— Что делают люди в Америке, когда им грустно без алкоголя? — спрашивает Звонимир.
— Развлекаются граммофоном, — отвечает Бонди.
Итак, вот каков Генрих Бломфильд.
Я представлял его себе совсем иным. Я воображал, что лицо, костюмы, манеры Бломфильда — как у нового американца. Я думал, что Генри Бломфильд стыдится своего имени и своей родины. Нет, он их не стыдится. Он рассказывает о своем отце.
Пить вредно только пьяному, говаривал старик Блюменфельд, и Генри Бломфильд, его сын, цитировал изречение своего престарелого отца-еврея.
У него небольшое лицо собачонки с большими очками в желтой роговой оправе. Его серые глаза малы, но не бегают, как обычно маленькие глазки. Смотрят они медленно и солидно.
Генри Бломфильд все рассматривает основательно, его глаза выучивают окружающее наизусть.
Его костюм не американского покроя, и его тощая маленькая фигура одета по-старомодному, изящно. К его лицу подошло бы большое белое жабо.
Генри Бломфильд очень быстро выпивает свое мокко; половины чашки он не допивает. Он проворно отпивает кофе маленькими глотками, подобно жаждущей птице.
Он разламывает маленькое пирожное и оставляет нетронутою другую половину. У него нет терпения заниматься своим питанием, он пренебрежительно относится к своему телу, он занят крупными делами.
Он размышляет об обширных предприятиях, он, Генри Бломфильд, сын старика Блюменфельда.
Много народу проходило мимо и приветствовало Бломфильда. Секретарь Бонди всякий раз срывался с места; он вскакивал, как будто бы кто-то дергал его на резиночке. Бломфильд все продолжал сидеть. Казалось, что секретарю было поручено быть со всеми вежливым за Бломфильда.
Кое-кому Бломфильд протягивал свою маленькую ручку; большинство же он приветствовал только кивком головы. Затем он опустил свой большой палец в жилетный карман, а остальными четырьмя начал барабанить по жилету.
Иногда он зевал, однако незаметно. Я только замечал, как его глаза становились водянистыми, а его очки потели. Он чистит их огромнейшим носовым платком.
Он казался очень рассудительным, этот маленький великий Генри Бломфильд. Только то, что ему непременно захотелось жить в номере 13, было чисто по-американски. Я не верю в искренность его суеверия. Я замечал, что много разумных людей приписывают себе нарочно разные маленькие чудачества.
Звонимир был удивительно молчалив. Таким тихим Звонимир никогда еще не бывал. Я опасался, не обдумывает ли он способ умертвить Бломфильда.
Внезапно входит Алексаша. Он кланяется чрезвычайно низко и не бережет своей новой фетровой шляпы. Он интимно улыбается мне, так что всякий смекнет: тут сидят приятели Александра.
Алексаша несколько раз прохаживается по зале, как будто ища кого-то. На самом же деле ему искать тут некого.
— А все-таки Америка интересная страна, — возгласил глупый военный врач, так как некоторое время прошло в молчании.
Затем он продолжал свою исконную жалобу: — Здесь, в этом городе, просто омужичиваешься. Череп забивается, мозги сохнут.
— Но не сохнет глотка, — замечаю я.
Бломфильд бросил на меня признательный взгляд. Ни одна черта его лица не выдала его улыбки. Только его глаза старались взглянуть снизу из-под края очков и получили от этого насмешливое выражение.
— Ведь вы оба не здешние? — спросил Бломфильд, посмотрев на нас, на Звонимира и меня.
Это был первый вопрос, заданный Бломфильдом с тех пор, как он прибыл.
— Мы — возвращенцы, — отвечаю я, — и проживаем тут только ради удовольствия. Мы собираемся поехать дальше, мой друг Звонимир и я.
— Вы уже давно в пути? — спросил вежливый Бонди. Это был великолепный секретарь: Бломфильду стоило только сказать слово — и тотчас же Бонди облекал мысли Бломфильда в форму речи.
— Шесть месяцев мы в пути, — говорю я. — И бог весть, как долго это будет еще продолжаться.
— Вам тяжело пришлось в плену?
— На войне было хуже, — отвечает Звонимир.
В тот день нам приходится говорить немного.
Трое пассажиров из Германии входят в залу. Бломфильд и Бонди откланиваются и садятся за один стол с этой тройней.
XXСпециальностью тройни были мелкие безделушки; об этом я узнал на следующий день от номерного. Они не были братьями. Их так объединила общность их интересов.
Много народа понаехало из Берлина, последнего местопребывания Бломфильда. Они ехали вслед за ним.
Два дня спустя прибыл Христофор Колумб.
