— Спусти его, брось палочкой! — шепнул где-то Флегонт Гаврилыч.
Палочка взлетела, упала над соловьем, и соловей спустился вниз.
— Сю-сю! сю-сю! — продолжал Ванятка.
Заслышав этот свист, соловей мгновенно упал на землю и, словно мышонок, побежал по направлению к нему.
— Тут! — загремел Ванятка.
И вдруг — откуда взялись соловьятники. Все трое бросились они в черемуху, и целых шесть рук протянулось к трепетавшему в сетях соловью.
— Где бичайка, где? — кричал Флегонт Гаврилыч.
— Здесь, здесь.
— Надо заметить! Соловей важный… вишь, какой плечистый.
— Известно, заметить!
И, проговорив это, Флегонт Гаврилыч распустил соловью правое крылышко и задрал крайнее перо. Немного погодя несчастный соловей бился уже в бичайке, приподнимая собою ее холстинный колпачок.
Флегонт Гаврилыч был в восторге; в не менее восторженном состоянии находились и Ванятка с Василием. Снимая сеть, они громко острили и раз по пяти рассказали друг другу подробности этой ловли. Флегонт Гаврилыч выпросил у меня папиросу, зажег дрожавшими от волнения руками спичку и, закурив, крикнул:
— Ну, ну, скорей, скорей, ребята! Добрый час на худой не меняют! Нам еще много дела-то. Здесь, на Гриве, надо пятерых взять… да ентого, что в Ольхах заливается! Шутка, сколько дела-то. Не опоздать бы.
— Небось, не опоздаем! — отозвался Василий, свертывая сеть.
— А все-таки мешкать нечего. Уж больно мне того-то хочется заполучить… Соловей-то горласт… Ну, все готово?
— Готово.
— Ну, господи, благослови; идем.
И мы пошли дальше.
Часа два пробыли мы на Сухой гриве, и все пять соловьев, выслушанные и одобренные Флегонтом Гаврилычем, были пойманы точно таким же способом, как был пойман и первый. Только последний долго не давался — вершинил и всякий раз перелетывал выше сети. Флегонт Гаврилыч выходил из себя. Он осыпал соловья бранью; называл его подлецом, окаянным, лешим, и, как ни уговаривали его Василий с Ваняткой бросить этого соловья «к черту» и идти в Ольхи за «горластым», Флегонт Гаврилыч и слушать не хотел. «Не расстанусь! — кричал он. — Умру, подохну, а не расстанусь!» Сети переносились с одного кобла на другой, а соловей продолжал вершинить и не давался в руки. Флегонт Гаврилыч разгневался еще пуще. Он раз пять облаял Василия, не умевшего будто спустить соловья на землю; чуть не оттаскал за волосы Ванятку, свиставшего будто бы не соловьихой, а сорокой; садился сам с дудочкой, и все-таки дело не ладилось. Наконец, все вышли из терпения и, обругав коллективно соловья, решились бросить его или, как выразился Василий, «наплевать на подлеца» и идти в Ольхи. Стали снимать сеть, как вдруг случилось нечто совершенно неожиданное: откуда-то взялась самка, полетела по низам, за ней, как сумасшедший, бросился соловей, и не прошло минуты, как и самец и самка на наших глазах случайно попали в сеть. Восторг был общий.
— Это он с женой расставаться не хотел! — сострил Василий.
— Вишь, сластник какой!
Мы присели отдохнуть, а немного погодя отправились к Ольхам, к тому «горластому» соловью, пением которого восхищались вчера вечером. Перейдя небольшой овражек, поросший орешником, обогнув довольно большое озеро, на котором плавали стаи диких уток, и затем поравнявшись с куртиной нескольких черемух, мы вдруг услышали какой-то шепот. Флегонт Гаврилыч раздвинул кусты и в ту же минуту, словно чем-то уколотый, отскочил назад.
— Что вы? — спросил я.
Но он только махнул рукой и пошел дальше.
— Да что такое?
— На этот Зеленый остров хошь не езди!..
— Что, аль медведя увидал? — сострил опять Василий. Ванятка захохотал, что было мочи.
