Когда речь о коже бедняги Марсия, наш могучий Дибыка начинает нервно гонять желваки. Тихо, но впечатляюще скрежещет зубами. Он бы им не дался. Он бы спас свою шкуру (в самом прямом смысле). Он бы показал им всем что почем. И он сам ободрал бы бока этому Аполлону! И еще неизвестно, чья кожа дрожала бы на ветру век за веком…
И вдруг крутанувшийся на полу с табуретом вместе кентавр Дибыкин кричит на весь класс. Он громко кричит. Он понял суть глубже всех нас:
– Главное – не наступить на флейту!
– Петр Петрович… Ракурс! – это опять Недоплёсов.
Я откликаюсь не сразу.
– Петр Петрович!
– Я меняю, меняю… Я щурю глаз.
– И что дальше?
Врач Недоплёсов мыслью обгоняет меня. С легкой иронией он договаривает за меня мою фразу:
– …И дальше нимфа начинает преследовать вас сама. Верно?
Да пусть их и дальше иронизируют… Меня не затягивает и не увлекает быстрая смена их точек зрения. Рынок!.. Не участвую! Не состою… Кругом, мол, обменники, базар, все они спятили, а я вот нет – я только щурю глаз. То правый – то левый. Единственная перемена, которой я подвержен.
Но уже и Дибыкин оставил в покое свой цок-цокающий табурет и подключился к меняющимся местами Клюшкину и школьному учителю Чижову. Теперь их трое. Зачем им я?.. Вот уж менялы!.. Всем троим в кайф. Вперед, старикашки! Вперед, выдохшееся воображение! Если наехать глазом еще ближе, еще стремительнее и круче, то ты и вовсе хозяин этой притихшей оливковой рощи, этой сонной травы – этой спящей молоденькой женщины. Прикрытой чем?.. А ничем – лишь узким куском ткани, легким и вьющимся меж ее пухлых белых ног. Меж ляжек, если уж вправду.
Они меняются местами, все ускоряясь. Клюшкин меняется с Чижовым, учитель Чижов, неугомонный, – с Дибыкой!.. Дибыка – с Клюшкиным – а Клюшкин опять с Чижовым!.. Нон-стоп… Если взглянуть сверху – картинка смен еще динамичнее. Словно бы кто-то громадный (кто-то незримый) играет старичками в три наперстка.
Однако и новообретенная точка зрения приносит сатирмэнам, как видно, недолгую радость. Эти взаимные перескоки с табурета на табурет (с теплого на теплый) участились. Замелькали мои старички. Замельтешили. Туда-сюда… Сюда-туда… Вот только оказавшийся при смене мест у окна (там в щель просунулся утренний лучик) каждый раз нет-нет и задерживается… Засиделся… Но его гонят, ему дают понять: пора, пора!..
А громадный незримый наперсточник еще и прибавил в скорости. Как стали торопливы – под его руками – все трое. Как возбуждены. Едва сменив ракурс, хотят менять вновь. (Хорошо, где нас нет!)
– Петр Петрович, – шепотом окликает меня Чижов.
Подскочил и тронул за плечо – мол, и с тобой, давай-давай, сменяемся табуретами, иди на мое место к окну!
Я качаю головой – не хочу.
А он, настырный, еще и торопит – иди, иди, Петр Петрович, здесь тебе тускло. И холодом тянет. Дует даже.
– Ничуть мне не дует.
– Дует, дует! Тебе дует! – настойчиво давит на мою психику старый школьный учитель.
Экая глупость. Всю жизнь (и всякий это знает) нам тянет и дует как раз от окна, а не от стены. Нелепость такую мог выдать, мог брякнуть Дибыкин… И Клюшкин мог… Но никак не школьный учитель.
Настырный Чижов едва не силой поднимает меня с табурета. Вот прицепился! Я подчиняюсь чужой воле и, так и быть, иду к окну менять ракурс. Плюхаюсь на Чижиков табурет и смотрю на экран – ну и что тут нового?.. Та же самая, вечно прекрасная и вечно голая наяда… Та же прилизанная лужайка. Те же кудрявые оливы в ненашенских рощах… Но вот от нечего делать (и от нечего смотреть) я глянул в просвет нашего зашторенного пространства – в окно. Мама родная!