Христофор Колумб был парикмахером Бломфильда.
Он входил в состав багажа Бломфильда и всегда прибывал в качестве досылочной ценности.
Он человек разговорчивый, родом немец, его отец был почитателем великого Колумба и окрестил его именем своего сына. Сын же с этим великим именем стал парикмахером.
Это человек с коммерческою жилкою и хорошими манерами. Каждому он представляется: Христофор Колумб, парикмахер мистера Бломфильда. Он говорит на хорошем немецком языке с прирейнским акцентом.
Христофор Колумб строен и высок. У него русые завитые волосы и добродушные глаза, как будто из синего стекла.
Он единственный хороший парикмахер в этом городе и в отеле «Савой», а так как он не отказывается от денег и ему иначе было бы скучно, он решает открыть в гостинице парикмахерскую. У Бломфильда он испрашивает разрешения на это.
Рядом с комнатой швейцара как раз имелось небольшое свободное помещение. Там обычно складывался багаж постояльцев, собиравшихся уезжать или уехавших на несколько дней, чтобы затем вернуться.
Игнатий рассказал мне, что Христофор Колумб собирался устроиться именно в этом помещении. Это ему и удалось. Колумб был сметливым малым. Тонкий и стройный, он, казалось, мог приспособиться в каждом углу. Вообще его назначением было выискивать разные пустоты в жизни и заполнять их. Таким же образом он стал, вероятно, и парикмахером у Бломфильда.
Народ здесь едва ли знал, что парикмахер самим своим существованием пародирует знаменитое имя. Знали это только Игнатий, военный врач и Алексаша.
Звонимир как-то спросил меня:
— Гавриил, ты человек образованный. Правда, что Колумб открыл Америку, или неправда?
— Да.
— А кто такой Александр? — задал дальнейший вопрос Звонимир.
— Александр был царем македонским и великим завоевателем.
— Так, так, — заметил Звонимир.
Вечером мы встретились с Алексашей в зале файф-о-клока.
— Что скажете вы об этом парикмахере Колумбе? — со смехом спросил Александр. — Удивительное его имя — Колумб!
Звонимир окинул меня быстрым взглядом и заявил:
— Если парикмахер именуется Христофором Колумбом, то это не велика беда. Но ваше имя — Александр!..
Это было хорошо сказано и — Александр умолк.
Иногда я говорю:
— Звонимир, давай уедем!
Теперь же Звонимиру этого особенно не хочется: Бломфильд тут, и жизнь с каждым днем становится интереснее. Каждый поезд привозит гостей из Берлина, купцов, комиссионеров и просто бездельников.
Всех сюда привлекает Бломфильд. Парикмахеру Колумбу приходится много работать. Склад багажа теперь выглядит уютно с двумя большими простеночными зеркалами и мраморным столом перед ними. Колумб самый ловкий парикмахер, какого я только видел в жизни. Пять минут — и уже готово. Стрижку волос он производит по новейшему методу, с помощью бритвы. В его парикмахерской никогда не слышно стука ножниц.
Черт знает, откуда у Звонимира деньги на нас обоих. Счет за нашу комнату достиг уже солидных размеров. А Звонимир и не думал оплачивать его. Свои деньги он каждый вечер перед отходом ко сну клал себе под подушку. Он боялся, как бы я не украл их.
Мы жили почти так же хорошо, как сам Бломфильд, и, когда нам хотелось, отправлялись в столовую для бедных. Когда же нам это не нравилось, мы ели в гостинице. И никогда у нас не выходили деньги.
Однажды я заявил Звонимиру:
— Я уложусь и отправлюсь дальше способом пешего хождения! Если ты не хочешь отправиться вместе со мною, то оставайся здесь!
Звонимир заплакал. То были искренние слезы.
— Звонимир, — говорю я, — вот тебе мое последнее слово: взгляни на календарь. Сегодня вторник. Ровно через две недели мы уедем!
— Несомненно, — заявляет Звонимир и клянется громко и торжественно, что так и будет, хотя я вовсе не требую его клятвы.
XXIВ тот же день, после обеда, секретарь Бонди попросил меня на минуту к столу Бломфильда.
На время своего пребывания здесь Бломфильду нужен еще один секретарь. Требовалось уметь делить посетителей на назойливых и полезных и вести переговоры с теми и другими. Не знаю ли я подходящее лицо, спросил Бонди.
— Нет, не знаю никого, кроме Глянца.
Но тут Бломфильд отрицательно махнул рукою. Это движение означало, что Глянц ему совсем не подходит.
— Не угодно ли вам занять это место? — спросил Бломфильд.
