Время шло. По ночам я нервничал, пыльными и жаркими днями мне делалось скучно, так что в голову все чаще закрадывалась мысль: не пора ли вернуться домой? Но я продолжал считать, что меня скоро найдут, и потому решил дальше никуда не ходить и остаться у реки, надеясь, что здесь они и будут меня разыскивать. Но никто не приходил. Из веток я выстрогал несколько тотемных шестов, пел себе песни, мы с Пейот ходили по звериным следам, воображая, как мы ловим, убиваем, а затем приносим в родное поселение добычу: герои, охотники. Прошло два дня. Еда у меня закончилась, настал голод. Пейот временами удавалось поймать кролика, и мы снимали с него шкурку, готовили мясо на огне и с большим удовольствием ели, сидя у костра.
За мной по-прежнему никто не приходил. Я был озадачен. Ведь мои близкие наверняка беспокоились обо мне, да и я не очень-то старался замести следы по пути сюда. Мне не приходило в голову, что, возможно, моя семья и все племя попали в беду. Все они были такими смелыми, такими сильными, такими умными, тогда как я на их фоне ощущал себя маленьким несмышленышем. Я просто не мог представить себе, что они окажутся не в состоянии справиться с какими-то трудностями, и просто не понимал, почему меня никто до сих пор не выследил. На третий день мне подумалось, что они, возможно, решили подшутить надо мной и сейчас прячутся где-то поблизости и наблюдают за мной исподтишка. Не исключено, что мои братья хотели напугать на меня и преподать урок. Как бы то ни было, я решил, что пора отправляться назад, гордо выпрямив спину и демонстрируя всем своим видом – на случай, если они и вправду подсматривали за мной, – что я не боюсь. Ранним утром я пустился в путь и пошел обратно по своим следам; ближе к полудню я добрался до поселения. Издалека ничто не предвещало беды. Мне были видны закругленные верхушки типи и завитки дыма, поднимающегося над очагами.
На лице моем было написано дерзкое, победное выражение; я думал о том, как доказал им, что я – мужчина, и ждал того облегчения и ликования, которое должно было вызвать мое появление. Однако, подойдя еще ближе, я с ужасом понял, что дым валит не из дымовых отверстий в верхней части типи, а от самих типи, и пустился бежать. Ни звука, ни движения – только треск огня да разлетающиеся искры. Я остановился перевести дух, вгляделся в эту жуткую картину, напряг слух и попытался понять, что же здесь произошло. Я пробежал по поселению. Большинство типи были подожжены, но огонь не спалил их дотла, потому что шкуры удерживали влагу. Но они уже просели и скривились, превратившись в гротескные фигуры. На земле виднелось множество отпечатков копыт неподкованных лошадей, но людей не было нигде – ни живых, ни мертвых.
Наконец я нашел их: все они были мертвы, и тела, обожженные и оскверненные, были кое-как свалены одно на другое. Видимо, здесь побывало какое-то чужое племя или хентане (белые люди). Нанесенные покойным увечья, казалось, носили церемониальный характер, но это вполне могло быть обманом, попыткой обставить дело так, будто здесь неистовствовало другое племя, а не белые чужаки. Ни одного человека не оставили в живых. Моя загадочная волшебница-мать, мой бравый отец, любимые братья и сестра перед лицом смерти оказались не такими уж особенными. Кого-то убили выстрелом, кого-то закололи ножом. Я плакал над их мертвыми телами и думал, что жизнь моя кончена. Я сверлил взглядом развалины каждого типи, но никто, никто не выходил мне навстречу. Я остался совсем один. Точнее, только я и остался.
