"Ты платишь?" сказалъ онъ Мильде.
"Да, но развѣ ты уже уходишь?"
"Да, во-первыхъ, мнѣ нужно итти въ редакцію, а во-вторыхъ, довольно съ меня всего этого. И во-вторыхъ, и въ-третьихъ, и въ девятыхъ довольно этого съ меня! Прощайте!"
И, покачиваясь, Грегерсенъ вышелъ изъ комнаты, чтобы итти въ редакцію.
Было шесть часовъ. Трое мужчинъ, оставшихся за столомъ, сидѣли нѣкоторое время молча. Гольдевинъ искалъ пуговицу, какъ бы желая застегнуться, чтобы уйти, но, не найдя ея, онъ посмотрѣлъ въ окно, чтобы отвлечь отъ этого вниманіе и сказалъ:
"Да, уже становится поздно, какъ я вижу"…
"Вы же не собираетесь итти?" перебилъ его адвокатъ: "Кельнеръ, пива! Нѣтъ, давайте придемъ къ одному съ вами соглашенію. Отнимаютъ у насъ нашихъ писателей; этимъ самымъ уничтожаютъ насъ; потому что вѣдь это писатели дѣлаютъ насъ тѣмъ, что мы есть". Мильде вдругъ сказалъ то же самое; вѣдь это писатели дѣлаютъ насъ извѣстными за границей, они свѣтятся, какъ огненные столбы, они наша гордость. Мильде началъ разбиралъ выраженіе "поэзія эскимосовъ!" Что нужно понимать подъ этимъ? Во всякомъ случаѣ, онъ не фанатикъ, онъ можетъ терпѣть всѣ взгляды".
"Это было бы очень нехорошо, если бы наши писатели дѣлали насъ тѣмъ, что мы есть", сказалъ Гольдевинъ. "Вотъ наши писатели прохаживаются, и имъ принадлежитъ весь мірокъ нашего маленькаго города, но гражданская тропинка не достаточно широка для нихъ. Мы радуемся тому, что имъ нужно тамъ много мѣста, мы оборачиваемся и говоримъ съ удивленіемъ: "посмотрите, какъ много имъ нужно мѣста!" Я вижу въ этомъ большую и общую причину, — это то, что мы въ послѣдніе годы стали довольствоваться малымъ. Ахъ да, къ сожалѣнію мы довольны чрезвычайно малымъ. Я все это прослѣдилъ въ газетахъ, мы не ставимъ большихъ запросовъ и благодаримъ за малое. Поэзія эскимосовъ? Нѣтъ, это черезчуръ грубое слово, разумѣется; я понималъ его не въ прямомъ смыслѣ. Это поразительно, до чего наши писатели благосклонно относятся къ самымъ сквернымъ явленіямъ жизни! Вотъ Паульсбергъ, и Иргенсъ, и Ойэнъ, — они не говорятъ этого, положимъ, — человѣческое существованіе имѣетъ не одну, а нѣсколько тысячъ страницъ, и въ моей собственной душѣ есть темные и глубокіе уголки, куда я самъ еще не заглядывалъ. Мы должны сдѣлать что-нибудь, чтобы возвести людей туда, гдѣ свѣтить солнце, гдѣ звучитъ имя Бога, мы должны заставить молодежь не только наслаждаться любовью, но также, краснѣя, радоваться ей. Нѣтъ, этого они такъ мало касаются, а если бы они и коснулись больше, такъ они не справились бы съ этимъ. До людей имъ нѣтъ дѣла, они пишутъ о понтонныхъ мостахъ, о правительственной церкви, о