– Рыбой пришел торговать.
Глаза-алмазы вспыхнули – и погасли.
– Остроумие, достойное грузчика. У меня гости, я очень занята. Вас, Шевалье, отведут на кухню...
На «господина» ее не хватило. Огюст вздохнул. На кухню! Хорошо еще, не на конюшню. С другой стороны, в его положении выбирать не приходится. Государственного преступника ищут повсюду. На квартиру не вернешься, к товарищам не зайдешь; приметы разосланы по гостиницам, заставам, постоялым дворам.
– Дарю вам вторую попытку, гражданка баронесса.
Злости он не испытывал. Хозяйка зря пытается ставить гостя на место. Огюста здесь ждали – и не просто ждали. Если пускают в дом без разговоров, если бегут навстречу...
Эминент зря слов не тратит.
– Пойдемте, господин Шевалье...
Темный холст портретов чудесно смотрелся на бежевой ткани обоев. Тот, что Огюст увидел, входя, был лишь первым в числе многих. Пышные платья, гордо вздернутые носы; камзолы шиты золотом, смешно торчат бороды, сверкает филигрань орденов.
– Бывшие владельцы, герцоги де Клер, – не оглядываясь, бросила баронесса. – Мой покойный муж с ними в дальнем родстве. Мы выкупили особняк. Если вам интересно, господин Шевалье, мы с мужем – из Австрийской империи. Но я живу в Париже шестой год...
Лестница кончилась. Они шли коридором – широким, пустым, гулким. Картины чередовались с гобеленами. Вышитые драконы и рыцари имели жалкий вид. Со Временем эти красавцы явно не дружили. Возле одного портрета, висевшего у окна-бойницы, Шевалье задержал шаг.
«Это уже не древность. И краски свежие, и мазок иной...»
Молодой офицер в темно-синем мундире весело улыбался художнику. Малиновое шитье, желтые «крылья»; в руке – кивер с козырьком. Алый султан, белые этишкеты. Под султаном – златой орел взмахнул крылами. Сабля на боку, красная розетка возле сердца – сгусток крови. Офицер сиял от счастья. Он даже соизволил ответить на взгляд гостя:
«Оценил, студент?»
Под Новым Небом Сен-Симона военным не место. Они исчезнут – вместе с войнами и прочим наследием проклятого прошлого. Но такие бравые ребята Огюсту были по душе. До Будущего – далеко, пока же – их время.
– Князь Волмонтович, мой польский кузен, – подсказала баронесса, заметив его интерес. – Воевал за Францию в армии герцогства Варшавского. Видите розетку? Казимир – офицер Почетного легиона...
Огюст открыл рот, желая похвалить обоих – и героя-кузена, и мастера-художника, – но слова застряли у него в горле. Колокольчики! – еле-еле, тихо-тихо...
– Надеюсь, он жив.
Сказал – и укусил себя за язык. Поздно! Женщина вздрогнула, отступила на шаг. Рука метнулась к сверкающим камням колье.
– Я – тоже. Теперь – о наших взаимоотношениях. Qui pro quo... Вам перевести?
– Сделайте одолжение, гражданка. Мы – люди темные. Etruscam non legatur.
Яркие губы дернулись, едва сдержав ответную резкость. Огюст тоже постарался не улыбнуться. Видит бог, не хотелось с этого начинать. Так ведь сама напросилась!
– Господин Шевалье! Если вас тошнит от титулов, называйте меня госпожой Вальдек! Но не смейте!.. Не смейте издеваться, поняли?!
Лихорадочный румянец на щеках. Дрожь в голосе. В глазах – погребальные костры. Кажется, он все-таки перегнул палку.
– Госпожа Вальдек! «Qui pro quo» означает не только «услуга за услугу», но и просто – «путаница». Во избежание таковой объяснимся. Наш общий... э-э... знакомый рассчитывает на то, что я буду помогать вам – et vice versa [15]. Если вас это устраивает...