Да, я знал, что такое случалось и прежде. Недавно нам сообщили ужасную новость о резне, которую учинили над нашими людьми белый вождь и его многочисленные конные солдаты. Они атаковали мирные шайеннские поселения Черного Котла и Белой Антилопы в Сэнд Крик.[12] Там было много детей, женщин и стариков, неспособных защитить себя. В тот день они убили чуть ли не две сотни человек из шайеннов и арапахо.[13] Солдаты взяли части их изувеченных мертвых тел с собой в качестве трофеев, как это произошло и в моей деревне. Было похоже, что нас постигла та же участь, что и обитателей Сэнд Крик; на этот раз убиты были и все мужчины. Лошадей и собак тоже не было: либо они убежали, либо их насильно увели за собой. Остались только мы с Пейот.
Я провел многие часы, вытаскивая тела своих близких из кровавой груды, и соорудил над ними пирамиду из камней. Затем сел на пыльную землю, опершись на развалины типи, и безутешно заплакал. Мне стало решительно все равно, что близкие относились ко мне как к ребенку. Я был бы даже рад, если бы на самом деле был ребенком, лишь бы только они вернулись, пусть бы себе дразнили сколько хотят. Я не боялся того, что учинившие это кровопролитие могут вернуться и убить меня. Жить или умереть – этот выбор меня не волновал. Ничто не имело значения. Пейот уткнулась носом в мою ладонь и обнюхала меня. Я погладил ее по голове. Мой единственный друг. Она – вот кто имел значение.
Затем я услышал, как в подлеске что-то шуршит. Пейот зарычала, шерсть ее встала дыбом. Мы вместе поползли в сторону, откуда доносился шорох, Пейот яростно скалила зубы, я подобрал сломанное копье и вытянул его перед собой. Движения не было. Я закричал, запрыгал. Но из-за куста по-прежнему никто не показывался. Я осторожно развел ветки, чтобы посмотреть, кто же там прячется. Это был жеребенок, белый, грязный, голодный; на вид ему было месяцев десять от роду.
Судя по всему, его бросили тут как недостаточно взрослого и, следовательно, бесполезного (каковым и я чувствовал себя в своей семье). Или же он убежал от налетчиков и сейчас вернулся, пытаясь найти свою мать. Жеребчик зафыркал, когда унюхал во мне человека, а значит – возможного помощника, и встал передо мной, дрожащий и слабый, позволяя мне ощупать свое тело в поисках ранений. Он был цел и невредим, как и я, он был перепуган до смерти, как и я. Мы были одиноки, но нашли друг друга. Пейот прекратила рычать и лизнула нового знакомого в нос в знак дружбы. Наконец-то у меня был свой собственный конь, но цену за это мне пришлось заплатить поистине убийственную.
Под слоем грязи жеребенок оказался чисто белым, лишь на крупе у него было несколько черных пятнышек. Мне удалось найти для него воды и пищи, хотя он бы, конечно, предпочел материнское молоко. В течение нескольких дней я сомневался, что он выживет, но жеребенок оказался крепким. Какое-то время я провел здесь же, на территории поселения, полагая, что кто-то из моего племени мог остаться в живых и придет сюда. Затем, когда так никто и не пришел, я стал опасаться, что убийцы могут вернуться и лишить меня жизни, которая в компании моих четвероногих спутников вновь обрела хоть какой-то смысл. Это было унылое, зловещее место, которое я когда-то называл своим домом. Мертвые тела начали гнить, и нам троим нужно было подыскивать себе укрытие, когда волки приходили поживиться их плотью. Потом на пир слетелись и пернатые падальщики. Я знал, что оставаться больше нельзя, ведь налетчики могли вернуться в любой момент, да и я был не в силах захоронить всех людей своего племени, так что я, по сути, унижал их достоинство уже тем, что смотрел, как разлагаются их лежащие на земле тела.
Итак, одним ранним утром, когда я почувствовал себя сильнее, а жеребчик окончательно пришел в нормальное состояние и вновь стал игривым, мы втроем покинули пепелище, не представляя, куда нам пойти, но твердо зная, что уходить надо. В итоге я решил отправиться той дорогой, какой пошло бы мое племя, не постигни его кончина. Из шкур и шестов я смастерил волокушу и уложил в нее столько сушеного мяса бизона, зерна и воды, сколько смог найти. Моему жеребцу такая поклажа была как раз под силу, пусть и с некоторым моим участием. Между нами установились странные тройственные отношения, причем каждый из нас полагался на других и доверял друг другу. Странным было и то, что жеребца совсем не пришлось учить тому, какая роль ему отведена в этой борьбе за выживание. Казалось, он научился всему еще до своего рождения. Мне ни разу не приходилось направлять его шаг или одергивать ему голову, потому что он всегда следовал туда, куда шел я.