В здании, что рядом, на первом этаже – у самого окна – спала молодая девчонка. Живьем!.. Спящая, полуприкрытая, с пухлыми щечками и настолько живьем, что на ее подбородке застыла крохотная слюнка. Выползшая из уголка ее губ… Полускатившаяся… Плечо и одна грудь (в обход легкого одеяла) отлично просматривались. Но особенно ярко, броско, дразняще сияли ее белые коленки. Чудо!
Это здание (в три этажа) по замыслу было скорее всего реабилитационным отделением. За большими немытыми окнами там можно было видеть шведскую стенку, тренажеры… Даже баскетбольный щит с кольцом. Все это пока что пылилось и ржавело. Говорили, некто купил… Говорили, вот-вот… Однако здание пустовало. А девчонка в пустом доме – как ночной сторож, на всякий случай. От нас, если считать, всего-то в пятнадцати – двадцати шагах. Спящее чудо!.. То-то к «оконной позиции» прямо с табуретом скакал Дибыкин! То-то каждый из старикашек спешил, рвался туда. То-то эти слюнявые так лихорадочно менялись!.. Сейчас и меня отсюда попросят. Мол, засиделся ты, Петр Петрович!
Обычное дело наших дней: молодая девчонка сторожит ночами мертвое здание. Пригляд. За гроши, разумеется… Вдруг я понимаю, что руками, пальцами, чуть ли не ногтями я вцепился в табурет под собой… пальцы до боли! Не уйду сразу! (Перевожу глаза с окна на демонстрационный экран – с нимфы на нимфу.) Меня охватывает легкая паника. Я здесь не вечный. Вот-вот прогонят отсюда.
Я вовсе не обольщен этим живым телом: девчонка хорошенькая разве что по молодости. Наверняка простуженная (по погоде)… Слегка сопливая (со сна). И честно сказать, нимфа живая – проигрывала нимфе-картинке. Но она, живая, ударила, выстрелила мне по мозгам. Она разбудила. Только теперь я был там… В оливковой роще. Я туда влетел… На скорости!.. – и только теперь нимфа на экране ожила вполне. В настоящую живопись надо врываться. Именно так. Врываться, а не входить с замирающим сердцем. В живопись надо прыгать – прыгать с трамплина. (Как прыгают на лыжах. На вытянутых, чуть раскоряченных, шатких и летящих по воздуху лыжах.)
От дубля жизни и живописи стеснило сердце. Этой жажды не объяснить. Я сомлел… А спящая чуть повернулась. Тоже знает. (Меняет ракурс.) И одеялко и простынка чуть сползли… О Господи… Вот оно как. У заспанной бедняжки… У нее… У этой девчонки не было стопы. На левой ноге.
По счастью, углом одеяла были прикрыты ее пах и живот. Классика позы. И так нестерпимо ярко и вызывающе сверкали эти выставленные белые коленки.
Мысль включилась – я искал глазами костыли. Либо палку с опорной ручкой… Нет… Ничего…
Но внимательный глаз нашел. Глаз наткнулся… Под раскладушкой, на которой покалеченная девчонка спала… Протез съемный. На ночь она его с ноги снимает. Дешевый… Грубый, жуткий ботинок. Шнуровка… и скрепы.
– Без протеза ей легче. Ей, конечно, легче… Спать легче, – сострадая, бубнил я неизвестно кому. (Самому себе. Застигнутому врасплох.)
А со спины ко мне уже подобрался Чижов. Уже торопил (посмотрел?.. освобождай, освобождай место!).
– Не туда смотрите, – заметил он мне.
Мол, стопа стопой – а смотреть на девчонкины ноги надо чуть повыше. Сказка в изгибе… Красота… Увидели?.. Сказка в изгибе колен.
– Не понял… Что? – переспросил я. – Что вы сказали?
– Не я… Гумилев, – проворчал старый школьный учитель, досадуя на тотальное невежество масс. – Сказал поэт Гумилев. Сказка в изгибе колен.
