За спиной раздался хруст, и Александр резко обернулся. Невысокая женская фигурка замерла у сосны.
Это была Дагмар.
– Прошу меня извинить, – тихо сказала она. – Я увидела вас и хотела уйти, но шишка… понимаете, она хрустнула.
Она чуть приподняла подол своего траурного платья и мыском черной туфельки выкатила вперед сухую еловую шишку. Александр вдруг вспомнил, как они с Никсой рассматривали фотографическую карточку Дагмар, и он сказал брату: «Может, она нарочно велела собаке лечь на подол, чтобы ножку не было видно». Или не это сказал, но нечто подобное. Или не сказал, а только подумал. Теперь не вспомнить.
Никсы уже нет. Дагмар… глупо было так невзлюбить ее, как Саша не любил ее раньше. Теперь она похожа на маленькую испуганную белочку. На нее жалко смотреть. Хочется взять ее в ладони и подышать на склоненную теплую головку. Только она не пойдет в руки. Вот… сказала же, что увидела его и хотела уйти.
Почему? Смотреть на него противно? Чувствовала его былую неприязнь? Но теперь же от этой неприязни ничего не осталось. Рядом с умирающим Никсой они сидели рядом, а смерть дорогого человека уничтожает все мелкое и мелочное. А уж после того, как Никса вдруг соединил своими слабеющими руками их с Дагмар руки, у Александра в душе что-то перевернулось.
Что означал тот жест? В те мгновения, когда Саша не оплакивал брата и не думал с непреходящим ужасом о своем будущем – готовиться к роли престолонаследника, – он постоянно пытался разгадать смысл последней, не высказанной словами, но явно обозначенной воли Никсы. Одно из двух: или он хотел уничтожить даже тень неприязни Саши к Дагмар, желал видеть их друзьями, или намекал, что младшему придется не только занять место старшего на престоле, но и посадить рядом с собой женщину, которая была предназначена ему, а теперь осталась ничьей.
Да, что говорить… положение Дагмар печально. Она овдовела, не успев стать женой. О ней будут говорить с жалостью и презрением: ни девка, ни баба, ни вдова, ни мужняя жена. Александр понимал, что никакой вины Дагмар в этом положении нет, но не мог избавиться от странного, тревожного ощущения в ее присутствии. Невольно лезли на ум ненужные размышления. А если бы Никса не был помолвлен с Дагмар, вдруг бы он остался жив? Не оказала ли на него рокового влияния поездка в Данию, а главное, те студеные купания в Схевенингеме, которые должны были его оздоровить именно для встречи с датской принцессой?
«А о чем сейчас думает отец? – размышлял Александр. – Что означают его постоянные намеки, мол, дорогая Дагмар стала нам родной, мы должны оставить ее в своей семье? Кажется, он воспринял тот жест Никсы совершенно однозначно… Он не против, чтобы невеста старшего сына перешла по наследству к младшему, как перешли ко мне все тягостные обязанности Никсы – наследника престола. Но почему никто ни о чем не спрашивает меня?»
Саша нахмурился. Жалость к маленькой печальной девушке, смиренно стоявшей неподалеку, исчезла. Он понимал, что надо говорить с Дагмар, но ему не хотелось. Она начнет плакать, ему придется утешать ее. А кто утешит его? Кому он может рассказать о том, какой безнадежной теперь представляется жизнь? Не ей… что она поймет в чужом горе, если озабочена своим? Саше захотелось оказаться отсюда как можно дальше. Но не мог же он просто так повернуться и уйти!
Эх, если бы он был простым человеком, каждый шаг которого не скован тысячами условностей! Если бы мог быть самим собой и следовать своим желаниям! Повернулся бы да отправился восвояси! И было бы ему совершенно безразлично, что подумает о нем Дагмар!
И желание этой свободы стало таким всепоглощающим, что Александр ему подчинился: повернулся к девушке спиной, не сказав ни слова, даже не простившись, и сделал несколько шагов, наслаждаясь прикосновением теплого ветерка к лицу.
