IV
Купецъ Иванъ Никитичъ Густомясовъ съ особенной важностью приступалъ къ составленію листа переписи. Былъ вечеръ, часъ девятый, воскресенье. Приказчики его лабазовъ, проживающіе вмѣстѣ съ нимъ одной квартирѣ и по случаю воскреснаго дня пришедшіе домой изъ лабазовъ въ семь часовъ вечера, не были отпущены со двора. Кухарка просилась проводить на желѣзную дорогу отъѣзжавшаго въ деревню кума, но и она не была отпущена по случаю переписи.
Въ гостиной комнатѣ былъ раскрытъ карточный столъ и на немъ поставлена лампа. Тутъ же стояла чернильница и лежали письменныя принадлежности. За столомъ сидѣлъ самъ Иванъ Никитичъ Густомясовъ въ халатѣ, въ серебряныхъ очкахъ на носу, а по стѣнамъ на стульяхъ размѣстилась вся семья его. Семья была уже переписана. Оставалось внести только прислугу и приказчиковъ. Около Густомясова лежала цѣлая стопка паспортовъ, но по паспортамъ онъ не могъ внести въ графы всѣ свѣдѣнія объ своихъ служащихъ, а потому и призывалъ ихъ для разспросовъ. Приказчики и мальчики давно уже толпились въ прихожей, въ смежной комнатѣ и заглядывали оттуда въ гостиную черезъ полуотворенную дверь. Хозяинъ нѣсколько разъ кричалъ имъ:
— Отерли-ли ноги-то хорошенько? Кто не отеръ, сходи и оботри! Сейчасъ вызывать буду.
— Отерли, Иванъ Никитичъ, — слышался отвѣтъ.
— Ну, то-то. Спиридоновна! Иди сюда! Пришлите Спиридоновну!
Изъ дверей выпихнули маленькую, худенькую, сгорбленную и морщинистую старуху, въ байковомъ платкѣ на головѣ и въ темномъ ситцевомъ платьѣ. Войдя въ гостиную, она прежде всего начала креститься на образа, потомъ поклонилась на всѣ четыре стороны.
— Чего ты кланяешься-то? Здѣсь не церковь, — замѣтилъ ей Густомясовъ.
Вмѣсто отвѣта, она тяжело вздохнула и произнесла:
— О, Господи, прости мои прегрѣшенія!
— Отерла-ли ноги-то? — опять спросилъ ее Густомясовъ.
— А я въ валенкахъ, батюшка благодѣтель. Валенки чистыя… Никуда не выходила.
— Ну, то-то, Спиридоновна, — началъ Густомясовъ. — Вотъ ты хоть и Спиридоновна, а по паспорту ты оказываешься вовсе не Спиридоновпа, а Кондратьевна.
— Спиридоновна я, батюшка, всегда была Спиридоновна, а это въ паспортѣ перепутано. Въ волости перепутали… Давно уже перепутали. А Кондратьева моя фамилія. Отецъ былъ Спиридонъ Кондратъевъ, а не Кондратій Спиридоновъ, — дала отвѣть старуха.
— Гмъ… Какъ-же мнѣ тебя записать?
— Да ужъ пишите, благодѣтель, по настоящему. Я и въ поминанье покойника тятеньку записываю Спиридономъ, а не Кондратьемъ. Кондратій былъ дѣдушка, царство ему небесное.
— Боюсь, какъ-бы въ отвѣтъ не попасть. Въ документѣ иначе. Ну, пусть будетъ Спиридоновна! Имя-то вѣрно-ли — Татьяна? Можетъ быть никогда Татьяной не была?
— Татьяна, Татьяна. Всегда Татьяной звали.
— «Кондратьева, Татьяна Спиридоновна», записалъ Густомясовъ и спросилъ себя:- вотъ тоже вопросъ: Какъ ты мнѣ приходишься?
— Да какъ? Вамъ ужъ лучше знать, какъ…
— Родней ты мнѣ не приходишься, жилицей тоже не состоишь.
— Благодѣтель вы мой, батюшка, Иванъ Никитичъ, за благодѣтеля я васъ считаю.
— Это я тебѣ благодѣтель. Ну, а ты мнѣ кто-же?
— Даете вы мнѣ уголокъ, даете вы мнѣ кусокъ — ну, я, и считаю васъ за благодѣтеля.
— Напишу — призрѣваемая изъ милости.
— Пишите, батюшка, благодѣтель, пишите.
— Сколько тебѣ лѣтъ? Въ паспортѣ показано, что шестьдесятъ пять, только, я думаю, куда больше.