Боржоми
1
Июльской ночью поселок тих – все спят. За день воздухом надышались. А все же в запас на каждой даче открыта веранда, пусть летний воздух ломится к нам в постель. Мы спим, а воздух сам собой к нам!.. Коротко наше лето.
На скамейке, где чета старых берез, сидят полуночники – старики Петр Петрович и Петр Иваныч. Тоже чета… Уже всё переговорено. Уже молчат… Петр Петрович докурил сигарету и поднял голову к небу, напрягая интеллект. Смотрит. Припоминает созвездья.
Петр Иваныч звёзды не знает. (Зато он чувствительнее.) Заскучав, он слегка прихрапывает. Сидя всхрапнуть – это сладко!.. Формально стариков связывает сейчас бутылка портвейна. Портвешок в поселке совсем неплох. (И недорог.) Также и в портвешке лучше понимает чувствительный Петр Иваныч. И откупоривает бутылку Петр Иваныч просто великолепно. В скорости ему нет здесь равных.
При таком стремительном откупоривании интеллектуал Петр Петрович всегда волнуется. Петр Петрович (мысленно) очень хочет успеть досчитать до трех-четырех. Но где там!.. Бутылка открыта… Он не успел досчитать и до двух.
Сейчас бутылка пока что на земле, возле ноги посапывающего Петра Иваныча. Портвешок в прохладной ночной траве.
Так что не пить – а только его, спящего, подразнить. Пользуясь полутьмой, Петр Петрович протянул (ме-е-е-дленно) руку к горлышку бутылки.
(Петр Петрович – это я. Я ме-е-е-дленно протянул руку.)
– Но-но! – подхватился Петр Иваныч.
И дрема с него тотчас слетела.
– Ладно… Пошли, пошли!
Петр Иваныч недолюбливает сидеть на этой скамейке. Слишком близко к нашей речушке. (Сыроват воздух.) И слишком близко к звездам. За счет открытости места. (Вон они. Куда ни глянь!.. Твои звезды. От них уже некуда деться!) Да и вообще всем звездам на свете мой приятель Петр Иваныч предпочитает экран телевизора. А если не экран, если на природе, то пусть взамен экрана – чье-нибудь окно… Окно с нехитрой занавеской… Приманивает!
– А?
– Я говорю: чужое окно – это как телевизор. Как сериал. Если посматривать туда каждый вечер.
Петр Иваныч хохотнул:
– Если бы еще кнопкой переключать. Окно за окном, а? Уж мы бы с тобой знали, на каком окошке сосредоточиться!!!
Это он издали, сторонкой напоминал мне о некоей Максимовне (кажется, все-таки она звалась Глебовной). Эту женщину мы, можно сказать, вычислили и обнаружили. Мы ее засекли. Случайно… Через окна… Жила она у Сусековых. Женщина уже в возрасте – с припухшим лицом. (Когда-то сильно выпивавшая, как мы считали.) Эту немолодую тетку Сусековы почему-то держали взаперти. Никуда не отпускали. Никому не показывали.
Лишь изредка ее можно было углядеть в окнах первого этажа. (И то, если уже знать о ее существовании.) И уж совсем редко она вдруг мелькала в глубине сада… На какой-то миг. (Похоже, это был их недосмотр, что Глебовна в саду. Она быстро-быстро ела яблоки… Прямо с дерева!) Была ли она родной теткой красивой Вики Сусековой? или просто пригретой родственницей… Не важно!.. Мы женщине сочувствовали. Кем бы она там ни была.
И неудивительно, что наши с Иванычем пьяненькие разговоры в последнее время кружили возле этой дачи 12/3… по нашей же улице. Дачка из обыкновенных, небольшая. Семья Сусековых тоже невелика… Красивая Вика. Плюс пара ее стариков… А также Викин сожитель Борис Гущин, симпатичный хвастливый рыбак. Итого – четверо.
Но, оказывается, была там и пятая.
Томившуюся взаперти Глебовну мы всего-то и хотели осчастливить небольшой выпивкой. Порадовать… Хотя бы разок. Проникнуть на дачу и познакомиться, когда надзирающих ее родных рядом нет. Поболтать с ней. Ну, и там по капле-другой!.. В планах было разное. А в каком-то варианте, если возникнет симпатия… Если взаимная!.. В варианте, как выражался чувствительный Иваныч, страдалицу можно и утешить.
