ПЛОХИЕ ВЕСТИ ИЗ СТАРИЦЫ
Овчина-Оболенский выехал сразу после обедни. Сытое брюхо требовало покоя или хотя бы короткого отдыха, но в Кремле дожидалась ябеда на старицкого князя, и конюший решил поспешить. Погода стояла сырая, и вместо привычного охабня он надел легкий бархатный тегиляй[58] с золотыми пуговицами, высокий воротник которого закрывал шею, спасая конюшего от мелкого моросящего дождя.
У Неглинной князь попридержал коня. После ночного ливня речка разлилась, и место, где обычно был брод, превратилось в труднопреодолимую преграду. Иван Федорович обругал мастеровых, которые еще на прошлой неделе должны были наладить переправу, но до дела так и не дошло: пропили отроки в корчме пожалованные рубли и целую неделю не показывались в приказе. И Овчина-Оболенский подумал о том, что сегодня первым его распоряжением будет — наказать мастеровых торговой казнью.
Иван Федорович повернул коня и поспешил вверх по течению, где река была настолько узка, что перешагнуть ее могло даже несмышленое чадо. Именно в этом месте московиты издавна решали свои споры. Берег не был пустынен и в этот час, и оставалось только гадать: какое такое неразрешимое дело могло выгнать жалобщиков на глинистый берег Неглинки в моросящий дождь?
Спорщиков конюший заприметил сразу — они стояли на противоположных берегах Неглинки. Им полагалось вцепиться руками в волосья друг другу и дожидаться гласа судных мужей, чтобы сбросить супротивника в реку. Молодцы, призванные в послухи, следили за тем, как истец прилаживал пальцы к темечку ответчика, стараясь уцепиться покрепче и добраться до самых корней. Следующим был ответчик. Детина для верности поплевал на широкие ладони, а потом взялся за волосья у самого затылка истца.
Овчина-Оболенский любил поединки спорщиков, а потому решил дождаться самого интересного.
Судный муж, рыжий детина лет тридцати, презирая поганенький дождь, снял шапку и остудил голову на стылом ветру. После чего перекрестился на золотоголовый Кремль и наказал сурово:
— Вы уж не так шибко, чтобы до смертоубийства не дошло. А то знаю я вас, посадских… Начинай!
Детины, уперевшись ногами в крутой скользкий берег, потащили друг дружку за волосья. Оба рослые, светлолицые, они напоминали яблоки, упавшие с одной ветки, и Иван Федорович не сразу определил, кому же отдать предпочтение в этом споре. Лишь присмотревшись, он сделал свой выбор — остановился на поединщике с веснушчатым лицом.
Молодцы матерились, истошно орали, пытаясь сдвинуть противника хотя бы на пядь, но силы оказались примерно равными. Их поединок сопровождал многоголосый рев московитов, собравшихся по обеим сторонам реки и горячо поддерживавших своего родича или товарища. Наконец веснушчатый детина изловчился и дернул на себя супротивника, опрокинув его с трехаршинной высоты в полноводную Неглинку.
Судный муж поднял руки вверх, и спор на том был завершен. А потом, по обычаю московской старины, проигравший взвалил себе на плечи рыжего победителя и перенес через Неглинку, тем самым признав его правду. Князь Иван Овчина-Оболенский поддал в бока лошади и поехал далее во дворец.
Великая московская княгиня в этот день с утра принимала доклады. Дворяне и дьяки стояли в Передней и терпеливо дожидались своей очереди предстать перед очами государыни. Бояре глаголили о том, что государыня сегодня особенно строга и лучше поддакнуть иной раз Елене Васильевне без нужды, чем быть битым на площади батогами. По опыту служивые люди знали, что великая княгиня вникала в каждый вопрос с основательностью и дотошностью попа на исповеди, а потому главы приказов старались знать свое дело отменно.
Иван Федорович прошел в Переднюю, и бояре склонились так низенько, как могли бы чествовать одного только государя.
В комнате у Елены Васильевны находился дьяк Судной палаты. Мужичина божился, что сумел сыскать государеву измену. Будто бы одна из мамок великой княгини в самое полнолуние сыпала на Благовещенскую лестницу пепел и волхвовала над следами государыни. Дьяк лукаво посматривал на Елену Васильевну и за бдительность свою попросил полтину к жалованью.
— Мамку ты признаешь? — спросила великая княгиня.
— Как же не признать, когда едва ли не каждый день во дворе ее вижу.
— Кто же это такая?
— Вдовая боярыня Пронская, государыня.
— Ступай, дьяк, — сдержанно отвечала Елена Васильевна. — Полтину к жалованью получишь.