Он старался говорить как можно мягче. Чудилось, что перед ним не аристократка, усыпанная бриллиантами, а соседская девчонка, у которой он, безмозглый сорванец, сломал куклу. Девчонка, правда, была очень вредной и заслуживала наказания.
– Устраивает. Как я понимаю, вы скрываетесь от полиции. Придя в мой дом, вы подвергли опасности его обитателей. Ладно, переживем. Для всех вы станете моим дальним родственником. Но – услуга за услугу. Не исключено, уже завтра мне понадобится ваша помощь.
– Охотно!
Шевалье вздохнул с облегчением – и увидел свою собеседницу заново. Не мотылек в искрящейся пыльце, но и не девчонка с куклой. Вдова средних лет, под тридцать, с припудренными морщинками. Не слишком уверенная в себе – и наверняка не очень счастливая. Тем, у кого жизнь сложилась, не нужен друг Эминент.
Вспомнился портрет молодого офицера. Замечательная у поляка улыбка!
– Госпожа Вальдек! Соглашаюсь, я вел себя не слишком куртуазно. Тяжелый, знаете ли, выдался денек...
– Забудем, господин Шевалье. Мои гости еще не ушли. Они ждут меня. Если вы хотите о чем-то спросить...
Вопросов было много, один другого краше. Например, вампиры. Баронесса ничем не походила на безумцев из Биссетра. Но мистер Бейтс определенно на что-то намекал! Может быть, на себя самого? Рыхлая земля на могиле, разверзстый гроб; клыки, дух тлена не заглушить дорогим парфюмом...
– Андерс Сандэ Эрстед. Вы его знаете?
Баронесса задумалась, потерла запястье, словно унимая боль.
– Видела один раз. Завидую его друзьям.
– А врагам?
– Не слишком. Впрочем, сие уже не важно. Эту ночь Андерс Сандэ Эрстед, как мне кажется, не переживет. А у нас с вами иные заботы.
Дальше шли молча.
4
На кухню его не отправили.
Госпожа Вальдек отвела «родичу» комнату, заставленную роскошной мебелью в стиле позапрошлого царствования. Темный шелк обоев, Ватто с Фрагонаром на стенах, наборной штучный паркет – и ни одной книги. Что взять с аристократов? Чтение, впрочем, имелось. Заметка из «Шаривари» – и еще кое-что, ради чего пришлось тайком заглянуть на остров Ситэ, в университетскую лабораторию.
Он нарушил приказ – впервые в жизни, если не считать съеденного, несмотря на строгий мамин запрет, варенья. Подчиняться не любил, но, если уж соглашался – выполнял все до точки. Директория Общества распорядилась: всем, кто в эти дни взялся за оружие, немедленно покинуть Париж. Огюсту Шевалье, командиру баррикады Сен-Дени, предписывалось уехать из страны – минимум на полгода. Арест погубил бы не только его, но и многих других.
Король-Гражданин не щадил инсургентов.
Огюст решил остаться. Все понимал, со всем соглашался, не пытался спорить. Просто вдруг понял, что сам может отдавать приказы. Его война продолжалась.
Снежинка-маяк вела за собой.
«Дорогой Огюст! Мои главные размышления были направлены... к трансцендентному анализу теории неопределенности... Но я не имею времени...»
Шевалье провел ладонью по лицу, осторожно дотронулся до кипящего болью виска. Галуа не в первый раз помянул Время. Спешил? Но это не помешало Эваристу исписать целую кипу бумаги. Перечитать, многое исправить, разложить по конвертам. «Не имею времени...»
Почему?
Пробравшись в Университет, он достал из тайника бумаги Галуа. Читать думал завтра, на холодную голову. Но, проснувшись среди ночи, решился – и зажег свечу. Разбудил его сон – липкий, странный, как и все, что случилось за последние дни.
Он помнил каждую мелочь.
...По улице Обри-ле-Буше медленно, не спеша шагали мертвецы. Первым хромал усатый старик в незнакомой форме, волоча за собой древнюю аркебузу. За ним ковыляли, тараща слепые бельма, утопленники в рваных бушлатах. «Жабо» из водорослей, лица изъедены рыбами. Следом, будто лава Везувия, пузырилась бурая каша – бурлила, лилась по щербатому булыжнику. Мелькнул лоскут кожи, утыканной иглами; в переулок уползло, извиваясь, бородавчатое щупальце.