Ему было безразлично, что думает о нем Дагмар, смотрит ли вслед с возмущением или даже плачет от обиды. И когда она жалобно вскрикнула, он даже не оглянулся. Однако мужской смех, вдруг раздавшийся за спиной, отрезвил его.
Саша обернулся и увидел какого-то худого, сутулого молодого человека с нечесаными космами, небрежно одетого и выглядевшего бы сущим разбойником и простолюдином, когда бы не заносчивая повадка, некая претензия на роскошь в обтрепанном костюме и дерзкий взгляд светло-голубых глаз. Он старался схватить Дагмар за руку, а та пыталась увернуться и убежать, но незнакомец оказывался проворней и с дурацким смешком преграждал ей путь, куда бы она ни повернулась.
– Что вам угодно? – холодно спросил Саша, не понимая, почему Дагмар молчит и не зовет его на помощь.
Ответа не было.
– Что здесь происходит? – проговорил Саша и снова не получил ответа ни от Дагмар, ни от незнакомца. Но на сей раз успел заметить, с каким отвращением смотрит Дагмар на этого человека, и мимолетная мысль, что ей могут нравиться странные заигрывания, показалась до нелепости пошлой и отвратительной.
Саша в три шага преодолел разделявшее их расстояние и оттолкнул незнакомца, успев придержать за руку Дагмар. Движение его было легким и небрежным, однако незнакомец вдруг взмахнул руками и завалился на спину. Саша оглянулся на него с брезгливым любопытством. И чертыхнулся, не сдержавшись. Рядом тихо вскрикнула Дагмар. И было с чего! Странный человек лежал неподвижно, а тщедушное тело его было пронзено большой арбалетной стрелой, вошедшей в спину и торчащей из груди.
Грудь чуть поднялась – да так и застыла.
– Что такое? – растерянно пробормотал Саша. – Как это?
В первую минуту ему почудилось, будто арбалетная стрела торчала из земли и незнакомец упал на нее. Но, само собой, никакой стрелы тут торчать не могло… она могла лишь вылететь из леса и попасть в незнакомца.
– Скорее, – прошептала Дагмар, и Саша ощутил, какие у нее сильные маленькие руки. Этими руками она тянула его за собой, на боковую тропинку, ведущую в ельник.
– Куда вы? – растерялся он. – Надо посмотреть, надо…
Но тут Дагмар так дернула его за руку, что он вынужден был сделать несколько торопливых шагов и вслед за ней повернуть-таки на тропу.
– Мы должны уйти, – пробормотала Дагмар, поворачивая к нему бледное лицо с мгновенно проступившими темными полукружьями под глазами. – Вы представляете, какой возникнет скандал, если мы окажется замешаны в это убийство?
– Убийство? – повторил Саша. – Но кто он? Кому нужно убивать его?
– Это Адольф-Людвиг Баденский, – с отвращением проговорила Дагмар. – Когда-то ваш отец избавил меня от него на балу.
Да, Саша слышал эту историю… Там отец и обратил внимание на Дагмар, там и решил, что она годится в жены его старшему сыну. Из-за этого мерзкого Адольфа-Людвига в жизнь их семьи вошла Дагмар, из-за него все изменилось…
Кто его убил? Наемник, подосланный баденским герцогом? Или человек, у которого были с Адольфом-Людвигом какие-то свои счеты? Неизвестно. Да и какое это имеет значение?
Саша оглянулся, но мертвого отсюда не было видно. «Удивительно, – подумал он, – что я не чувствую жалости и никакого страха, а ведь на моих глазах только что погиб человек…»
Вероятно, и страх, и жалость появятся позднее, но сейчас он осознавал только, что Дагмар совершенно права: они оба должны уйти отсюда как можно скорее. И никому не обмолвиться о том, что видели! Русский престолонаследник и бывшая невеста его покойного брата замешаны в убийство претендента на Баденское герцогство… Какой страшный скандал!