Но Флегонт Гаврилыч продолжал себе шагать, и, только тогда, когда мы отошли от кустов черемухи на довольно значительное расстояние, он взял меня за руку, отвел в сторонку и шепнул на ухо:
— Опять соловьятники вчерашние!
VI
Мы подошли к Ольхам, и все четверо остановились, словно очарованные, заслышав соловья. Он пел совершенно один, словно никто не дерзал залететь в эти Ольхи помериться с ним искусством и музыкой. Кругом расстилались обширные луга, пестревшие тысячами цветов, и, возвышаясь среди этих лугов, ольхи представляли собой какой-то круглый оазис, с опушкой, поросшей тальником и вербой. Из этого-то оазиса, из этой-то живой зеленеющей клетки разносились во все стороны соловьиные звуки и на далекое пространство оглашали окрестность. Мы не дошли до опушки, как остановились. Флегонт Гаврилыч слушал, восторженно подняв голову; Василий, наоборот, задумчиво склонил ее на грудь. Ванятка сидел на корточках и весь превратился в слух. Далеко по лугам и лесам разносился могучий голос маленького певца, и не скоро бы, кажется, вышли мы из этого восторженного оцепенения, если бы корыстные инстинкты не пробудились в душе Флегонта Гаврилыча.
— Пятисот рублей не возьму! — вскрикнул он. — Не жрамши, не пимши пробуду, а меньше пятисот не отдам.
— Такого соловья и ловить-то грех, — проговорил задумчиво Ванятка. — Пущай себе поет здесь, а ты приходи да слушай!.. В клетке так петь не будет!.. Какая там жизнь, в клетке! А здесь смотри-ка: солнышко выходит, небо голубое… листочки, цветы, травка… Коли любишь соловьев — ну, вот и слушай… Здесь привольно! Пропел на одном деревце, лети на другое… А ты себе сиди и радуйся… Какое ж там пение в неволе. В неволе плакать хочется, а не петь…
И, внимая словам этого сидевшего на корточках Ванятки, этого смуглого, кудрявого мечтателя, с фуражкой на затылке и с глазами, полными какой-то грусти, все словно призадумались; даже я и то невольно предался мечтам и, мечтая, вспомнил почему-то легенду о констанцском соборе:
Но Флегонт Гаврилыч опомнился и сразу разрушил наше поэтическое очарование.
— Паршивец ты, и больше ничего! — крикнул он Ванятке. — Что ж, по-твоему, другим отдавать его?
— И другим ловить не следует! — отозвался мальчуган.
— Так, значит, синиц одних ловить? Эх ты, сволочь, право, сволочь бесчувственная!
И он тут же отдал приказание вынимать сетки и приступать к ловле.
Но на этот раз дело кончилось большущим скандалом. Только что вошли мы в Ольхи, как вдруг загремел чей-то грубый голос:
— Куда, куда! Ноги переломаю… ворочай оглобли! Уж я под ним третьи сутки сижу!
Мы оглянулись и увидали вчерашнего «портняжку», а с ним и еще двоих мастеровых.
Флегонт Гаврилыч даже привскочил, словно какая-то невидимая пружина поддала ему под ноги и подбросила кверху. Василий и Ванятка замерли на месте.
— Прочь! — закричал Флегонт Гаврилыч.
— Сам ступай, пока зубы целы.
— Прочь, говорят!
— Вот чего не хочешь ли?
И, помусолив большой палец правой руки, портной показал кукиш.
Дело становилось серьезным. Я взглянул на Ванятку и удивился. Черные, как смоль, глаза его горели зловещим огнем, ноздри раздувались, фуражка сползла совершенно назад, кулаки судорожно сжимались. Казалось, он ждал только приказания, чтобы броситься на портняжку и загрызть его зубами. Василий был бледен, как полотно; добродушное открытое лицо его, опушенное маленькою бородкой, словно исказилось, зубы скрипели, губы совершенно посинели. Испитое, зеленое лицо портного, наоборот, как бы смеялось, п вся фигура его изображала самонадеянность и нахальство. Он словно потешался над ними, словно хвастал, что перехитрил старого соловьятника, одурачил его, обошел и ловко воспользовался его оплошностью. Он стоял фертом, подбоченясь; его пиджак был расстегнут, красная рубашка была навыпуск, картуз надет набекрень. Рядом с ним стояли и его мастеровые, небритые, суровые, в нанковых халатах, придававших им вид арестантов, бежавших из тюрьмы.