налогахъ, они пишутъ стихи объ исчезнувшихъ кронахъ и объ египетскомъ пескѣ; нѣтъ, Боже мой, наши писатели такъ рѣдко говорятъ искренно моей бѣдной душѣ. Имъ не хватаетъ импульса и пространства. Они не чувствуютъ этого недостатка, и нѣтъ никого, кто бы могъ открыть имъ глаза на это. Они говорятъ, какъ будто дали намъ по крайней мѣрѣ новую культуру; ихъ скромное самодовольство переходитъ постепенно въ какое-то совершенство, въ паѳосъ; они морщатъ лобъ и имѣютъ видъ, какъ будто исполнены благодатью. Поклоняйтесь этимъ людямъ, они наша гордость. А газеты постоянно выдвигаютъ ихъ, газеты представляютъ ихъ какими-то мыслителями, великими умами и проповѣдниками. День за днемъ, день за днемъ они испускаютъ тотъ же ослиный крикъ, и самымъ серьезнымъ образомъ закидали бы того камнями, кто попробовалъ бы удержать ихъ самомнѣніе въ извѣстныхъ границахъ. Писатели уже больше не таланты, которыхъ можно читать, ахъ нѣтъ, они глубоко захватываютъ всю духовную жизнь своего времени, они заставляютъ Европу думать. Что же тутъ удивительнаго, если они сами внушаютъ себѣ принимать поклоненіе людей, какъ нѣчто должное. Вѣдь они же великіе мыслители, почему же имъ, извѣстнымъ всему міру, не погулять немного по нашей маленькой странѣ? Въ тихія ночи, когда они одни, они улыбаются, можетъ быть, про себя, — это очень вѣроятно, что въ одинокіе часы они становятся передъ зеркаломъ, осматриваютъ себя съ ногъ до головы и подсмѣиваются. У древнихъ римлянъ были такіе люди, называвшіеся авгурами; это были глубокіе и мудрые люди, они слѣдили и объясняли полетъ птицъ. Два такихъ авгура не могли встрѣтиться на улицѣ безъ того, чтобы не улыбнуться…"
Адвокатъ перебилъ его:
"Вы недостаточно знаете нашихъ писателей, Гольдевинъ, далеко недостаточно".
"Я попробовалъ здѣсь, въ городѣ, немного заглянутъ въ ихъ жизнь; она не настолько скрыта и скромна, чтобъ нельзя было немножко ознакомиться съ ней. Одна причина заставила меня внимательно слѣдить за нею; та же причина дѣлаетъ то, что я немного рѣзко сегодня говорю. Ахъ да, я видѣлъ кое-что, я очень многое видѣлъ. И не разъ я спрашивалъ себя, неужели мы такъ бѣдны идеалами? Неужели мы не можемъ поддерживать свое достоинство? Новая земля, блѣдная земля; глинистая! Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, какъ бы я хотѣлъ помочь людямъ и показать все это имъ! И въ своей писательской жизни они далеко не всегда хорошіе люди. Къ чему имъ это? Страна маленькая, мѣста мало, а писателямъ нужно много мѣста. Они ссорятся другъ съ другомъ, интригуютъ, завидуютъ. Почему не обсуждался сборникъ стихотвореній Иргенса; ни разу даже не упомянули о немъ?"