Тут и вопроса не было. Бломфильд вообще не спрашивал, он все бормотал про себя, как будто повторял давно решенные вещи.
— Посмотрим! — сказал я.
— В таком случае вы можете завтра у себя в номере… вы живете?
— В номере 703.
— Прошу завтра же приступить. Вам будет дана машинистка.
Я откланиваюсь и чувствую, как Бломфильд смотрит мне вслед.
— Звонимир, — объявляю я, — я теперь секретарь Бломфильда.
— Америка! — восклицает Звонимир.
Моей обязанностью было выслушивать лиц, приходивших к Бломфильду, оценивать их проекты и письменно сообщать ежедневно Бломфильду о посетителях минувшего дня.
Я записываю внешность, положение, род занятий и предложение каждого посетителя, а потом резюмирую все это. Я диктовал свои отзывы машинистке и прилагал к делу очень много старания.
После первых двух дней Бломфильд, по-видимому, остался доволен моею работою, потому что при наших встречах после обеда он весьма благосклонно отвечал кивком на мой поклон.
Я так давно ничего не делал; теперь я доволен.
Это занятие было мне по душе, потому что я был самостоятелен и нес ответственность за все сообщаемое мною. Я остерегался сообщать лишнее. Тем не менее иногда я подавал целые романы.
Работал я от десяти до четырех. Ежедневно являлось по пять, шесть или более посетителей.
Я прекрасно понимал, чего от меня хотел Бломфильд.
Он желал проверять самого себя. Не во всем он полагался на свое собственное суждение, да у него и не было времени раздумывать над каждым просителем, и он желал иметь подтверждение своих собственных наблюдений. Генри Бломфильд был человеком разумным.
Тройня носила имена Нахман, Соболь и Вольф. Их фамилии в тесном единении были пропечатаны на одной общей визитной карточке.
Нахман, Соболь и Вольф разнюхали, что в этой местности Европы забавные безделушки были пока еще неизвестны. Они привезли денег: это они доказали; говорили они очень разумно. Уже много лет тут пустовала прядильня покойного Майблума. Ее можно было восстановить, по словам Вольфа, с небольшими «затратами». Господин Нахман останется здесь; им, собственно, не так нужны деньги Бломфильда, как его имя. Фирма должна была называться «Бломфильд и К°» и снабжать, данную местность и Россию безделушками.
Тройня собиралась фабриковать фейерверки, бумажных змей, серпантин, хлопушки и лягушек.
Позже я слышал, что мысль относительно безделушек очень понравилась Бломфильду. Два дня спустя я увидел, как вокруг фабрики Майблума постепенно и медленно стали вырастать строительные леса, пока все полуразвалившиеся каменные стены ее не были окружены деревом и досками — наподобие памятника в зимнее время.
Нахман, Соболь и Вольф оставались здесь долго. Их можно было видеть неразлучно бродящими по улицам и площадям города. Все трое появлялись в баре и приглашали к своему столу одну девицу.
Они вели тесный семейный образ жизни.
В отеле «Савой» ко мне относятся с большим почтением, чем раньше. Сталкиваясь со мною в лифте или баре, Игнатий опускает свои пивные, желтые контролирующие глаза. Швейцар мне низко кланяется. Тройня также одновременно снимает передо мною шляпы.
«Гавриил, — говорю я сам себе: — ты прибыл с одной рубашкою в отель „Савой“, а уедешь отсюда владельцем двадцати чемоданов».
По моему желанию передо мною раскрываются скрытые двери, люди посвящают меня в свою интимную жизнь. Обнаруживаются удивительные вещи. Я готов воспринимать все, что несется ко мне навстречу. Люди предлагают мне себя, и их жизнь лежит передо мною ничем не прикрытой. Помочь я им не могу, но в состоянии повредить им; они же, радуясь, что нашли человека, обязанного их выслушать, раскрывают свои печали и тайны.
Им, людям, живется плохо. Горе их стоит перед ними, как исполин, как высокая стена. Их опутали серые, как пыль, заботы, и они бьются, как пойманные мухи. Одному не хватает хлеба, другой приправляет его горечью. Один хочет быть сытым, другой — свободным. Тут третий расправляет свои руки, считая их крыльями и думая, что в ближайшее мгновение, в следующий месяц или год он вознесется над низиною своей жизни.
Людям жилось плохо. Судьбу свою уготовляли они себе сами, а думали, что она исходит от Бога. Они были в плену традиций, сердце их было связано тысячами нитей, и нити эти пряли их собственные руки. На всех путях их жизни стояли запретительные правила их бога, полиции, государей. В одном месте они не смели идти дальше, в другом им было запрещено оставаться. И после того, как они таким образом в течение нескольких десятилетий барахтались, заблуждались и были в недоумении, что им делать, они умирали в своих постелях и оставляли свое горе в наследство своим потомкам.