Мгновенный приступ ужаса заставил его стиснуть руку Дагмар, и она ответила таким же крепким и взволнованным пожатием.
– Почему вы не звали на помощь, когда этот негодяй схватил вас? – спросил Саша, глядя ей в лицо.
Дагмар не отвела взгляда, но на ее лице промелькнуло отчуждение:
– Мне показалось, вам неприятно меня видеть. И я подумала: ни за что не позову вас. Мне не хочется навязываться. Так вышло, что вы не питали ко мне особенной приязни, полагая, что я отняла у вас часть братской любви Никсы. Но вы ничего не потеряли бы, он восхищался вами, он обожал вас… Та часть его души, которая принадлежала вам, осталась нетронутой, я на нее не претендовала.
Саша почувствовал, что краснеет. Он мог бы сказать, что это он не хотел навязывать ей свое общество, но не умел лгать, а потому буркнул сварливо:
– Вы слишком уж горды и мнительны. Но меня сейчас интересует другое. Может, с тем человеком, – он кивком указал на поворот тропы за ельником, – произошел несчастный случай? Выстрелил какой-то лесник, егерь…
«Какие глупости я говорю», – сердито подумал он, но Дагмар еще больше побледнела:
– Да ведь и правда! А значит, он мог попасть в вас!
– Или в вас, – заметил Саша.
– Это было бы самое лучшее для меня. Я читала… в Индии, когда умирает муж, жена должна взойти на его погребальный костер. Раньше мне казалось, будто это страшно, чудовищно, что бедных женщин принуждают к подобному силой, а теперь я сама взошла бы на такой костер. По доброй воле.
Она смотрела мимо Саши, и ни в глазах, ни на лице ее не было никакого выражения. Даже слез не было! Саша поверил этому молчаливому страданию, и жалость к девушке-вдове, наказанной жестоко и незаслуженно, вернулась в его сердце. Захотелось как-то утешить ее, сказать, что она слишком молода для смерти, жизнь продолжается, но не хотелось опускаться до банальностей, а больше ничего не шло на ум, поскольку он никогда не был в ладу с красивыми словами. И вообще он был тугодумом. Никса – вот кто соображал быстро и был красноречив! Но Никсы нет… О господи!
– Ничего, – пробормотал Саша, – мой отец… он уж что-нибудь придумает. А пока… Вы слышите? Там голоса! Его нашли!
– Пойдемте прочь, – произнесла Дагмар, – да поскорее. Если нас о чем-нибудь спросят, мы должны вместе ответить, что гуляли там, а потом ушли. Что мы его не видели в глаза! Всю правду мы скажем только нашему… – она запнулась, а затем договорила: – Только вашему отцу, вы поняли, Саша?
Он кивнул, отводя глаза и делая вид, будто не заметил этой оговорки.
За обедом прошла весть, что, самовольно уехав из Карлсруэ, принц Адольф-Людвиг, племянник великого герцога Баденского Фридриха, незваным прибыл в Югенхайм, однако, пробираясь через лес, примыкающий к парку, наткнулся на самострел, зачем-то установленный там прежним лесничим и до сих пор не снятый, и был убит. Тело его нашел егерь.
Лесничий, поставивший самострел, был бы отставлен от должности, кабы не умер несколько месяцев назад. Новому лесничему попеняли на небрежение. Тем дело и закончилось.
– Ерунда какая, – сморщился Александр Николаевич, услышав новость. – Можно было и половчее что-то придумать.
Впрочем, его не слишком-то волновало, насколько правдоподобно обставят это политическое убийство заказавший его баденский герцог и его фактический помощник герцог Гессенский, привлекший своих верных и молчаливых слуг для этого. Гораздо более важным он считал то, чтобы даже мимолетного слуха о присутствии на месте убийства русского великого князя и датской принцессы не пролетело! Император внимательно ловил все разговоры о происшествии и постепенно успокаивался: то, о чем ему так встревоженно рассказывали Саша и Дагмар, никому не известно.