— Так ты так-то? — кричал Флегонт Гаврилыч.
— Этак-то!
— Так-то?
— Этак-то!
— Обманывать?.. Так нет же!
И, в один прыжок подскочив к портному, Флегонт Гаврилыч, как кошка, вцепился ему в горло. Этого было достаточно. Обе стороны побросали свои бичайки, сетки и, оглашая Ольху неистовою бранью, ринулись в борьбу. Я стоял и глазам не верил. Кулачные удары и оплеухи так и сыпались, далеко раздаваясь по лесу. Ванятка, как зверь, налетал на своего противника и, ловко увертываясь из-под его кулаков, успел уже раз десять дать ему в зубы. Василий колотил наотмашь, куда попало, словно косил, и с мужеством выдерживал наносимые ему удары. Флегонт Гаврилыч сцепился с портным, который сразу же сшиб с него фуражку и оторвал ворот от знаменитого коричневого пальто. Тщательно причесанные височки его теперь трепались по воздуху и представляли собою крайне безобразный вид. Он кричал, грозил, но перевес, видимо, был на стороне портного. Не прошло и пяти минут, как портной одним размахом кулака сшиб старика с ног, сел на него верхом и, вцепившись одной рукой в волосы, принялся другой осыпать его ударами.
— Караул! караул! — кричал Флегонт Гаврилыч. — Василий! Ванятка! Сюда, ко мне, выручай!
Но так как и Ванятка и Василий были заняты своим делом, то старик и обратился ко мне:
— Сударь! Что же вы стоите? — кричал он. — Нешто так делают благородные люди?.. Своих бьют, а вы себе стоите сложа руки… Караул!.. Берите подлеца за вихры, стащите его с меня… Что же это вы в самом деле!
Хотя долг чести, конечно, обязывал меня немедленно же вступиться за своих, обязывал вцепиться в волосы портняжки, постараться вышибить ему несколько зубов и даже поломать несколько ребер, но чувство самосохранения, а главное, отсутствие храбрости заставили меня поступить совершенно иначе. Я оставил «своих» и постыдно бежал с поля сражения.
VII
Только вернувшись к землянке, я опомнился от овладевшего мною ужаса. Лысый господин был за столом и пил чай.
— Не видали моих? — спросил он меня.
— Кого это?
— Жену и племянника или, лучше сказать, даму в малороссийском костюме и молодого человека в соломенной шляпе?
— Не видал, — соврал я.
— Черт знает, куда запропали! Другой день все ландыши рвут!.. — И потом, переменив тон, прибавил: — А мы всю ночь не спали. Ездили ночью в Покровское, поужинали там, хотели было переночевать, да уж больно грязно, гадко. Взяли да опять сюда и отправились. Вы ведь тоже вчера, кажется, приехали?
— Да, вчера.
— Я вас видел… Тоже за ландышами?
— Нет, я с соловьятниками.
— А! С соловьятниками! Отлично, отлично! Когда-то, в молодости, и я тоже соловьев ловил, а теперь не могу. Ожирение печени, катар желудка, одышка… сам не могу даже чулка на ногу надеть. Как только нагнусь, так и рвота. Теперь я все рыбу ужу… Оно, знаете ли, покойнее; сядешь на бережок, свесишь ноги… Отлично! Я было с удочками приехал сюда, да вчера вздремнул, а осетры подошли и утащили… Так я теперь и сижу, словно офицер без шпаги.
Я слушал лысого болтуна, а сам со страхом посматривал все в ту сторону, откуда должны были показаться брошенные мною товарищи. Наконец они показались. Все они шли рядом и молчали. У Флегонта Гаврилыча синели два «фонаря» под глазами и мотался по воздуху оторванный ворот пальто. У Василия была в крови вся нижняя часть лица; и только уцелел Ванятка, поплатившийся одним картузом. Василий и Ванятка повернули к лодке, а Флегонт Гаврилыч подошел ко мне.
— Пожалуйте-с, — проговорил он сухо и всячески стараясь прикрыть руками оторванный ворот. — Теперь можно и по домам-с.