— Мне бы, государыня, окромя жалованья, именьице боярыни Пронской добавить, — взмолился дьяк. — Семейство-то мое растет, жена опять на сносях, вот мы бы в этих хороминах все и разместились. А еще у боярыни садик хорош, а в нем три яблоньки прижились. Вот где детишкам моим раздолье сыщется.
— Пошел в сени, плут, — прикрикнул на дьяка конюший. — Ежели тебе доверять, так ты половину бояр со света божьего повытравишь.
— Крест целую, что правда, — божился дьяк. — Хошь кнутами запори, а я от своих слов не отступлюсь.
— Ладно, не время мне с тобой препираться. А ежели в чем увижу дурной промысел, так помрешь в казенном месте.
Поднялся дьяк с колен, и караульщики плечиками оттеснили лукавого мужичонку.
Великая княгиня сидела на высоком кресле, которое стояло на небольшом возвышении у самой стены. На государыне было бордовое парчовое платье, на шее — алмазные ожерелья, а поверх плеч — шубка золотная накладная. Этот немецкий наряд великая княгиня надела нынче впервые и теперь напоминала иноземную герцогиню. Башмаки на государыне тоже были иноземные, скроенные из бархата и сафьяна.
— Так что пишут о старицком князе, государыня?
— Подьячий Семен Мальцев вчера передал, что князь Андрей думает сбежать.
— Сбежать? — подивился Овчина-Оболенский. — Только с чего бы это ему бежать, матушка, ежели худое от тебя не ждет. Да и как это возможно? Неужели он столько земель без присмотра оставит?
— Не так старицкий князь прост, чтобы свою вотчину без надзора оставлять. А бежать он хочет в Литву, для того чтобы земли свои приумножить. — Видно было, что Елена Васильевна уверена в ябеде. — А еще мне донесли, что у Андрея есть лишние люди, а ведь он крест целовал, что никого на службу брать не станет без моего ведома. И я вот о чем подумала, Иван Федорович, как бы эти люди не совокупились заедино да лихо супротив своей государыни не умыслили.
— Непокорен князь Андрей, согласен с тобой, матушка, но чтобы до лиха дойти… Думаю, не отважится он на такое. Это ведь нужно через грамоту проклятую перешагнуть, а на такое только тать да лихоимец сподобится.
— А ежели сподобится, Иван Федорович, что тогда?
— Елена Васильевна, повели ему быть на московском дворе.
— Хорошо. И пусть гонец скачет немедля!
ПОТАЙНОЕ ПИСЬМО
— Думается мне, князь, что обо всех твоих начинаниях государыне становится известно, — перешел на шепот Федор Пронский. — Слухачи в твоем дворце прячутся и доносят на тебя.
Андрей Иванович и сам замечал, что порой великая княгиня знает о старицких делах не меньше, чем его ближние бояре.
— Прав ты, князь. Затылком чувствую вражий взгляд. Раньше среди своих людей мог в открытую глаголить о московских делах, а сейчас не один раз оглянусь, прежде чем о государыне слово молвлю. Если я и могу кому-то доверять, Федор, так это только тебе.
— Спасибо на добром слове, Андрей Иванович.
Князья Пронские любили глаголить о том, что их род восходит к древней Византии, к тому самому периоду, когда императоры жаловали своих приближенных земельными угодьями — прониями, а их предок, пришедший служить русским князьям, был одним из сподвижников императора Юстиана Первого. Лучшие люди к этим рассказам оставались недоверчивы, но, так или иначе, род Пронских был именитым и стоял вровень едва ли не с князьями Шуйскими. Московским господарям Пронские служили не одно столетие, и не однажды, будучи верховными боярами, они заведовали приказами. Дед же Федора, Степан, и вовсе был конюшим. Возможно, и сын его добился бы немалых чинов, если бы однажды не наперечил великому князю Василию, вот оттого и держал его государь в стольниках, заставляя прислуживать на пирах безродным дворянам. А когда обида начала припекать и стала выплескивать из него, словно вода из кипящего котла, стольник положил в возок матушкину икону, бросил под зад нагольную шубу и отбыл на службу в Старицу, где и народился Федор Пронский.
— Что же ты мне посоветуешь, Федор? Великая княгиня отписала, чтоб приезжал немедля.
— Как же с государевой волей тягаться, Андрей Иванович? Это все равно, что плетью обух топора перебивать.
Незаметно палаты старицкого князя окунулись во мрак, и появились свечники, молчаливые и бестелесные, словно духи. В дальнему углу вспыхнул фонарь. Его свет натолкнулся на огромные часы, стоящие в самом центре комнаты, и на полу образовалась уродливая тень.