Мертвецы шли на штурм баррикады.
Страха не было – лишь омерзение. И бессонница. Огюст плеснул в лицо воды – рукомойник стоял в углу; обтерся полотенцем, сел к столу. Голова трещала, боль расползалась, как дурацкая каша из кошмара. Но он с упрямством фанатика продолжал разбирать строчку за строчкой.
«Из всего изложенного видно большое различие между присоединением к уравнению одного из корней некоторого вспомогательного уравнения и присоединением всех корней. В обоих случаях группа уравнения...»
Он не понимал, не понимал, не понимал...
Снежинка упала к черному горизонту.
Погасла.
Сцена вторая Иуда по кличке Топаз
1
Жил-был гномик.
Родился он маленьким-маленьким, но с очень большими ступнями, поэтому когда начал ходить, то стал даже не топать, а шмякать.
Шмяк-шмяк-шмяк!
Шмякал он по улицам и площадям славного города Марселя. В этом имелось крупное неудобство: гномикам положено жить не в жарком Провансе, а в уютной холодной Скандинавии. Там не будут дразнить одноклассники, таскать за уши злые учителя, обижать знакомые девчонки. И папаша, в прошлом – торговец, а после разорения – нищий ремесленник, любитель скрасить вечерок бутылкой красного, не захочет по пьянке браться за ремень.
Подрос гномик, о жизни подумал – и пошмякал на север, ближе к холоду.
Шмяк-шмяк!
Подрос гномик, о жизни подумал – и пошмякал на север, ближе к холоду.
Шмяк-шмяк!
Дошмякал до Парижа, да там и остался – понравилось. Обижали меньше, уважали больше. Гномик стал писать статьи, книжки, газету основал, но все ему было мало. Захотелось крошке-марсельцу в министры. Повезло – кто-то дверь в министерскую приоткрытой отставил. Гномик в щелку – шасть! И прямиком к пустому креслу.
Шмяк!
Кресло, правда, оказалось не слишком мягким – в нем сидели не министры, а их верные товарищи-заместители. Поерзал гномик тощим задом, расстроился, но решил обождать. Сегодня – товарищ, завтра – министр, а там, глядишь, и премьер. Гномиковы друзья твердо обещали заказать новое кресло и к осени доставить в Париж. Так что славное житье марсельцу выпало. Выше ростом он не сделался, зато научился держать нос по ветру – и задирать его к небу.
А уж шмякал по-великански! – Сена из берегов выходила.
Еще была у гномика слабость. Любил он пару раз на день заглянуть в Университет. С одной стороны, приятно на профессоров в мантиях посмотреть. С другой – надо же и ученым мужам дать возможность им, гномиком, умником-красавчиком, полюбоваться! Когда он спускался по чудо-лестнице, что в Ректорском корпусе, шум был такой, словно допотопные чудища из лаборатории Жоржа Кювье ожили и в пляс пустились.
Беги, народ! Спасайся, кто может!
Не малыш-коротыш – сам Левиафан шествовать изволит.
– Здорово, земляк! – улыбнулся Огюст Шевалье, заступив гномику дорогу. – Давненько не виделись!..
Луи Адольф Тьер, депутат Палаты, так и замер с ногой, занесенной над ступенью. Давненько! И не виделись, и не говорили. А уж земляком его, товарища министра финансов, точно никто не называл. «Превосходительством» величали, кланялись, шляпы-цилиндры снимали при встрече.
Разорву! Задушу! Растопчу!
Вспыхнули лютым гневом гномьи глазки.
– Что? Земляк?! Наши марсельцы ваших нимчан без соли ели. Одной левой делали! Земляк нашелся, плюнуть и растереть! Ним – дырявая бочка...
И подвел итог:
– Здорово, Огюст!