— Охъ, больше, благодѣтель! Куда больше. Я такъ полагаю, что ужъ семьдесятъ съ хвостикомъ.
— Но вѣдь не могу-же я писать, что семьдесятъ съ хвостикомъ! Надо писать опредѣленно.
— Пишите семьдесятъ пять.
— Но семидесяти пяти тебѣ нѣтъ.
— Есть, есть, батюшка.
— Ну, семьдесятъ пять. Дѣвица ты?
— Охъ!
Старуха вздыхаетъ и переминается.
— Въ паспортѣ сказано, что дѣвица, — говоритъ Густомясовъ.
— О, Господи, прости мои великія прегрѣшенія! Я вамъ вотъ что, Иванъ Никитичъ, я вамъ какъ на духу…
— Ну, да не надо, не надо… Молчи… Запишу, какъ въ паспортѣ. Ты гдѣ родилась-то? Не упомнишь?
— Гдѣ упомнить, батюшка! Вѣдь я тогда была махонькая, несмышленая. Надо полагать, что въ банѣ, по нашему деревенскому обычаю, и навѣрное.
— Да не про баню! Баню не нужно. А въ деревнѣ или въ городѣ?
— Въ деревнѣ, въ деревнѣ, благодеѣтель. Костромскіе, кажется, родители-то были, а потомъ ужъ въ Псковъ въ мѣщане приписались. Или нѣтъ, не костромскіе… А какъ это?..
— Забыла?
— Запамятовала, благодѣтель батюшка.
— И уѣзда какого не помнишь?
— Не помню, не помню. А губернія Калужская — вотъ какъ.
— Ну, запишемъ: Въ Калугѣ. Вѣроисповѣданіе? Вѣра какая?
— Вѣра? Охъ, была по стариковской вѣрѣ. А теперь ваша.
— Стало быть православная. Читать не умѣешь?
— Цифирь. Только цифирь умѣю.
— Опять не знаю, какъ писать. Буквъ-то читать не умѣешь?
— Не умѣю, не умѣю.
— Ну, значитъ, напишемъ, что — нѣтъ. Занятіе, ремесло.
— Я, благодѣтель, золотошвейка была. И была какая золотошвейка! но вотъ глаза…
— Да вѣдь это была, а теперь ужъ нѣтъ.
— Только чулки, только чулки… Чулки могу… Самъ носишь мои чулки, Иванъ Никитичъ.
— Живетъ благотворительностью. Побочныя занятія: вяжетъ хозяевамъ носки. Ну, иди съ Богомъ, все.
Старуха опять начала крестится на образа. Опять поклонилась на всѣ четыре стороны и виновато отправилась въ прихожую.
— Максимъ Гавриловъ! — крикнулъ Густомясовъ.
— Здѣсь! — откликнулся изъ-за дверей голосъ.
Въ гостиной показался рыжебородый краснолицый приказчикъ, въ сѣрой пиджачной парѣ и сапогахъ бутылками. Онъ отдалъ поклонъ хозяину, хозяйкѣ, сидѣвшей у стѣны, пригладилъ себя ладонями по волосамъ и остановился передъ столомъ, крякнувъ въ руку.
Начался опросъ.
V
Максимъ Гавриловъ Гавриловъ… крестьянинъ Любимовскаго уѣзда, — началъ Иванъ Никитичъ Густомясовъ, обращаясь къ стоявшему передъ нимъ приказчику.
— Точно такъ-съ… Вашъ землякъ. Въ пятнадцати верстахъ отъ того мѣста, откуда вы сами изволите быть, — отвѣчалъ приказчикъ.
— Объ этомъ не пишется, стало быть и разговаривать нечего. Я уже шестнадцатый годъ, какъ состою въ петербургскомъ купечествѣ.
— Еще недавно ваша кровная тетенька, старушка божья, пріѣзжала и мнѣ посылку привозила съ гостинцами изъ нашей деревни.
— Тетенька сама по себѣ, а я самъ по себѣ. О чемъ разговаривать! Дѣло идетъ о переписи, а ты пустопорожніе разговоры разсыпаешь.
— Виноватъ-съ…
— Ну, то-то. Тутъ вотъ въ графѣ пропечатано о прозвищѣ. Есть у тебя какое-нибудь прозвище? Смотри, не утаивай. За это въ отвѣтъ попадешь.
— Дразнятъ-съ… Это дѣйствительно… — нѣсколько сконфуженно произнесъ приказчикъ.
— А какъ?
— Да ужъ извѣстно, непріятнымъ манеромъ.
— Ну, ну…
— Слабость. Слабостью дразнятъ.
Хозяинъ улыбнулся.
— Что-же это обозначаетъ? — спросилъ онъ.