— Прав ты, Федор, не перешибить, а потому поезжай к государыне ты. Скажи, что извела меня большая кручина. Хоть я и холоп великого князя, но не бывало прежде такого на Руси, чтобы удельных князей к московским государям на носилках волочили.
— Передам, Андрей Иванович, слово в слово передам.
Утром старицкий князь призвал к себе подьячего Семена Мальцева. Отрок переступил порог и спрятал за спиной рукава, испачканные сочной киноварью. Не любил Андрей Иванович заляпанное платье.
— Звал, Андрей Иванович?
— Призывал. Бумага при тебе?
— А как же, Андрей Иванович! При мне. — Подьячий осторожно достал свиток, стараясь не показать князю отвороты неряшливого кафтана. — Что писать прикажешь?
— Хочу тебя спросить, Семка. Доволен ли ты княжеской службой?
— А чего мне не быть довольным, Андрей Иванович? Обут и сыт, детишки мои одеты, и все благодаря твоей милости.
— Может, обидел я тебя чем-нибудь?
Смутился малость подьячий, а потом отвечал, как следовало:
— Не припомню, государь. Всегда ты для меня был что батюшка родной.
— Верю я тебе, Семушка, с малолетства я тебя знаю. Не выдашь ты меня. В Новгороде правду надо искать супротив бояр да еще в Литве. А теперь пиши, милый, письмо посаднику, авось пожалует он меня и укроет от гнева великой княгини. «Игнатий, брат мой, шлет тебе поклон низкий старицкий князь Андрей. Нет более сил терпеть немилость государыни. Хулу разную на меня возводит и призывает в Москву для лиха великого. Прошу тебя, Игнатий, укрой меня от гнева государыни». Написал?
— Написал, батюшка, — поставил жирную точку Семен Мальцев. — Все как есть написал.
— Отправь это письмо с гонцом, да немедля!
ВТОРАЯ ЯБЕДА
Иван Федорович трижды наезжал в монастырь к Соломонии, но престарелый игумен, глядя на князя из-под густых седых бровей, словно сыч на беспомощного мышонка, всегда говорил одно:
— Ушла она, боярин, а куда — не ведаю. Дорог на Руси много, вот и топает государыня по одной из них.
— Что же ты ее не удержал, старик?
— А разве возможно удержать заход солнца? А ты теперь сюда не приходи, Иван Федорович, не сумею я тебе сказать ничего более. А государыню Соломонию забудь.
— Понял я тебя, старик, более не приду, — говорил князь и всякий раз искренне верил, что это его последнее свиданьице с монастырем.
Иван отправлял на дороги караульщиков с описанием Соломонии, и детины, пользуясь покровительством князя, не стыдились заглядывать под клобук монашкам. А когда личико оказывалось прехорошеньким, то удальцы просили старицу не отказать в исповеди. Трижды они приводили монахинь на двор Овчине-Оболенскому, но князь, глянув на пресные лики инокинь, разочарованно отводил глаза в сторону.
Слухачи много раз глаголили о том, что видели Соломонию среди бродяг, но трудно было представить Овчине-Оболенскому великую княгиню с клюкой нищенки. Не однажды он выезжал на дорогу, надеясь в толпе странников отыскать Соломониду Юрьевну, но без всякого толку.
В последний раз ему донесли, что видели Соломонию в Убогом доме, где во многом числе обитают сирые и калеки, и князь, отложив пятничные доклады, поспешил на окраину Москвы, но, усмотрев среди нищих монашенку, понял, что это не государыня.
Нынешним вечером Иван Федорович обещался быть в покоях великой княгини. Обыкновенно Елена Васильевна встречала конюшего в белой просторной сорочке при ярко полыхающих свечах, затем бережно брала его руку в свои длинные пальцы и уводила под зеленый балдахин на широкую постелю. У самого изголовья ярко полыхал желтый фонарь, который бесстыдно освещал каждую пядь ее чистого тела.
Оболенский набросил полушубок, отер куском мешковины голенища сапог, думая о том, что до утра пребудет в объятиях великой княгини, когда в ворота постучали.
Лениво, больше по обязанности, тявкнул огромный пес, а потом дворовый приказчик в сердцах обругал нежданного гостя и поволочился отпирать ворота.
— Кого тебе? — услышал Овчина сердитый голос слуги.
— Князя мне надобно повидать… Ивана Федоровича.
— А знаешь ли ты, дурень, что князь сейчас отдыхает, а ежели просьба к нему какая имеется, так иди в Челобитный приказ, — все более горячился приказчик.
Зная пылкий норов своего слуги, конюший понял, что через две фразы тот крепко огреет гостя по затылку.