В течение двух лет мы бродили по равнинам, нигде не задерживаясь надолго и никого не называя своим другом. Пейот учила меня охотиться и подкарауливать мелкую дичь. Она изменилась, как только мы покинули поселение. В ней пробудился инстинкт охотницы, и она быстро превратилась в мою верную кормилицу. Я с легким сердцем простил бы Пейот, если бы она покинула нас и отправилась на поиски новой компании. Не следует забывать, что у нее изначально не было никаких трудностей с добычей провианта, тогда как я в этом отношении сильно зависел от нее. Мой жеребец вскоре тоже смог сам находить себе пропитание, но, хотя из всей упряжи на нем бывала только веревка, он никогда не отходил от меня на дальние расстояния.
Мы оба выросли, и Пейот была рада, что теперь она может быть просто собакой, не вынужденной делать «лошадиную работу». Наполовину волк, наполовину собака, с косматой серой шкурой, она бежала впереди нас, когда мы направлялись куда-то пешим шагом, трусила рядом, когда мы переходили на рысь. А когда я садился на коня и ехал верхом, она, высунув язык, пускалась вскачь, и хвост ее развевался, словно знамя. Она никогда не давала мне повода усомниться в том, останется ли она с нами и дальше, хотя вой и рычание ее диких сородичей периодически доносились до нас на просторах равнин и отзывались эхом в скалистых ущельях. Когда по ночам мы слышали волчий вой, Пейот вполне могла встать и пойти к своим, чтобы найти себе пару и нарожать детей, но она этого не делала. Она осталась защищать нас, и когда однажды ночью волки пришли, чтобы напасть на моего коня, она спасла нас обоих.
В течение двух лет мы бродили по равнинам, нигде не задерживаясь надолго и никого не называя своим другом. Пейот учила меня охотиться и подкарауливать мелкую дичь. Она изменилась, как только мы покинули поселение. В ней пробудился инстинкт охотницы, и она быстро превратилась в мою верную кормилицу. Я с легким сердцем простил бы Пейот, если бы она покинула нас и отправилась на поиски новой компании. Не следует забывать, что у нее изначально не было никаких трудностей с добычей провианта, тогда как я в этом отношении сильно зависел от нее. Мой жеребец вскоре тоже смог сам находить себе пропитание, но, хотя из всей упряжи на нем бывала только веревка, он никогда не отходил от меня на дальние расстояния.
Мы оба выросли, и Пейот была рада, что теперь она может быть просто собакой, не вынужденной делать «лошадиную работу». Наполовину волк, наполовину собака, с косматой серой шкурой, она бежала впереди нас, когда мы направлялись куда-то пешим шагом, трусила рядом, когда мы переходили на рысь. А когда я садился на коня и ехал верхом, она, высунув язык, пускалась вскачь, и хвост ее развевался, словно знамя. Она никогда не давала мне повода усомниться в том, останется ли она с нами и дальше, хотя вой и рычание ее диких сородичей периодически доносились до нас на просторах равнин и отзывались эхом в скалистых ущельях. Когда по ночам мы слышали волчий вой, Пейот вполне могла встать и пойти к своим, чтобы найти себе пару и нарожать детей, но она этого не делала. Она осталась защищать нас, и когда однажды ночью волки пришли, чтобы напасть на моего коня, она спасла нас обоих.
