шагнуло в близлежащие улицы, тревожа не только дома смердов, но и дворцы ближних бояр. Андрею Ивановичу припомнилось, что в молодости день Рождества Богородицы был одним из любимейших его праздников. Тогда они с братом вместе сиживали за столом и пили романею[57] из чарок. Рядом располагались их супружницы и своими разговорами больше напоминали деревенских кумушек, чем княгинь.
Грустно сделалось Андрею Ивановичу от увиденного веселья. Почил безвременно Василий Иванович, а великая княгиня Соломония уже который год старица.
Возница со смехом огрел зазевавшегося квасника, едва не угодившего под копыта лошадей, обругал за ротозейство бабу и крикнул понравившейся молодке, что непременно заглянет к ней вечерком. Князь подумал о том, что сам был таким же легким и разудалым, как этот детина, до тех пор, пока самодержавная власть не развела их с братом в разные стороны.
Великая княгиня встречала старицкого вотчинника на Красном крыльце Благовещенской лестницы.
— По здорову ли приехал, князь Андрей Иванович?
— По здорову, государыня Елена Васильевна, — поклонился Андрей.
Сенные боярышни стояли за спиной великой княгини и напоминали пугливый выводок, спрятавшийся за широкими крыльями клушки. На каждой лестнице с золочеными топориками на плечах Андрея встречали караульщики, и чести ему в этот день было оказано куда более, чем иному заморскому послу.
— Слышала я, князь, что ты обиду на меня держишь. Молвишь, что будто бы обидела я тебя и городов в удел не добавила.
— Наговоры все это, государыня-матушка. Мне и Старицы предостаточно, — серьезно отвечал ей князь. — Только ведь, Елена Васильевна, до меня тоже докатился слух, что ты опалу на меня наложить хочешь. Оттого пришлось мне в поручики митрополита Даниила взять.
— Ах, вот оно как… Что же это мы с тобой, князь, разговор на лестнице заводим? Да и не время для этого — мясо в гусятницах остывает. Девки, накажите стольникам, чтобы перцу красного принесли. Князь старицкий все ядреное любит, — лукаво посмотрела государыня на Андрея Ивановича.
Трапезная благоухала смесью печеных яблок, жареного мяса и чеснока. Столы были заставлены десятками блюд, среди которых самое почетное место досталось запеченному гусаку. Огромный, с длинной, под самый потолок, шеей, он величаво посматривал на рассевшихся бояр.
Старицкий князь, однако, остался стоять в двух шагах от стола.
— Чего же ты застыл, Андрей Иванович? — молвила государыня. — Рядом с великой княгиней сядешь или, может быть, чести не рад?
— Вижу я, что по правую руку от тебя Овчина-Оболенский сидит, а Рюриковичи ниже Оболенских никогда не сиживали. Может, ты в Москву меня для того позвала, государыня, чтобы местом обидеть?
— Полно тебе, Андрей Иванович, сердиться, — в досаде всплеснула руками великая княгиня. — Садись, где пожелаешь. А ты, Иван Федорович, не так чином велик, чтобы поперед братьев государя садиться, — остановила она недобрый взгляд на Овчине.
Поднялся конюший с места и пропустил к голове стола старицкого князя.
Андрей Иванович, попридержав охабень дланью, перешагнул через лавку, отвязал от пояса ложку и окунул черпало в густые наваристые щи. А Иван Федорович потянулся к печеному гусю и, примерившись пятерней, надломил его шею у самого основания.
Овчина-Оболенский любил мясо у гусиных позвонков. Оно казалось ему нежнее, чем грудина, и сочнее, чем крылышко. Конюшему нравилось соскребать мясо ножом, а потом обсасывать каждую косточку.
Щи оказались вкусными. Особенно удачно отварилась поросятина, нарезанная на махонькие кусочки, и Андрей Иванович старательно вылавливал свинину ложкой. Опомнился князь только тогда, когда черпало предупреждающе стукнуло о дно тарелки, и он виновато посмотрел на Оболенского.
По традиции московских дворов стольники ставили одну тарелку на два человека, и частенько можно было наблюдать, как ближние бояре наперегонки поедали вкусное варево.
Иван Федорович выплюнул на стол последний обсосанный позвонок и как мог утешил старицкого князя:
— А ты, Андрей Иванович, не печалься, можешь доесть, что осталось, а я до дичи больно охоч.