Я сидел в преддверии милостивого бога Генри Бломфильда и регистрировал мольбы и пожелания его мелких людишек. Сперва люди являлись к Бонди, я же принимал только тех, кто предъявлял записку от него. Бломфильд собирался прожить тут две или три недели, а уже три дня спустя я увидел, что ему придется пробыть здесь по меньшей мере лет десять.
Я познакомился с низкорослым Исидором Шабелем, который когда-то был румынским нотариусом и перестал быть им вследствие какого-то подлога.
Он проживает в отеле «Савой» уже шестой год: он жил тут во время войны, вместе с этапными офицерами. Ему шестьдесят лет, у него жена и дети в Бухаресте, и они стыдятся его; они даже не знают его местопребывания. Теперь, думает он, пора заняться своей реабилитацией — пятнадцать лет прошло со времени той несчастной истории; пора вернуться домой, посмотреть, что поделывают жена и дети, узнать, живы ли они и стал ли его сын офицером, несмотря на несчастье, постигшее его отца.
Он — удивительный человек. Ему хочется знать, какой чин имеет его сын, — и это причиняет ему столько забот. Живет он мелкою подпольною адвокатурою.
Иногда его навещает тот или другой еврей и заказывает ему какое-нибудь прошение, например, по освобождению от налога на наследство.
Его чемоданы уже давно арестованы Игнатием.
Обедает он жареным картофелем, но ему хочется знать, офицер ли его сын.
Еще год тому назад он обращался к Бломфильду, но безуспешно.
Ему требуется довольно значительная сумма для восстановления в своих правах. Он упорно настаивал на своей правоте.
Он сам распалял в себе свою горечь. Сегодня он просил еще робко, завтра он станет изрыгать проклятия, а через год сойдет с ума.
Я познакомился с Фаддеем Монтагом, другом Звонимира, живописцем вывесок, собственно, карикатуристом. Он мой сосед, живет в номере 715. Я уже несколько недель тут, и рядом со мною голодал Фаддей Монтаг. Но он никогда не кричал. Люди немы, немее рыб. Раньше они еще отзывались, когда им что-нибудь причиняло боль; с течением времени они отвыкли от жалоб.
Фаддей Монтаг — кандидат смерти. Худощавый, бледный, высокого роста, он тихо бродит повсюду; его шагов не слышно даже на голых каменных плитах шестого этажа. Подошвы его, правда, рваные, но слышны на этих каменных плитах даже мягкие туфли Гирша Фиша. У Фаддея Монтага уже бесшумные призрачные подошвы умершего. Он появляется молча; как немой, стоит у дверей и разрывает вам сердце своею немотою.
Он, Фаддей Монтаг, не виноват в том, что не зарабатывает денег. Он рисовал карикатуры на планету Марс, или на Луну, или на давно умерших греческих героев. На его рисунках можно было встретить Агамемнона, обманывающего Клитемнестру — в лагере, с пухлою троянскою девушкою. Клитемнестра стояла на холме и сквозь исполинский бинокль взирала на позор своего мужа.
Я вспоминаю, что Фаддей Монтаг чудовищно извратил всю всемирную историю от фараонов и до современности. Монтаг так уверенно подавал свои сумасшедшие рисунки, как будто он предлагал на выбор пуговицы для брюк.
Однажды Фаддей Монтаг написал вывеску для столяра. В середине он поместил исполинских размеров рычаг, рядом с ним поместил на большом деревянном помосте человека в пенсне на носу, и человек этот чинил маленький карандаш на исполинском рычаге.
Эту вывеску он ухитрился вручить заказчику…
Ко мне являлись удивительные лгуны, например, господин со стеклянным глазом. Он хотел устроить кинематограф. Между тем вывоз из Германии фильмов был весьма затруднителен. Бломфильд знал это и не стал говорить об этом деле.
В этом городе ничего так не достает, как именно кинотеатра. Это пасмурный город, где часто идет дождь и погода мрачная. Рабочие бастуют. У людей есть свободное время. Полгорода, по его словам, сидело бы целыми днями и половину ночи в кино.
Господин со стеклянным глазом именуется Эрихом Кёлером и представляет мелкого режиссера из Мюнхена, он рассказывает, что он родом из Вены, но меня он не сумеет обмануть, меня, знающего Леопольдштадт. Нет сомнения, что Эрих Кёлер родом из Черновиц и глаз свой он потерял не на войне. Для этого война должна была бы быть гораздо значительнее мировой.