"Мы съ Иргенсомъ не друзья, но мнѣ пришло въ голову, что съ нимъ поступили несправедливо. Кто его противникъ? Коллега, также писатель, втихомолку работающій, какъ кротъ у се5я въ своей норѣ? Я не знаю. Но я знаю, что наши писатели стѣснены обстоятельствами; я наблюдалъ за ними здѣсь, въ городѣ: они мелочны и желчны, они завидуютъ счастью другого и даже не въ состояніи скрытъ эту зависть. Достигнувъ извѣстнаго возраста и написавъ извѣстное число книгъ, они дѣлаются раздражительными и обижаются на то, что страна не доставляетъ имъ денежныхъ суммъ, нужныхъ имъ для жизни, они находятъ даже, что имъ вредятъ тѣмъ, что нація недостаточно ихъ признаетъ. Они постоянно жалуются: ну вотъ теперь обнаруживается, какъ Норвегія обращается со своими великими людьми. А насколько нужнѣе эта несчастная премія журналистамъ, этимъ выбивающимся изъ силъ постояннымъ труженикамъ какого-нибудь листка! Журналистъ дѣлаетъ въ одинъ мѣсяцъ больше работы, чѣмъ писатели въ цѣлый годъ. Часто у нихъ есть семьи, и имъ приходится очень туго; многихъ судьба очень преслѣдуетъ, они когда-то мечтали о свободной и богатой жизни, а не о томъ, чтобъ сидѣть въ редакціи какой-нибудь газеты, гдѣ ихъ анонимная работа пропадаетъ совершенно безслѣдно и гдѣ большинство изъ нихъ должны страшно напрягать свои силы, иногда даже прибѣгать къ лести, чтобъ удержать за собою мѣсто. Если имъ приходитъ въ голову какая-нибудь оригинальная идея, мысль, то она тотчасъ же должна погибнуть, они помѣщаютъ ее въ какую-нибудь газетную статью, статья эта печатается, и мысль исчезаетъ гдѣ-то въ пространствѣ. И что они за это получаютъ? Ахъ, очень жалкое вознагражденіе, жалкое и очень мало радости. Эти люди заслуживаютъ поощренія; и этимъ никто ничего бы не потерялъ; результаты сказались бы въ свободной и краснорѣчивой газетной литературѣ. Въ этомъ нѣтъ ничего невозможнаго, а насколько больше можетъ сдѣлать честный журналистъ своей ежедневной работой, стремящейся къ чему-то для себя и для своихъ, чѣмъ всѣ эти писатели, которые напишутъ разъ въ годъ книжку, а потомъ отдыхаютъ и добиваются премій".
Въ продолженіе всего этого разговора актеръ Норемъ сидѣлъ молча, понуря голову, онъ изрѣдка поднималъ тяжелыя вѣки и устало и лѣниво курилъ свою сигару. Наконецъ, онъ взглянулъ на окружающихъ, поставилъ на столъ свою пустую кружку и сказалъ!
"Да, Мильде, если ты дѣйствительно хочешь меня угостить, то дай, пожалуйста, мнѣ портеру".
Принесли портеръ.
Въ эту самую минуту дверь въ кафе открылась, и вошелъ Иргенсъ съ фрекенъ Агатой. Они остановились на минутку внизу около двери и осмотрѣлись вокругъ; Агата не была смущена, она была спокойна; но когда она увидѣла Гольдевина, она поспѣшно направилась къ нему, улыбнулась и открыла ротъ, чтобы поздороваться съ нимъ, но вдругъ остановилась. Гольдевинъ пристально посмотрѣлъ на нее и невольно взялся за пуговицы, но тѣмъ не менѣе онъ остался.
Это произошло въ нѣсколько секундъ.
Иргенсъ и Агата вмѣстѣ подошли къ столу, поклонились и сѣли. Агата протянула Гольдевину руку. Мильде спросилъ ихъ, что они будутъ пить.
"Вы пришли слишкомъ поздно", сказалъ онъ, смѣясь. "Вамъ нужно было бы прійти раньше, а теперь представленіе уже кончено. Гольдевинъ занималъ насъ разговорами объ истинѣ".
Иргенсъ бросилъ на Гольдевина быстрый взглядъ и сказалъ, закуривая папиросу:
"Я уже наслаждался однажды бесѣдой съ господиномъ Голъдевиномъ тамъ въ Тиволи: кажется, этого съ меня вполнѣ достаточно".
Иргенсъ съ трудомъ скрывалъ свою непріязнь къ Гольдевину. Онъ уже второй разъ видѣлъ сегодня Гольдевина; онъ видѣлъ, какъ онъ только что стоялъ передъ его квартирой на улицѣ Транесъ, № 5. Онъ не могъ выйти съ Агатой прежде, чѣмъ не удалился этотъ чортъ. Счастливый случай привелъ Гранде, а то этотъ человѣкъ стоялъ бы все еще тамъ. И какъ онъ стоялъ? Какъ стражъ, какъ настоящій стражъ, не двигаясь. Иргенсъ злился, ему стоило большого труда не пускать Агату къ окну; если бъ она посмотрѣла въ окно, она тотчасъ же увидѣла бы Гольдевина. Онъ совсѣмъ и не скрывался, онъ стоялъ и желалъ, чтобы его видѣли, и держалъ такимъ образомъ парочку въ осадномъ положеніи.