На тот момент мы уже несколько суток подряд слышали завывания волков поодаль. Иногда ночью они звучали достаточно близко и вызывали у нас тревогу. Волки редко атаковали людей, но они вполне могли лишить меня моего верного коня. Я держал его у костра, гораздо ближе, чем ему обычно нравилось, но он, казалось, понимал необходимость этих мер. Когда я слышал волков, я знал, где они, так что мог особо не беспокоиться, главным было запасти достаточно дров и еженощно поддерживать огонь. Как-то ночью до моих ушей не донеслось ни звука, и я забеспокоился. Ночь была холодной, так что я развел костер пораньше и, как выяснилось, поступил правильно. Тем временем волки постепенно подбирались все ближе. Пейот места себе не находила, потому что ее чуткий слух улавливал их дыхание, для меня сливавшееся в один поток с шумом ветра. Мой конь тоже был сам не свой, потому что ему было видно, как шевелились листья кустов тогда, когда меж них крались волки. Я тоже был крайне встревожен, хоть у меня и не было столь хорошо развитых слуха и зрения; состояние моих друзей передавалось и мне. Я сунул несколько длинных сухих палок в огонь, чтобы они загорелись с одного края и превратились в жалящие факелы. Мы с Пейот могли скрыться где-нибудь в безопасном укрытии, зная, что волки пришли за конем и не стали бы нас преследовать, но мы даже не рассматривали такой вариант.
Огонь пылал всю ночь, и конь оставался в кругу исходящего от него света, с одного боку от него примостился мальчик с зажженными факелами в руках, с другого – рычащая собака. Вскоре я мог разглядеть глаза волков, светящиеся, точно горячие зеленые угольки на фоне непроглядной тьмы за пределами костра. Эти угольки перемещались туда и сюда, пока волки решали, с какой стороны подступиться к нашему кругу. Всю ночь мы не сомкнули глаз и, к счастью, выжили. Волки были то ли не слишком смелыми, то ли не слишком голодными, чтобы кинуться на нас. Они знали, что в конце концов они могут и одолеть нас, но знали и то, что кому-то из них будут нанесены раны, а значит, силы стаи сократятся. Ранним утром, когда легкий туман уже поднимался над землей, а ночной воздух понемногу начал светлеть, мы услышали горестный вопль оленя и поняли, что волки нашли себе более легкую добычу.
Когда мы проходили мимо стад мустангов, мой конь легко мог убежать вместе с ними, но он решил остаться со своими друзьями. Временами кобылы издавали в его сторону призывное ржание, но он не обращал внимания. К тому времени он уже был достаточно крупным для того, чтобы я мог ездить на нем верхом, и позволял мне седлать себя, как если бы это было совершенно естественным делом; он никогда не взбрыкивал и не пытался сбросить меня. Я называл его Крылатым Конем, потому что он дарил мне орлиную скорость, когда несся галопом по бескрайним равнинам. Мы перебрались на луга, где конь мог сколько угодно щипать сочную зеленую траву. Конь и я расцветали и росли, постепенно учась быть взрослыми, и продолжали свое движение без цели.
Однажды мы оказались на берегу сильно разлившейся реки, но нам нужно было пересечь ее как можно скорее, потому что неподалеку группа белых мужчин гнала стадо длиннорогого скота, и мы не хотели связываться с ними. Не успел я остановить ее, как Пейот в своей обычной манере бросилась прямо в эту бурлящую сумасшедшую реку. Она была сильной пловчихой, но посреди течения ее отнесло в сторону и повлекло вниз, прямо на камни. Я знал, что она разобьется, если я ее не вытащу, но что я мог сделать? Я побежал вдоль берега, не отрывая взгляда от подпрыгивающей над водой головы Пейот, а Крылатый Конь бежал вместе со мной.
Пейот барахталась изо всех сил, но даже на расстоянии мне было видно, что на ее морде написан отчаянный страх. Наши глаза встретились поверх неистовствовавшего водного потока, и я заметил, что она немного воспрянула духом, когда поняла, что я не собираюсь ее бросать. Я не знал, что мне делать, но был твердо уверен, что для ее спасения я должен сделать все, даже невозможное.