Я встал.
— Что, моих — даму в малороссийском костюме и кавалера в соломенной шляпе не встречали? — спросил лысый господин, обращаясь к Флегонту Гаврилычу.
— Идут, недалечко-с.
— И отлично! Ну, что, как, удачно охотились?
— Слава богу-с!
— Каких больше соловьев, старых или новых песен?
— Есть и новенькие-с.
Кавалер и дама показались.
— А! Вот и мои возвращаются! — вскрикнул лысый господин.
Мы распростились, сели в лодку и поплыли в Саратов.
Мы ехали молча и не сказав ни слова друг другу; мне было положительно неловко. Только уж под Саратовом Василий, глядя на удочки, лежавшие на дне лодки и кое-как прикрытые моим «ковриком и одеяльцем», спросил Ванятку:
— А ты-таки упер?
— Еще бы! Приеду и продам. Они, поди, недешево стоят!..
Выйдя на берег, Флегонт Гаврилыч первым делом снял фуражку и, вынув из кармана панталон складной с зеркальцем гребешочек, стал расчесывать свои виски. Он отошел для этого к сторонке, но как старик ни таился, а пучок седых волос, снятый им с гребенки и поспешно брошенный на землю, не ускользнул от моего взгляда. Мне стало жаль старика. А тут еще подошла к нему жена (та самая «непонятливая», которая даже птиц не умела различать) и, увидав мотавшийся ворот пальто, закричала во все горло:
— Это еще что?!
— Зацепил, оборвал… ничего, ничего! — бормотал пере конфузившийся Флегонт Гаврилыч и побледнел как полотно.
— По-твоему, все ничего, а по-моему, так «чего»! — кричала расходившаяся баба, чуть не с кулаками налетая на Флегонта Гаврилыча. — А где поддевка, которую я тебе велела надеть… Где поддевка?.. Говори!..
— Она там, в трактире. Неловко было надеть… с нами барин, благородный человек, ездил… Ну полно, перестань нехорошо!
Я поспешил к Флегонту Гаврилычу!
— Ну-с, благодарю вас! — проговорил я, протягивая ему руку.
— Не за что-с. — И потом вдруг, подведя меня к жене, прибавил: — Позвольте представить-с: вторая супруга моя, Капитолина Петровна.
Но Капитолина Петровна, не подарив меня даже взглядом, так накинулась на несчастного Флегонта Гаврилыча за его непослушание, что я поспешил оставить их, позвал извозчика и поехал домой.
На другой день я узнал, что соловей, певший в Ольхах, не достался никому. Утром его поймать не могли, потому что он был слишком напуган, а вечером Ванятка предупредил портняжку и, забравшись в Ольхи, убил соловья ружейным выстрелом.
1880[13]
Примечания
1
«Пешкой» в Саратове называют пеший базар. (Прим. И. А. Салова.)
2
Гешефт (нем.) — торговая сделка.
3
Визави (франц.) — друг против друга.
4
Исадами называются садки с живой рыбой. (Прим. И. А. Салова.)
5
Косуля — большая лодка, 11–18 метров длиной, без палубы, грузоподъемностью 500-2000 пудов (от 8 до 32 тонн).
6
Кобёл — здесь: высокий куст.
7
Цитируются первые строки и последняя строфа стихотворения А. А. Фета «Шепот, робкое дыханье…».
8
Спасибо, тетя (франц.).
9
Когда куст осыпается сеткой, то ветви, более выдающиеся, заламывают, Чтобы не мешали, — это и называется «заломами». (Прим. И. А. Салова.)
10
«Капитан Гаттерас» — ранний роман Ж. Верна «Приключения капитана Гаттераса» (в 2-х т., 1866 г.) о путешествии к Северному полюсу.
11
…«защелкал, засвистал» — строка из басни И. А. Крылова «Осел и соловей».
12
Он запел, и каждый вспомнил Золотые дни свободы… — отрывок из стихотворения А. Н. Майкова «Приговор (Легенда о Констанцском соборе)».
13
Впервые — Отечественные записки, 1880, № 7, с. 135–168. Печатается по: Caлов И. А. Повести и рассказы. Саратов, 1956, с. 165–195.