На лестнице торчать – чужое любопытство тешить. Не сговариваясь, отошли в сторонку – в дальний угол широкого пролета, за мраморную статую Разума. Хороша мускулатура у силача-Разума! Дюжину гномиков спрячет – и одного государственного преступника в придачу. Ум за Разум зайдет – и тот целиком укроется.
Тьер дернул тоненькой шейкой, быстро огляделся.
– Спятил, Шевалье! На гильотину спешишь? В сентябре составим новый кабинет, пробьем амнистию. А пока – беги. И своим расскажи!..
Познакомились они в июле 1830-го – горячем, победном. Ученик-школяр Шевалье таскал на баррикаду порох и свинец. Историк-журналист Тьер раздавал прокламации и произносил речи. Пулям не кланялся, не трусил, даже когда залпом снесло шляпу.
Храброго человечка уважали.
Даже теперь, когда они оказались – в прямом смысле слова – по разные стороны баррикад, Огюст знал: не выдаст марселец. Умен, считать умеет, варианты взвешивать. Жизнь – она длинная. Сегодня ты мне пособил, завтра – я тебе пригожусь.
Шесть месяцев назад полиция арестовала Мишеля Шевалье, старшего брата. Озверевший прокурор упорно толкал «инсургента и заговорщика» под нож гильотины. Тьер помог – и деньгами, и с адвокатом-говоруном. Мишель в тюрьме, но из-за решеток возвращаются.
– Тебя как, «господином» именовать? Граждан нынче к стенке ставят.
Сошлись густые тучи-брови над переносицей. Глазки-иголочки сверкнули не без ехидства. Тьер и не думал сердиться. Провансальцы на своих гнев не держат, они их словом к паркету припечатывают.
– Зови, если хочешь, аббатом. Могу исповедать – самое время. Тебе в гроб чего положить? Труды Сен-Симона?
Обменялись любезностями. Время к делу переходить.
– С гробом обождем, профессор.
Острый носик вздернулся к потолку, триумфально шмыгнул. А что? За тем и бегал в Университет. В министерскую-то прошмыгнуть легко – раз, и в кресле. На профессорскую кафедру взобраться – куда сложнее.
– Ты по Революции – лучший специалист, да? Или мне к Гизо обратиться? Вот уж кто – правильный земляк, из Нима. Считай, сосед.
Удар был страшен. Тьер открыл рот, побагровел, весь пошел бурыми пятнами. Из горла послышался сдавленный хрип... Не жаловал гномик Франсуа Гизо, коллегу-историка. Это если мягко формулировать.
– Шутишь, Огюст? Нашел к кому обращаться! Гизо – бездарный пономарь! крысак архивный! Тля...
Отдышался, мотнул головой, изобразил улыбочку.
– Спрашивай!
– Кто такой Эминент?
Осторожность требовала сидеть в особняке Де Клер тише мыши. Аресты катились по всему Парижу. Войска и полиция обыскивали дымящиеся кварталы центра. На квартире наверняка ждала засада-«мышеловка». Но Шевалье решился. Следовало вернуть в тайник бумаги Галуа, узнать о судьбах друзей; если потребуется – оказать помощь. Он побывал в лаборатории Кювье, спрятал среди окаменевших монстров заветный портфель с медными замками – и завернул в Ректорский корпус.
Словно чувствовал!
С Тьером-министром пусть разбирается революционный трибунал. Умоет руки трибунал – история разберется. Ее приговор обжалованию не подлежит. Виктор Гюго напишет в своих записках: «Я всегда испытывал к этому знаменитому государственному человеку, выдающемуся оратору, посредственному писателю, к этому узенькому и маленькому сердцу неопределенное чувство отвращения, удивления и презрения...»
Зато перед Тьером – историком Французской революции – любой снимет шляпу.
– Ну ты и спросил! Я думал, что-то сложное... Эминент? – он же Филон, он же Рыцарь Лебедя. Личность более чем известная.
– Кто он?
Синий огонь в недрах башни-мельницы. Серые панталоны, дорожный сюртук. Белый крестик ордена над сердцем. Рот-шрам, нос-карниз, уши-лопухи. Маска – холодная личина человека-вне-времени.