Обошлось.
Он вспоминал их взволнованные лица, как они хватали друг друга за руки, перебивая и дополняя рассказы друг друга. Вспоминал темные, лихорадочно блестящие глаза Дагмар, лицо Саши, поглядывающего на нее исподлобья со странным, незнакомым выражением…
Потом он попросил Сашу уйти и остался наедине с Дагмар.
– Дочь моя, – сказал он и сделал вид, будто спохватился: – Ох, простите, дорогая… надеюсь, вы не возражаете, что я вас так называю?
– В разговоре с Сашей сегодня я назвала вас «наш отец», – слегка улыбнулась Дагмар, опуская голову. – Трудно отвыкнуть… а привыкнуть было так легко!
– Так, может, не стоит отвыкать? – строго глядя на нее, спросил император.
Дагмар молча смотрела в пол. Она все сразу поняла. Дагмар видела, как внимательно наблюдал император за ними обоими: за ней и Сашей. Это ужасное происшествие, в которое они оба оказались замешанными, связало их. Неужели? Неизвестно. Никса… его светлые глаза, чудилось, вдруг поглядели на нее из того небытия, в которое он теперь стал навеки погружен, и Дагмар словно бы вновь ощутила прикосновение его слабых, похолодевших пальцев, притянувших ее руку к руке Саши. Но это мог быть неосознанный жест. А обсуждать ее новое замужество почти у гроба жениха…
Слезы подступили к глазам Дагмар, и она пролепетала:
– Простите. – И выбежала из комнаты.
Издалека донеслись до Александра Николаевича ее рыдания, которые она не могла заглушить, и он понуро покачал головой. Все было невыносимо сложно… невыносимо сложнее, чем показалось ему на мгновение. «Пусть будет как будет, пройдет время, оно все рассудит, как должно случиться», – сказал он себе, сознавая, что время-то пройдет, но рассудит, как должно случиться, он сам – по долгу отца и по воле императора.
«Неужели она когда-то была молодой? Неужели мои бабки были молодыми? Неужели все эти старые мегеры, которые отравляют нам жизнь, были когда-то молодыми? Почему они все не покончили с собой, увидев в зеркалах свои морщинистые шеи, истончившиеся губы, погасшие глаза и обвисшие веки? Неужели я тоже стану такой? Нет, нет, я хочу умереть раньше, чем жизнь исхлещет меня своей безжалостной плеткой!»
– Да вы не слушаете меня, княжна!
Екатерина Федоровна Тизенгаузен презрительно смотрела на Мари Мещерскую, а той приходилось стоять понурясь, чтобы гофмейстерина императрицы не заметила, что глаза провинившейся фрейлины тоже полны презрения.
– Я слушаю, Екатерина Федоровна, – прошептала Мари. – Я… я просто не понимаю, в чем вы меня упрекаете.
– Я вас не упрекаю, княжна, – усмехнулась Тизенгаузен. – Я просто передаю вам недоумение ее величества. Или вы полагаете, что у государыни нет повода для недоумения?
– Разумеется, нет! – горячо воскликнула Мари. – Я стараюсь выполнять свои обязанности как можно лучше, со всем рвением!
– Было бы просто замечательно, если бы иные из них вы исполняли с гораздо меньшим рвением, – процедила гофмейстерина. – Особенно те, которые касаются великого князя Александра Александровича. Цесаревича, – подчеркнула она, и Мари почувствовала, что краснеет.
Но отнюдь не от смущения, как могла бы подумать старуха Тизенгаузен, а от злости. Впрочем, Мари постаралась овладеть собой и благоразумно держала опущенными глаза, сверкающие ненавистью.