То есть один из нас войдет с ней в контакт. (По-соседски. По-простому.) Смягчить ее душевное одиночество, помочь ей – не узница же!.. И ведь ни единого, конечно, глотка ей не дают! Ни даже пива! Да еще таким жарким летом!.. Посиживая бок о бок на скамейке и посматривая в окна, мы заметно разгорячились. С нашей точки зрения, запертая красноносая тетя была еще молодушкой – неполные 50. Возможно, даже 48, считал Петр Иваныч. Он оптимист относительно нравящихся ему женщин. Я считал, что там все 52.
В такой теплый вечер и поговорить о ней было приятно. Два поддатых старикана… Обсуждалась, скажем, несколько пышная ее фигура. (Иваныч всякую пышность находил аппетитной.) Крепкая грудь. Полные, такие белые руки! И, само собой (с уважением), поминался великолепный нос Глебовны – наш, собственно, прямой повод, чтобы сойтись с ней поближе. Наш маяк, можно сказать. Понятно, что за ней наблюдали – за таким красным носом не могли не присматривать.
Петр Иваныч в тот вечер был недоволен своей и моей малой активностью. Что, мол, за идея прохаживаться мимо окна Глебовны, покачивая в руке авоськой, где перекатывается красивая бутылка вина. Это грубо. (Не хватало еще, бродя под ее окнами, украдкой подмигивать и щелкать себя по горлу!) Эти намеки впустую. Она – не из таких. Она другая. После суетных наших жестов красноносая будет держать нас за алкашей!
Мы, правда, издалека ей улыбались. Но даже наскоро переговорить с затворницей пока что не удавалось. Это летом-то, в жару! Когда женщины так просты и болтливы. Когда мужики, выставив пивной живот, топают меж яблонь прямо в трусах и запросто (через просвечивающий забор) кричат тебе: «Эй!.. Как дела?»
Ситуация улучшилась, когда Борис Гущин, сожитель красивой Вики (она собиралась за него замуж), стал с вечера уезжать – на всю ночь, а то и на сутки. Рыбаки! С соседом по даче… Они заладили ездить вместе на Шатурские озера. На машинах оба, с ветерком. В отсутствие Бориса нам с нашими замыслами, конечно, проще – без мужика дом!.. Тем более вечером… Комната Глебовны совсем отдельная. Если зайти с веранды, там никого. В конце концов, поболтать по-соседски. О телепередачах. О жизни… Иваныча особенно доставало, что сам-то Борис на рыбалке с бутылкой, наверняка попивал – еще и на природе, на свежих воздухах!
В прошлую субботу, садясь в машину, Борис словно бы почуял. (Сожители очень чутки.) Он глянул вдоль забора и – сразу, недобро – стрельнул взглядом в нашу с Иванычем сторону. «Эй, мужики. Опять вы здесь!.. Ну-ка топайте дальше!» Он, конечно, предполагал самое простое: два поддающих старикана. С портвейном… Ищут себе местечко получше!
А Бориса поддержал появившийся из полутьмы Серг-Сергеич.
– Опять оба здесь?.. Шумно от вас!.. Идите на ту скамейку.
Этот мрачный Серг-Сергеич нас тоже гоняет. Его дом рядом.
– Да мы обсуждаем… Сергеич! Мы ж тихо!
– Там на скамейке и обсуждайте. И вообще – не мельтешите здесь. Не засвечивайте!
То есть не засвечивать его дом – место, где мы иногда покупаем выпивку (когда уже затемно и магазинчик закрыт).
– Ладно, Сергеич, – сказали мы покладисто. – Линяем… Но вынеси нам еще бутылочку. Мы наскребем. Мы найдем, чтоб без сдачи.
– Одну?
– Одну! Одну!
– Смотрите. А то спать ложусь.
Скамейка под уличной сиренью, на которую мы с Иванычем пересели, шаткая. Но обзор с нее ничуть не хуже… Хотя и вполоборота, виден фасад и весь левый бок (левый фланг) дома Сусековых. Панорама… В полутьме… Как заснувший вражеский лагерь.