Теперь у него былъ очень смущенный видъ. Онъ игралъ своей кружкой и смотрѣлъ внизъ.
"Да, Иргенсъ, въ тотъ вечеръ вамъ, писателямъ, досталось", продолжалъ Мильде. "Но ты, можетъ быть, думаешь, что тогда въ Тиволи вы получили достаточно? Да сравнительно съ сегодняшнимъ вечеромъ, то была лесть, молоко и медъ. Вы, оказывается, не великіе вожаки, и очень даже достижимы. Кромѣ того, у васъ скверная привычка, вы завидуете, копаете другъ другу ямы, постоянно грызетесь. Хе-хе, узнаешь ли ты себя?"
Иргенсъ пожалъ плечами.
Агата ничего не говорила, она смотрѣла то на одного, то на другого, и, беззаботно улыбаясь, смотрѣла на Иргенса. Она опять стала спокойной.
"Да", сказалъ адвокатъ: "Гольдевинъ былъ очень рѣзокъ; но тѣмъ не менѣе онъ указалъ на то, что несправедливо, что о стихахъ Иргенса ничего не говорили. Вѣдь это ты слышалъ, Мильде?"
"Но я вовсе не имѣлъ въ виду этимъ защищать господина Иргенса", сказалъ вдругъ Гольдевинъ рѣзко. Онъ посмотрѣлъ ему прямо въ лицо. "Это было сказано, чтобы показать, какъ относятся другъ къ другу господа писатели".
Пауза. Гольдевинъ разсѣянно пилъ изъ своего стакана, его рука дрожала. Адвокатъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него. Что такое съ нимъ случилось? Онъ вдругъ заговорилъ совсѣмъ другимъ голосомъ и кусалъ себѣ губы.
"Ну да, по-моему это все равно", сказалъ примиряюще адвокатъ. "Вы говорили разное, но вы, можетъ быть, не серьезно думаете это. Вотъ, напримѣръ, вы упрекали писателей въ томъ, что они завистливы и вредятъ другъ другу, но вѣдь это порокъ, свойственный всѣмъ, и его можно найти въ каждомъ кругу людей. Я вижу это и у насъ, въ адвокатской средѣ".
На это Гольдевинъ отвѣчалъ такъ же рѣзко и безпощадно, что нѣтъ такого сословія во всей странѣ, въ которомъ было бы столько жалкой мелочной зависти и злобы противъ своихъ же, какъ именно въ кружкахъ писателей. Какъ противоположность онъ можетъ привести купеческое сословіе, — купцы, презираемые жалкими литераторами, лавочники, мелочные торговцы. Они помогаютъ въ случаѣ нужды, заступаются, ручаются другъ за друга и ставятъ на ноги споткнувшагося. — А что дѣлаютъ писатели? Они отъ всей души желаютъ гибели одному изъ своихъ собратьевъ, чтобы для нихъ самихъ стало просторнѣе. Хорошо занимать такое положеніе въ жизни, которое даетъ много горя, но вмѣстѣ съ тѣмъ даетъ и радости и развиваетъ способность сочувствія. Это имѣетъ большое значеніе. Это даетъ людямъ трезвый взглядъ на все и не дѣлаетъ ихъ мелочными… Мы заняты только нашими писателями, обсуждаемъ ихъ послѣднюю болѣе или менѣе хорошую книгу, а между тѣмъ купцы вполнѣ достойны нашего уваженія. На какую высоту поставили насъ эти люди! Торговая нація, народъ, занимающійся вывозомъ среди