Я бежал и бежал, а Крылатый Конь не отставал, хотя почва под ногами была каменистой и скользкой для его неподкованных копыт. Наконец русло реки сузилось, Пейот снесло ближе к берегу. Я глянул вперед, и сердце мое почти остановилось при виде того, что дальше река расходится на рукава и, бушуя, огибает высокие зубчатые каменные глыбы, и русла эти то сужаются, то расширяются сливаясь друг с другом. Пейот никогда не смогла бы выбраться отсюда живой, и я не понимал, как же вытащить ее на берег. За этим скалистым участком река вновь сливалась в один поток и текла с еще большей скоростью, пенно-белая и злая, так что, даже если бы Пейот пробралась через ближайшую стремнину, из того дальнего неистового потока она бы точно не выплыла. Повсюду из воды торчали камни, и река, кипя, накидывалась на них. Если я хочу вытащить свою подругу живой, мне нужно действовать прямо сейчас.
Я собрался с духом. И вдруг понял, что надо делать. Одна из расщелин вблизи берега была достаточно узкой, и, возможно, если я смогу выстоять под напором воды, то смогу поймать собаку, когда ее понесет мимо. Да, я знал, что это глупо, но должен был надеяться. Возможно, у меня нет никакого шанса удержаться в этом водяном вихре и нас обоих унесет на те камни, но выбора не было. Я повернулся к Крылатому Коню, просто чтобы попрощаться и сказать ему: иди, начни новую жизнь без нас. С изумлением я увидел, что он спускается к воде. «Стой!» – закричал я и понесся к нему, а затем вскарабкался ему на спину. Вместе, мы сделаем это вместе, и вместе, надеюсь, мы сможем победить. Когда Крылатый Конь вступил в воду, поток стал бить меня по ногам, свисающим вдоль боков лошади. В тот миг мне стало ясно: зайди я в воду один, мне было бы нипочем не выстоять, но Крылатый Конь был сильнее, к тому же ног у него было четыре.
Конь и мальчик, мы стояли в этой расщелине, а бушующая вода нападала на нас. С одной стороны от нас был берег, с другой – острая скала. Тем временем вода на пугающей скорости несла нашу подругу в эту сторону, и голова ее то появлялась над волнами, то исчезала под ними. Если в чем нам и повезло, так это в том, что ее тащило как раз в сторону той расщелины, где встали мы. Наконец она налетела на ноги моего коня и ее прижало к ним. Насколько возможно наклонившись, я ухватил ее за шкирку. Пейот царапала лапами живот Крылатого Коня, но тот даже не вздрогнул. Мое сердце остановилось, когда вода вдруг поднялась и вырвала собаку из моей хватки, однако своими мощными челюстями Пейот умудрилась ухватиться за хвост коня и повиснуть на нем.
Крылатый Конь в ту же секунду шагнул обратно к берегу, и когда Пейот, повиснув на его хвосте, крутилась в потоке сбоку, мне удалось вновь схватить ее, и когда конь повернулся, чтобы прыгнуть на берег, я из последних сил потянул Пейот за собой. Без коня и я, и Пейот точно бы утонули. Когда мы добрались до мелководья, я спешился, и теперь уже Пейот схватила меня за пояс и потащила наверх, а Крылатый Конь вынесся на берег, к долгожданной безопасности. То был день, который мы не забыли бы никогда, даже если бы прожили тысячу лет.
Братья научили меня мастерить луки, стрелы и копья из ветвей и полосок выделанной шкуры, и вот теперь пришло время самому добывать себе еду. Из Пейот получилась невероятная охотница, и вместе – она выслеживала добычу, а я убивал, – нам удавалось разжиться крольчатиной и птицей в избытке. Позднее мы стали охотиться и на оленей. Крылатый Конь мог учуять их за несколько миль, так что никто из нас троих никогда не испытывал ни голода, ни жажды. Временами мы встречали группы белых людей, но держались от них на расстоянии. Других племен мы тоже сторонились, не зная, кем – врагами или друзьями – они могут оказаться.