Окна к ночи прочитывались легко… У Бориса и красивой Вики темно (уже легли).
Темно у стариков. (Викины старики ложатся раньше всех.)
Темна и кухня…
И только у красноносой тети теплился ночничок. «Читает», – буркнул Иваныч. Похоже, что и правда бедной женщине взаперти навязывали книгу за книгой. (Нет, нет, это не телевизор. Это именно чтение… Окна все расскажут.) Как-то поутру ей несли (мы приметили) целую связку чтива. Несомненно же с умыслом… Мол, вот тебе, дорогая. Вперед, Глебовна! Читай и читай очередную постылую книжонку. Чтобы забыться.
Уже с утра мы отмечали темные круги под ее глазами. (Едва она мелькала в окне…) Не только же ее нос на виду… И какие набрякшие круги! И скучный взгляд. Может, она больна?..
Ко мне, недоверчивому, Петр Иваныч в ту же субботу подвел заикающегося типа, что жил у самой станции. Заика будто бы неплохо знал все семейство Сусековых… Знал не по нынешней дачной, а еще по московской жизни.
– Вот он тебе подтвердит про ее нос. Пьет, пьет она винишко!..
И заика кивнул:
– К-к-как губка.
Во тьме, вечером – и по-тихому – пробраться в дом! К ней!.. Когда светит только единственное ее окошко… Во всяком приманчивом плане есть главная фишка: ее и вперед. У нас главенствовала бутылка, которую Глебовне надо показать чуть ли не с порога. Дать ей понять сразу. Как только войдешь к ней в комнату (и как только она отложит в сторонку читаемую книгу и подымет на вошедшего глаза). Поздороваться, конечно. Извиниться, конечно. И как бы случайно встряхнуть, чтоб в бутылке булькнуло. Звук – это важно. Звук пробивает подсознание.
Я, правда, опять высказал свое сомнение – есть, мол, название: болезнь сосудов носа… На латыни. Хрупкость мелких сосудов. Заболевание (аллергическое) увязывалось, насколько я помнил, с путешествием женщины по Африке. Но Иваныч возмутился. Он даже обиделся. Что ты несешь? Какая Африка, какая нахер латынь! Красноносость, несомненно, была и есть славного российского происхождения!.. Другое дело – сколько ей дать в первый раз глотнуть? Тут ты прав. Много ей нельзя. Ни в коем случае!
В наших сердцах (это важно!) билось сострадание. Мы жалели ее! Однако ни мне, ни Иванычу как-то не приходило в голову, что может подуматься зрелой даме, когда в полутьме (ближе к ночи) она увидит одного из нас, тихо крадущегося к ее постели. С портвейном в руках… Когда в своей спаленке она вдруг увидит занюханного старикана на шатких ногах… Криво улыбающегося и под сильным шофе.
Сначала с нами, третьим стариком, был в намеченный вечер Василий Гудков. Но этот очень скоро уронил голову себе на колени. (К нашим замыслам он отношения, конечно, не имел. Просто пьянь.) Он было всхрапнул, когда раздался вопль его жены: «Васек! Васи-иилий!.. Где ты шляешься!» – тут же Гудков со скамейки поднялся и довольно резво ушел. Мы с Иванычем выпили еще… Молча курили.
Небо было никакое. Ни луны, ни звезды… А Иваныч уже тыкал пальцем вперед. Уже показывал мне рукой на единственное светлое в том доме оконце – мой приятель Иваныч, я вдруг заметил, был в сильном возбуждении. Он даже трясся от сочувствия. Сколько, мол, дней и ночей она взаперти! Непьющая! Сколько же книг ею прочитано!.. Договоренности, кто пойдет, у нас заранее не было. Вынув из кармана монетку, Иваныч просто сказал: «Моя – решка!» – и подбросил ее вверх.
Петр Иваныч забыл, что когда-то уже рассказывал мне, хвастал, что у него есть замечательная монета, выпадающая каждый раз решкой. Без промаха! (Так что он нацелился идти к Глебовне сам. Это как дважды два. Вот откуда его трясун. Его возбуждение!) Но выпал орел. Иваныч охнул. И такая долгая-долгая пауза…