безплодной страны! Онъ читалъ, что даже въ Парижѣ на лавкахъ еще пишется: "Здѣсь есть телефонъ". У насъ же это больше не нужно. Здѣсь само собой подразумѣвается, что каждый магазинъ долженъ имѣть телефонъ. Но всегда, всегда цѣнятъ только писателей. Почему? Писатель можетъ имѣть самымъ честнымъ образомъ тысячъ двадцать долгу. И что же дальше? Онъ не можетъ заплатить, вотъ и все. Что было бы, если бъ такъ велъ себя какой-нибудь купецъ; втерся бы и пользовался бы всякими обманами, чтобъ не платить за вино и за платье. Его просто-на-просто обвинили бы въ мошенничествѣ и объявили бы его банкротомъ. Но писатели, художники, наши вожаки, которые подъ крики націи высятся какъ Альпы надъ всѣми остальными смертными, кто виноватъ въ томъ, что имъ приходится такъ плохо? Люди лишь втихомолку говорятъ объ обманѣ и смѣются надъ этимъ: онъ чертовски хитеръ, у него цѣлыхъ двадцать тысячъ долгу…
Мильде сердито поставилъ свой стаканъ на столъ и сказалъ:
"Да, милый человѣкъ, но теперь мнѣ кажется, что этого довольно".
Художникъ, оказывается, вдругъ потерялъ терпѣніе. Пока онъ сидѣлъ здѣсь одинъ съ адвокатомъ и съ актеромъ, онъ ни словомъ не протестовалъ, онъ даже радовался желчнымъ рѣчамъ жалкаго учителя; но какъ только появился одинъ изъ писателей, онъ сдѣлался сердитымъ и ударялъ кулакомъ объ столъ. Такова уже была привычка у Мильде защищаться, прячась за спиной другихъ.
Гольдевинъ посмотрѣлъ на него
"Вы такъ думаете?" спросилъ онъ.
"Да, я такъ думаю".
Гольдевинъ, очевидно, говорилъ не безъ умысла, съ расчетомъ направляя свои слова по извѣстному адресу, это всѣ понимали. Иргенсъ порой кусалъ усы.
Но теперь и Норемъ насторожился, онъ замѣтилъ, что передъ его усталыми глазами что-то происходитъ, и онъ началъ тоже вмѣшиваться и поносить торговую мораль, — это самая безчестная мораль на свѣтѣ, да, надувательство, жидовство, чистѣйшее жидовство! Развѣ это правильно братъ проценты? Нѣтъ, пусть никто не говоритъ ему этихъ глупостей, а то онъ отвѣтитъ какъ слѣдуетъ. Купеческая мораль, — самая безчестная мораль на свѣтѣ…
А въ это время адвокатъ говорилъ черезъ столъ съ Иргенсомъ и Агатой, — онъ разсказывалъ, какъ онъ встрѣтилъ Гольдевина.
"Я его недавно встрѣтилъ въ твоихъ мѣстахъ, Иргенсъ, тамъ наверху, на улицѣ Транесъ, да какъ разъ подъ твоими окнами. Онъ тамъ стоялъ. Я взялъ его съ собою; вѣдь это никуда не годилось бы оставлять его тамъ стоять".
Агата спросила тихо, съ широко раскрытыми, испуганными глазами:
"На улицѣ Транесъ? Вы его встрѣтили тамъ?.. Послушай, Иргенсъ, онъ былъ какъ разъ подъ твоими окнами, клянусь тебѣ".
У нея тотчасъ же явилось подозрѣніе. Гольдевинъ внимательно слѣдилъ за ней, онъ смотрѣлъ ей прямо въ лицо и старался, чтобы она не замѣтила этого.