Приказчикъ сконфузился еще больше. Покосившись на сидѣвшее на стульяхъ въ этой-же комнатѣ хозяйское семейство, онъ отвѣчалъ
— Совѣстно сказать-съ… Дамы… также и при дѣтяхъ.
— Гм… — хрюкнулъ хозяинъ. — Ну, хорошо… Потомъ мнѣ объяснишь. А мы такъ и запишемъ, что Слабость. «Максимъ Гавриловъ Слабость», — прочиталъ онъ записанное. — Женатъ, кажется?
— Женатъ-то женатъ, Иванъ Никитичъ, но…
— Что, но? Въ паспортѣ сказало, что женатъ.
Приказчикъ махнулъ рукой.
— Лучше ужь ничего не пишите!
— Какъ-же такъ, чтобъ не писать? За это я въ отвѣтъ попаду. Вѣдь ты-же женатъ?
— Четвертый годъ жена по отдѣльному виду при докторѣ живетъ. Вѣдь изъ-за этого я и въ деревню не ѣзжу. Трудно, Иванъ Никитичъ, съ бабой сообразить, коли самъ здѣсь, въ Петербургъ, а она тамъ, въ деревнѣ. Ни ее поучить настоящимъ манеромъ, ни что… Просилъ ейнаго дядю… Да развѣ дядя что можетъ? Ну, и запустилъ. Вотъ уже четыре года скоро… Богъ съ ней! Бабенка молодая… Дѣтей нѣтъ.
— Однако, въ паспортѣ ты значишься и, женатымъ… — возразилъ Густомясовъ.
— Женатъ-съ, женатъ-съ… Настоящимъ манеромъ желать.
— И не разведенъ?
— Боже избави!
— Ну, такъ мы такъ и запишемъ, что женатъ. Умѣетъ-ли читать? Да… Гдѣ учился? Въ сельскомъ училищѣ?
— Никакъ нѣтъ-съ. У пастуха.
— Какъ у пастуха?
— Такъ точно-съ… У пастуха. Лѣтомъ онъ у насъ былъ пастухъ, а по зимамъ грамотѣ училъ. И отлично училъ, Иванъ Никитичъ. Въ мое время сельской школы у насъ не было, а училъ пастухъ, и вотъ я, слава Тебѣ Господи, и читать, и писать — въ препорціи…
— Ну, иди съ Богомъ и присылай Ивана Антипова.
Максимъ Гавриловъ, поклонясь, удалился. Вошелъ Иванъ Антиповъ — черный, кудрявый, съ маленькой бородкой, въ франтовскихъ сапогахъ гармоніей, въ черномъ пиджакѣ нараспашку и въ черной атласной жилеткѣ, «травками», поверхъ которой бѣлѣла большая шейная часовая серебряная цѣпочка.
— Иванъ Антиповъ Антиповъ, — прочиталъ Густомясовъ. — Это у меня все ужъ записано. Записано, что ты холостъ…
— Какъ на духу долженъ я отвѣчать? — спросилъ приказчикъ, косясь на хозяйское семейство.
— Само собой, долженъ говорить правду.
— Въ такомъ случаѣ, есть-съ…
— Что есть? Ты говори толкомъ! — крикнулъ на него Густомясовъ.
— Сударка есть, Иванъ Никитичъ, — потупясь далъ отвѣтъ приказчикъ.
— О, это вздоръ! Это не пишется.
— При младенцѣ-съ. Теперича ужь мясоѣдъ на исходѣ, а послѣ Пасхи вамъ и Аннѣ Семеновнѣ, супругѣ вашей, хочу поклониться, чтобы благословили грѣхъ прикрыть.
— Не пишется, не пишется. Пока ты не повѣнчался, ты холостъ.
— Благодаримъ покорно, — поклонился приказчикъ. — А мы вѣдь располагали, что если такія строгости насчетъ этой переписки, что все безъ утайки… и такъ какъ даже старуха Спиридоновна…
— Ну, довольно. Тутъ вотъ о прозвищѣ… Нѣтъ-ли у тебя какого-либо прозвища?
— Есть. Безмѣнъ. Мы по деревнѣ такъ всѣ Безмѣны и были, а вотъ какъ я поѣхалъ въ Питеръ мальченкомъ, то въ волости мнѣ въ паспортѣ…
— Иванъ Безмѣнъ! Иванъ Безмѣнъ! — забормоталъ маленькій сынишка Густомясова, сидѣвшій около матери, и засмѣялся.
— Смирно! — крикнулъ ему Густомясовъ и сказалъ приказчику:- Безмѣнъ… Странное прозвище.