Князь Андрей глянул на груду гусиных позвонков, а потом вновь сунул облизанную было ложку в густые щи.
Трапеза закончилась, когда опробовали шестнадцать блюд. Последними оказались заячьи потроха, до которых старицкий князь был особенно жаден, и Андрей Иванович уже не однажды пожалел, что переел щей, которые теперь комом стояли у него в горле. Ткнул он вилкой заячью печень и с неохотой запустил ее в рот.
А хорошие повара у великой княгини!
Растаяла печень на языке, будто и в помине ее не бывало.
— Приветила ты меня, государыня, напоила, накормила на славу, а теперь скажи — зачем в Москву позвала?
Стольники, по движению пальца Овчины-Оболенского, похватали со стола пустые приборы и устремились в распахнутые двери. У самого порога один из служивых краем подноса зацепил медную ручку, и высокий чистый звон повис под самым потолком палат.
Государыня терпеливо дождалась, когда он стихнет, а потом произнесла:
— Не слушал бы ты худых людей, Андрей Иванович. Пробежали они между нами черными тварями и хулу всякую деят, смуту сеют. Ты бы сказал нам, князь, что это за люди, а уж я бы нашла на них управу.
— Нет промеж нас лихих людей, государыня. А если что и делал я, так только по своей воле.
— А не забыл ли ты, Андрей Иванович, что не так уж давно клятву давал своему племяннику в том, что не будешь ничего утаивать, а если услышишь какие худые речи о великом князе или матери его от бояр или дьяков, так тут же обязуешься сообщать мне и государю?
Андрей Иванович почувствовал, как пересохший соус стянул ему уста, а заячья печенка изжогой полезла к самому горлу.
— Не позабыл, государыня. Только к чему ты этот разговор затеяла?
— А к тому разговор затеяла, что нынче оброненное слово не в чести. И куда важнее грамота, скрепленная печатью. Принес ли ты свою печать, Андрей Иванович?
— Ах, вот ты о чем? Не доверяешь ты мне, Елена Васильевна, — проклятую грамоту заставляешь подписывать. А только я и без нее великому князю верен.
Поджала недоверчиво губы великая княгиня, глазки прищурила и молвила хитренько:
— Вот и славно, не будем долго препираться, а Иван Федорович уже и грамотку подготовил. Скрепи ее своей печатью!
Оболенский достал припрятанный свиток и осторожно, будто это был не крепкий пергамент, а истлевшая бумага, развернул:
— Читай, Андрей Иванович.
Старицкий князь утер ладонью уста, а потом взял грамоту, оставив на бледно-желтой поверхности следы от жирных пятен.
— Крепка ты, великая государыня. Теперь я вижу, что твое объятие пострашнее любой удавки. Я обещал служить с честью тебе и великому князю Ивану, но ты у меня отнимаешь права удельного господина. С каких это пор братья государя не могут себе брать на службу бояр из московской земли и слуг вольных?
— А потому, Андрей Иванович, что только ссорщики могут оставить великокняжескую службу и уйти искать себе другого господина.
— А ежели это не ссорщики? — продолжал противиться князь Андрей. — Ежели отъехали они не на государево лихо? Как же в этом случае я поступить должен?
— По совести своей, — тихо молвила Елена Васильевна.
Андрей Иванович посмотрел в прекрасные глаза московской государыни, и то, что он в них увидел, ему не понравилось.
— Так и быть, ставлю я свою печать.
Князь Андрей отстегнул золотой браслет, на котором был изображен медведь, стоящий на задних лапах, а потом приложил его оскаленную пасть прямо на порошок киновари.
Клятва состоялась.
— Владей, государыня, — вернул пергамент Елене Васильевне старицкий князь. — Только об одном я тебя прошу, не дави на меня шибко — мы, Рюриковичи, к этому не приучены.
Улыбнулась русская государыня и отдала грамоту Ивану Овчине.
Из Москвы Андрей Иванович уезжал в тревожном настроении.
ПЛОХИЕ ВЕСТИ ИЗ СТАРИЦЫ
Овчина-Оболенский выехал сразу после обедни. Сытое брюхо требовало покоя или хотя бы короткого отдыха, но в Кремле дожидалась ябеда на старицкого князя, и конюший решил поспешить. Погода стояла сырая, и вместо привычного охабня он надел легкий бархатный тегиляй[58] с золотыми пуговицами, высокий воротник которого закрывал шею, спасая конюшего от мелкого моросящего дождя.