Между тѣмъ Норемъ продолжалъ задавать свои невозможные вопросы. Итакъ, значитъ нужно понимать, что весь міръ, такъ сказать, испорченъ; женщины и мужчины окончательно испорчены, потому что они всѣ высоко цѣнятъ искусство и поэзію. "Послушайте, старикъ, пусть искусство остается искусствомъ и не связывайтесь съ этимъ. Хе, мужчины и женщины окончательно испорчены…"
Гольдевинъ тотчасъ же воспользовался этимъ поводомъ и отвѣчалъ. Это не относилось къ Норему, онъ даже не смотрѣлъ на него, но онъ говорилъ то, что накипѣло у него на сердцѣ, говорилъ это всѣмъ, вообще, такъ просто, въ пространство. "Нельзя утверждать, что всѣ мужчины и женщины испорчены, но они дошли до извѣстной степени безсодержательности, они вырождаются и мельчаютъ. Новая земля, блѣдная земля, тамъ нѣтъ плодоносной земли, нѣтъ обилія. У молодежи холодная, жидкая кровь, они предоставляютъ всему итти своимъ путемъ, и огорчаются лишь поверхностно, когда ихъ собственная страна молчитъ и не отвѣчаетъ на вызовъ. Теперь ужъ дѣло больше не обстоитъ такъ, что гордость Норвегіи это — личная гордость каждаго норвежца, будь то консерваторъ или либералъ. А также и женщины, онѣ очень спокойно проживаютъ свою жизнь, не уставая отъ жизни, но вмѣстѣ съ тѣмъ и не внося ничего въ нее. И какъ онѣ могли бы внести что-нибудь? Имъ вѣдь нечего вносить. Онѣ мелькаютъ, какъ синіе огоньки, отъ всего пробуютъ понемножку, какъ радости, такъ и горести, и не сознаютъ, что онѣ потеряли всякое значеніе. У нихъ больше нѣтъ самолюбія, ихъ сердце не причиняетъ имъ большихъ терзаній, оно бьется очень быстро, но ничто не заставляетъ его трепетать въ груди. А что сталось съ гордымъ міровоззрѣніемъ молодыхъ женщинъ, дѣвушекъ? Это міровоззрѣніе имѣло большое и глубокое значеніе; но теперь его уже больше не встрѣтишь; для женщинъ все равно, что посредственность, что геніальность, онѣ приходятъ въ восторгъ передъ парой несчастныхъ стиховъ и даже передъ вымученнымъ романомъ. А было время, когда лишь великія и гордыя вещи побѣждали ихъ. Теперь ихъ требованія низведены до минимума, теперь онѣ уже больше и не могутъ желать большаго, ихъ потребности заснули. Женщина потеряла свою силу, богатую и милую простоту, большую страсть; она потеряла ту настоящую радость, которую даетъ единственный человѣкъ, ея герой, ея богъ, она подходитъ къ первому встрѣчному и бросаетъ направо и налѣво услужливые взгляды. Любовь сдѣлалась теперь для женщины названіемъ прошедшаго чувства, она читала объ этомъ, и въ свое время это также занимало ее, но теперь все это легко скользнуло мимо нея, какъ притупленный звукъ. Да, женщины и не сознаютъ этого своего недостатка, ахъ, нѣтъ, оно окончательно вырвано. Этому ничѣмъ нельзя помочь. Черезъ нѣсколько поколѣній опять настанетъ хорошее время, все движется, какъ волна. Но теперь, въ данную минуту, мы самымъ беззаботнымъ образомъ путаемся остатками. Только торговая дѣятельность имѣетъ свѣжій, здоровый пульсъ; торговля ведетъ свою шумную жизнь, будемъ благодарны ей за это! Она дастъ намъ обновленіе".
При этихъ послѣднихъ словахъ Мильде такъ возмутился, что онъ досталъ десятикронную бумажку, швырнулъ ее Гольдевину черезъ столъ и сказалъ раздраженно:
"Вотъ… Вотъ ваши деньги! Вы помните, я занялъ у васъ какъ-то десять кронъ, я забылъ было это. Теперь, я надѣюсь, вы понимаете, что вамъ можно уходить".
Гольдевинъ вдругъ покраснѣлъ до самыхъ корней волосъ; но тѣмъ не менѣе онъ взялъ кредитку.