— А это изъ-за того, что у насъ въ избѣ на всю деревню одинъ безмѣнъ былъ. Какъ что вѣшать — сейчасъ къ намъ за безмѣномъ. А потомъ мы и вышли Безмѣновы.
— Стало быть Безмѣновы, а не Безмѣны. Это дѣло другое, — сказалъ хозяинъ.
— Кто Безмѣнъ, кто Безмѣновъ. Пишите Безмѣновъ.
— Ну, ладно. Иванъ Антиповъ Безмѣновъ, — сказалъ хозяинъ. — Гдѣ грамотѣ обучался?
— У старухи-вѣковухи.
— У васъ старообрядческая молельная въ деревнѣ, что-ли!
— Такъ точно-съ. Крылошанки и обучали. Отъ насъ школа-то далеко.
— Постой… Такъ ты, можетъ быть, по старой вѣрѣ, а я тебя записалъ православнымъ.
— Нѣтъ-съ. Гдѣ-же, въ солдатахъ побывавши, старую вѣру сохранить! Покойникъ тятенька — это дѣйствительно… и маменька тоже… а я церковный.
— Ну, то-то.
Въ это время въ прихожей, гдѣ стояли другіе приказчики, послышался шумъ отъ нѣсколькихъ голосовъ, между которыми слышенъ былъ и голосъ хозяйскаго сынишки.
— Что тамъ? Смирно! — крикнулъ хозяинъ и отложилъ въ сторону перо.
Появился приказчикъ Максимъ Гавриловъ.
— Запретите, Иванъ Никитичъ, вашему Мишенькѣ дразниться. Пришелъ къ намъ и Слабостью меня дразнитъ, — говорилъ Максимъ Гавриловъ. — Слабость да Слабость. Я вамъ насчетъ этого прозвища, какъ на духу, а онъ при всѣхъ… «Эй, говоритъ, Слабость! Максимъ Слабость!»
Густомясовъ вскочилъ со стула.
— А гдѣ у меня подтяжки? Вотъ я его подтяжками!.. — закричалъ онъ.
— Оставь, оставь… Онъ больше не будетъ. Ну, что ребенка… — вступилась за сына мать.
— Такъ поди и нарви ему уши…
Густомясовъ усѣлся.
VI
— Позовите сюда кухарку! Софью кухарку позовите! — возглашаетъ Густомясовъ, вновь усаживаясь за столъ.
— Нельзя-ли безъ нея, Иванъ Никитичъ, обойтись? — обращается къ Густомясову жена. — Она опару для аладьевъ заправляетъ къ завтрему.
— Какая тутъ опара, матушка, если у насъ сегодня первая всероссійская перепись. Позвать сюда Софью!
Два мальчугана срываются со стульевъ и бѣгутъ въ кухню звать кухарку. Черезъ минуту одинъ изъ нихъ возвращается и сообщаетъ:
— Сейчасъ придетъ. Только платокъ накинетъ. Она растрепанная.
Густомясовъ ждетъ и закуриваетъ папиросу. Черезъ пять минутъ является второй мальчуганъ.
— Папенька! Софья спрашиваетъ, можетъ-ли она босикомъ придти. Ей обуваться долго… — говоритъ онъ.
— Ахъ, Боже мой! Да пусть какъ есть идетъ. Только-бы скорѣе!
Мальчуганъ бѣжитъ съ рѣшеніемъ. Показывается Софья — женщина среднихъ лѣтъ, босая, но въ ситцевомъ платкѣ на головѣ и байковомъ на плечахъ. Она кланяется хозяину и произноситъ:
— Мужъ былъ солдатъ и безъ вѣсти пропавши, а теперь я ни вдова, ни замужняя.
Густомясовъ смотритъ на нее пристально и отвѣчаетъ:
— Такъ ужъ я тебя теперь не знаю, какъ и писать. Тутъ въ листѣ такой графы нѣтъ. Тутъ только сказано — женатъ, вдовъ, холостъ или разведенъ.
— Охъ, батюшка! Сама я мучаюсь такимъ манеромъ восемь лѣтъ изъ-за него, подлеца! Пропалъ и женѣ хоть-бы слово…
— Да можетъ быть умеръ ужъ давно.
— Охъ, нѣтъ, голубчикъ. Три года тому назадъ, на вешняго Николу приходилъ въ деревню, утащилъ у братьевъ новый полушубокъ и топоръ и убѣгъ. Охъ, грѣхи!
— Ну, тогда запишемъ, что замужняя, — сказалъ Густомясовъ.
— Замужняя, замужняя, въ церкви вѣнчаны, — подтверждаетъ кухарка.
— Такъ Круглова, Софья Степанова?