Ах, как докучлива жизнь при дворе! Только люди абсолютно несведущие убеждены, что на всех придворных каждую минуту сыплется манна небесная в виде монарших милостей. Мужчинам, конечно, легче. Например, кузен Вово Мещерский умело пользуется дружеским расположением наследника, находит нужные слова, чтобы утешить его, когда тому взбредает в голову предаться печали по брату – а безутешный Александр Александрович проделывает это довольно часто, – болтает с ним обо всяких новостях, рассказывает о случаях из своей полицейской практики и даже подарил великому князю особую толстую тетрадь, в которую посоветовал записывать все происходящие с ним события и обуревающие его чувства – для истории, для потомства и даже для себя самого. На первой странице Вово написал дарственную: «Его Императорскому Высочеству Государю Наследнику Цесаревичу Александру Александровичу. Первая книга, предназначенная для Ваших дум, чувств, впечатлений».
Узнав об этом подарке, Мари ужасно позавидовала, что не ей пришла в голову такая замечательная мысль. Как было бы прекрасно, если бы цесаревич каждый день брал в руки подаренную ею тетрадь и раскрывал, воображая, будто видит на каждой странице лицо Мари и беседует с ней тихо-тихо, говоря те слова, которые не мог решиться произнести вслух, но о которых она, наверное, догадывалась и, может, жаждала услышать.
Никаких «наверное» и «может»! Она жаждала услышать то, что видела и угадывала в глазах цесаревича…
Ах, как изменился Александр, вернувшись во дворец! Осунувшийся, насторожившийся, ни с кем не желавший говорить о своем горе, постоянно погруженный в тяжелую задумчивость. Мари не оставляло отчетливое ощущение, что на душе у него лежит еще какой-то груз, кроме боли утраты. Он был неузнаваем. Легкая юношеская веселость и привлекательная застенчивость исчезли. Он был печален и угрюм. Его не тянуло на люди: казалось, если бы он мог целыми днями сидеть в своих комнатах и играть на корнете, он был бы вполне доволен. Мари это казалось смешным: высоченный, довольно плотный мужчина сидит и, держа перед собой странную, перекрученную трубу, дует в нее. Добро бы еще выдувал хорошую музыку, а то все какие-то беспорядочные звуки! Это были военные марши или народные песни в переложении для корнета. Да есть ли смысл тратить на это силы? Мари лишь плечами пренебрежительно пожимала. Впрочем, даже если бы она узнала, что наследник играет, к примеру, «Фантастическую симфонию» Гектора Берлиоза с ее многообразными партиями корнета, она точно так же пренебрежительно пожала бы плечами. Она была довольно умна и держала свое мнение при себе, а главное, не подавала виду, что подглядывала за цесаревичем.
Он-то считал, что Мария Элимовна на подобную неделикатность не способна. Александр Александрович видел в ней те черты, которых отродясь она в себе не знала, но был совершенно слеп к ее истинной натуре. Та Мария Элимовна, к которой его тянуло, как магнитом, разумеется, предпочитала говорить по-русски, знала наизусть всего Лермонтова, а также умела при случае ввернуть эффектную латинскую цитату. Она ночами зубрила их, выбирая покороче и позвучнее, следуя принципу pauca sed bona – немного, но хорошо. Конечно, механически заучить можно было и много цитат, но важно было не ляпнуть какую-нибудь некстати. К примеру, следовало тщательно избегать всяких memento mori или qualis vita, et mors ita, хотя эта последняя весьма подходила к случаю с покойным великим князем Николаем: какова жизнь, такова и смерть, а жизнь, с точки зрения Мари, была бессмысленна. Очень удачно можно было ввернуть qualis rex, talis grex (каков царь, таково и его окружение), если наследник кого-то хвалил, о tempora, о mores (о времена, о нравы) – если он был кем-то недоволен, veni, vidi, vici (пришел, увидел, победил) – если ему что-то быстро удавалось. Но больше всего ей хотелось сказать когда-нибудь natura abhorret vacuum (природа не терпит пустоты), намекнув, что игра на дудке – не лучшее занятие для мужчины, пора эту пустоту заполнить чем-то иным. А именно – женщиной. Княжной Мещерской. Марией Элимовной.