И двое громил на подхвате.
– Литератор-моралист. Друг Демулена, якобинец первого призыва. Кавалер ордена – я видел на портрете. Какой именно орден – не знаю. Похож на шведский – «Ваза», с золотой короной...
«Вот и все тайны, друг Эминент, – усмехнулся Огюст Шевалье. – Хоть с головой в синий огонь спрячься... XIX век – век Науки. Знание – сила!»
– Настоящее имя – Адольф Франц Фридрих, барон фон Книгге. Мой частичный тезка. Родился в Ганновере, в замке Бреденбек. Выпускник Геттингена, коммерц-асессор; гордец, честолюбец, знаток людской природы... Помнишь книгу «Об обращении с людьми»? – это он написал. Но главное – не в книге фон Книгге, уж прости за дурной каламбур. Твой Эминент – соратник Адама Вейсгаупта, второй человек у братьев-алюмбрадов. Он, говорят, и уничтожил их, когда с Вейсгауптом не поделил власть. Алюмбрады...
– О ком ты говоришь? – не сдержавшись, перебил Огюст. – О монахах?
Истинно профессорская улыбка стала ему ответом.
– Кто тебе историю в школе читал? Некогда мне разжевывать, бери учебник. Алюмбрады – это иллюминаты. Тайный орден, ветвь масонства. Просвещение спасет народы, человек вне морали и религии – чист душой и светел разумом. Цель оправдывает средства, и прочая дребедень. Готовили европейскую революцию: центр – в Мюнхене, потом – в Дрездене, глава – Вейсгаупт, он же Спартак. Напугали, считай, полсвета, до сих пор многим икается. А тебе незачет, Огюст, с оставлением на второй год... Книжку прислать? Ты где прячешься?
Шевалье колебался. Когда-то они вместе стояли под пулями.
Когда-то...
– Особняк Де Клер. Улица Гренель, Сен-Жермен.
– Не шутишь? – с изумлением моргнул Тьер. – В «Клуб избирателей» вступил? Зачем тебе амнистия? С улицы Гренель – сразу в министры, а то и в камергеры. Меня, между прочим, туда не приглашают.
«Пока» не было сказано, но явно подразумевалось.
– Ты уверен? Эминент – барон фон Книгге? Иллюминат... в смысле, алюмбрад Филон, друг Спартака-Вейсгаупта?
– Уверен! – гномик фыркнул, поправил шейный бант. – Тебе это даже придурок Гизо подтвердит. Большим человеком стал бы твой Филон; глядишь, Бонапарта перерос бы... Да вот беда – помер. Что? И этого не знаешь? В 1796-м скончался, в мае, за год до моего рождения. Совсем молодой – сорока четырех лет от роду. Был Эминент – и вышел. Еще вопросы есть, Ним, бочка дырявая?
«Если Тьер сказал „помер“, значит, помер. На будущее учтем».
– Есть. Пеше д’Эрбенвиль – знаешь такого?
Личико Тьера сморщилось печеным яблоком. Казалось, ему под самый нос сунули тухлятину.
– Я же предупреждал ваших! Д’Эрбенвиль – агент полиции, доносил на республиканцев еще при Бурбонах. Кличка Топаз, карточка с четным номером. Редкая сволочь, шантажист, вымогает деньги у любовниц. Бретер, в карты передергивает... Постой, да ведь это он убил Галуа?
– Он...
«...Нам, французам, мало собственного зла – требуется чужое, иностранное. Чему удивляться? Сами мы чисты и невинны, агнцы святой Женевьевы, грех принес в нашу страну иноземец, злодей с низким лбом, бегающими глазами и грязным золотом в карманах. Боюсь, такое не лечится – даже страшным пожаром войны и революции. Это не мы виновны, не мы! Это прусаки, британцы, турки, казаки, кастильцы!.. Неудивительно, что первые подозреваемые в деле Галуа – троица „странно одетых“, как сказано в полицейском протоколе, иностранцев. Не то русские, не то поляки, не то вообще японцы.