Густмясовъ хочетъ писать, но кухарка его останавливаетъ.
— Я не Софья, Иванъ Никитичъ, а Соломонида.
— Какъ Соломонида? Годъ у насъ живешь, все была Софья, а тутъ Соломонида стала?
— И по сейчасъ всѣ Софьей зовутъ, а по паспорту я Соломонида.
— Да не можетъ быть!
Густомясовъ схватываетъ паспортъ и начинаетъ его разсматривать.
— Съ перваго мѣста я Софьей зовусь. Какъ изъ деревни пріѣхала, — Софья, а раньше была Соломонида, — стоитъ на своемъ кухарка.
— Да… Соломонида. Съ чего-жъ ты это имя-то перемѣнила?
— Не я, а барышни, у которыхъ я жила.
— Какъ барышни?
— Очень просто. Поступила я, какъ изъ деревни пріѣхала, къ двумъ барышнямъ въ горничныя. Двѣ барышни были, съ мамашей жили. «Какъ имя?», спрашиваютъ. «Соломонида», говорю. «Охъ, какое, говоритъ, имя у тебя трудное! „Будь ты лучше Софья. Софья легче выговорить“. Ну, съ тѣхъ поръ Софьей и осталась.
— Смотри, нѣтъ-ли тутъ подвоху какого съ твоей стороны?
— Да какой-же можетъ быть подвохъ-то, господинъ хозяинъ? У насъ, вонъ, землякъ есть. Такъ тотъ въ кучерахъ на десяти мѣстахъ Иваномъ жилъ, а поступилъ къ генеральшѣ, - приказали Терентьемъ быть. Лакею, вишь ты, трудно выкликать его у подъѣзда, потому что кучеровъ Ивановъ очень много.
— Ну, Соломонида, такъ Соломонида. Читать умѣешь?
— Только по вывѣскамъ, Иванъ Никитичъ, а такъ, по печатному, не умѣю.
— Стало быть, питейный домъ отъ портерной лавки всегда отличишь?
— Да что вы, Иванъ Никитичъ, я не пьющая.
— Ну, лучше ужъ я запишу, что ты читать не умѣешь.
— Воля ваша, хозяинъ.
— Годы въ паспортѣ поставлены правильно? Тутъ тридцать девять.
— Да кто-жъ ихъ знаетъ! Годы писарь пишетъ. Эта его дѣло. Написалъ, такъ значитъ, правильно. Больше ничего?
— Можешь уходить.
Кухарка кланяется и уходитъ.
— Софья! — кричитъ ей вслѣдъ хозяйка. — Въ опару-то не забудь изюму положить.
— Никифоръ Даниловъ теперь! — говоритъ Густомясовъ и кричитъ:- Никешка!
Входитъ лавочный мальчикъ въ пиджакѣ съ хозяйскаго плеча, но съ обрѣзанными рукавами, и кланяется
— Никифоръ Даниловъ, — пишетъ Густомясовъ и спрашиваетъ:- Прозвище у тебя есть?
Мальчишка таращитъ глаза и не понимаетъ.
— Дразнятъ тебя какъ нибудь?
— Дразнятъ.
— Какъ?
— Мальчишки ерошкой дразнятъ, приказчики — ты, говорятъ, сопѣль.
— То-есть какъ это сбпѣль?
— А вотъ что я носомъ соплю.
— Ну, это не то. Гдѣ обучался грамотѣ?
— У Василь Ферыча.
— Кто это Василь Ферычъ?
— Учитель у насъ въ селѣ.
— Въ сельской школѣ учился, — говоритъ Густомяовъ, записывая. — А родился въ своей деревнѣ?
— Нѣтъ, мамка сказывала, что я родился въ монастырѣ, - бойко отвѣчаетъ мальчикъ.
— Какъ въ монастырѣ, въ какомъ монастырѣ?
— А туда мамка на богомолье ходила. Она пошла въ монастырь Богу молиться, а я тамъ въ монастырѣ и родился.
— Да что ты врешь!
— Истинно, Иванъ Никитичъ… Меня въ деревнѣ такъ и звали Монастырскій.
— Такъ вотъ оно прозвище-то у тебя какое! А ты говоришь про какого-то ерошку. Такъ мы и запишемъ: Никифоръ Даниловъ Монастырскій. Можешь уходить.
— Меня еще плаксой дразнили, господинъ хозяинъ, — заявляетъ мальчикъ.
— Ступай вонъ! Довольно.
— А то поросенокъ…
— Убирайся! Вотъ разохотѣлся! Да позови Веденейку!
Входить второй лавочный мальчикъ — Веденей.
1908