— Грамота у меня к Ивану Федоровичу имеется.
— От кого грамота?
— Не велено глаголить всякому, а сказано в руки князю передать.
— Так ты еще и препираться надумал, — серчал приказчик, поудобнее прилаживая клюку в руке.
Оболенский вышел на крыльцо и гаркнул на горячего отрока:
— Гришка, поди прочь! Сказано было тебе: разузнать сначала, а уже потом со двора провожать. Прижму я тебе нынче хвост.
— Иван Федорович, проходимец этот до твоей милости добивается, вот я и хотел супостата проучить.
— Кто таков? С каким письмом прибыл?
— С важною вестию я пришел от подьячего Семена Мальцева.
— Так, — припомнил конюший слухача государыни. — О чем подьячий молвит?
— Семен глаголет, что Андрей Иванович Великий Новгород поднять хочет супротив великого князя московского и государыни.
— Вот как?! — Князь ступил с крыльца. — Что еще говорил подьячий?
— Велел передать, что собирается у князя Андрея много лишних людей, что смущают его речами изменными и торопят выступать в Великий Новгород. В этой грамоте, Иван Федорович, все как есть изложено.
— А сам ты кто таков? — князь взял из рук гонца посланьице.
— Андрей я, из боярских детей князя Ростовского.
— В Москве желаешь служить? — Оболенский разорвал печать.
— Не смею мечтать о такой чести.
— Быть тебе отныне при малолетнем великом князе стольником.
— Спасибо за пожалование, Иван Федорович. Век доброту твою помнить буду.
Иван бодро поднялся по ступеням лестницы и, потеснив двух дюжих рынд, широко шагнул под низенький свод арки. В вечерние часы хозяевами бесконечных коридоров и переходов кремлевского двора становились ветхие старухи, чье змеиное шипение можно было встретить в каждом закутке. В праздники их скапливалось такое огромное количество, что московский двор напоминал богадельню, а нищих и убогих здесь бывало куда больше, чем перед церковными соборами.
У дверей государевых палат Иван Федорович заприметил трех старух в черных платках.
— Вот он явился, ирод! Бесчестит нашу государыню, — прошамкала одна из старух.
Она была настолько старая, что испугать ее не сумела бы даже сама смерть, а гнев конюшего для нее, что крапива для покойника.
Поднял Иван Федорович клюку, чтобы огреть охальницу по сутулой спине, но раздумал.
— Шли бы вы поздорову, юродивые. Не ровен час прибить могу.
И, не дожидаясь ответа, он проследовал в государеву спальню.
— Матушка… Елена Васильевна, — отстранился малость от великой княгини конюший, — не до ласк мне сейчас. С известием гонец от Семена Мальцева прибыл.
Руки государыни безвольно свесились.
— Что же он поведал?
— Андрей Иванович князя Пронского послал к тебе с вестью. Дескать, не обижала бы ты его недоверием, а показала бы милость свою и жаловала, как прежде. А только ведомо Пронскому о том, что старицкий князь хочет ехать в Новгород и Литву, чтобы собраться с силою и выступить супротив тебя, государыня-матушка, и малолетнего великого князя.
— Что же делать мне теперь, Ванюша? Подскажи, один ты у меня остался.
— Андрей Иванович норовит скрыться от нашего присмотра. Что бы ты ни говорила, государыня, а только не послушает тебя старицкий князь. Жив был Василий, так боялся его Андрей, а сейчас на него совсем управы не найти. Если и может кого-то князь послушать, так это митрополита Даниила. Пусть святой отец наставит мятежника на путь истины.
— Поступай, Ванюша, как считаешь нужным.
И Овчина-Оболенский почувствовал на своей шее жаркое прикосновение губ великой княгини.
НЕУДАЧА МИТРОПОЛИТА
Митрополит Даниил не любил дорогу, а потому на просьбу великой государыни отъехать в Старицу согласился не сразу. Он отговаривался тем, что застудил ноги. Владыка предлагал отправить вместо себя симоновского архимандрита и спасского протопопа, которые не однажды уже исповедовали старицкого князя и давали ему причастие. Но государыня Елена Васильевна оказалась настойчивой, и митрополит сдался под ее спокойным, но твердым взглядом.
Даниил в сердцах проклинал раздоры в велико — княжеском доме и с досадой думал о том, что ежели в московском государстве было бы поспокойнее, то лежал бы он сейчас на печи и парил бы застывшие колени.
Вот потому блаженнейший ехал в Старицу сердитым.
Заприметив презлое лико митрополита, Андрей Иванович низко склонил голову в попытке умерить гнев святейшего.