– Так, давай поглядим, как этого хуесоса назовем?
А с открытием мимеографа все стали редакторами, и с большой помпой притом, с очень маленькими затратами и совершенно без всяких результатов. «Оле» был одним из первых исключений, и я могу оделить вас еще одним-двумя, если вы меня загоните в угол фактами. Что же касается лучше напечатанных (не мимеографированных) журнальцев, следует отметить «Полынное обозрение» (уже с полсотни номеров) – выдающуюся работу нашего времени в этой области. Тихо и без воя, воплей или нытья, не бросая и без пауз, не сочиняя хвастливых писем (как это делает большинство) о том, как его арестовали за пьяное вождение велосипеда в Пэсифик-Пэлисейдз или как он трахал в очко одного из редакторов Национального фонда искусств в гостиничном номере Портленда, Мэлоун просто делал свое дело и собирал точные и живые таланты, номер за номером, номер за номером. За Мэлоуна говорят его номера, а сам он остается невидим. Он не станет ломиться вам в дверь как-нибудь ночью с огромной банкой дешевого портвейна и с заявлениями:
– Эй, я Марвин Мэлоун, я напечатал у себя в последнем номере ваше стихотворение «Кошачье дерьмо в птичьем гнезде». По-моему, я жопы драть могу. У вас найдется что-нибудь поебать?
Громадный перемалывающий клуб одиноких сердец для бесталанных – вот во что выродились малыши, и редакторы их – порода еще хуже, чем писатели. Если вас как писателя всерьез интересует творить искусство, а не глупости, то в любой момент найдется горстка малышей, куда можно слать свою работу, где редактура профессиональна, а не лична. Я не читал тот журнал, куда отправляю этот очерк, но предложил бы вместе с «Полынным» такие вот пристойные арены: «Нью-йоркский ежеквартальник», «Событие», «Второй эон», «Джо Димаджио», «Второе пришествие», «Маленький журнал» и «Катафалк».
– Ты же вроде бы писатель, – говорит она, – если бы вкладывал всю ту энергию, что тратишь на скачки, в свое письмо, стал бы великим. – Я думаю о том, что как-то сказал Уоллес Стивенз: «Успех как результат прилежания – идеал крестьянства». А если он такого не говорил, то сказал что-то похожее. Писательство приходит, когда хочет. С этим ничего не поделаешь. Из жизни не выжать больше письма, чем в ней есть. Любая попытка это сделать вызывает панику в душе, размывает и сотрясает строку. Ходят байки, что Хемингуэй просыпался рано утром и всю работу свою заканчивал до полудня, но хоть я и никогда не встречался с ним лично, у меня такое чувство, что Хемингуэй был алкоголиком, и ему хотелось побыстрее развязаться с работой, чтоб можно было надраться.
В маленьких журналах, где по большей части новые и свежие таланты, я видел такой ход событий: интересный первый всплеск. Думаю: а, вот наконец хоть что-то. Может, появится что-нибудь новенькое. Но снова и снова включается та же механика. Свежий новый талант, выплеснувшись, начинает появляться повсюду. Он и спит и моется со своей чертовой пишущей машинкой, та работает без остановки. Его имя – во всех ротапринтных журналах от Мэна до Мексики, и работа становится все слабей, слабей и слабей, но продолжает выходить. Кто-то добивается ему (или ей) книги, и вот уже они читают у вас в местном университете. Озвучивают 6 или 7 хороших ранних стихов и все плохие. Потом у вас появляется еще какое-нибудь «имя» из маленького журнала. Но произошло вот что: вместо того чтобы попытаться создать стихотворение, они закидывают удочки во все мыслимые маленькие журналы. Все превращается в состязание по публикациям, а не в творение. Такое размытие таланта обычно происходит у писателей, которым двадцать с чем-то, без достаточного опыта, им не хватает мяса на кости. Не можешь писать, не живя, а писать все время – это не жить. Да и пьянство не делает писателя, драки его не делают, и хоть я много занимался и тем и другим, допускать, будто такие действия сделают из человека писателя получше, – просто заблуждение и больная романтика. Конечно, бывает, что и подраться нужно, и выпить, но это противоречит творчеству, тут уж ничего не поделаешь.
Писательство наконец даже становится работой, особенно если пытаешься платить за квартиру и содержать ребенка. Но это лучшая и единственная работа, она подхлестывает твою способность жить, а твоя способность жить отплачивает тебе способностью творить. Одно питает другое – все это очень волшебно. Я бросил очень скучную работу, когда мне исполнилось 50 (говорили, что я там обеспечен на всю жизнь, ах!), и уселся перед машинкой. Нет лучшего пути. Бывают мгновенья сплошного пылающего ада, когда чувствуешь, будто сходишь с ума; бывают моменты, дни, недели, когда ни слова, ни звука, словно все это пропало. А потом приходит, и сидишь, куришь, колотишь, колотишь, а оно катит и ревет. Можно вставать в полдень, можно работать до 3 часов ночи. Кто-то будет тебя доставать. Они не поймут, что́ ты пытаешься делать. Будут стучаться тебе в дверь и сидеть в кресле, и пожирать твои часы, и не давать тебе ничего взамен. Когда приходит слишком много ничегошных людей, и их продолжает прибывать, ты обязан быть с ними жесток, ибо они жестоки с тобой. Нужно выставлять их жопы на улицу. Бывают такие, кто расплачивается за вход, они приносят свою энергию и собственный свет, но остальные по большинству бесполезны как для тебя, так и для самих себя. Не человечно терпеть мертвецов, от этого их мертвизна только увеличивается, а у них ее всегда порядком – и после того, как уйдут.
И еще, конечно, есть дамы. Дамы скорей лягут в постель с поэтом, чем с чем угодно, даже с немецкой полицейской овчаркой, хотя я знал одну даму, которая с большим наслаждением заявляла, будто ебала какого-то президента Кеннеди. Мне-то почем знать. В общем, если вы хороший поэт, я бы предположил, что вы научились быть и хорошим любовником, это само по себе творческий акт – быть хорошим любовником, поэтому учитесь делать это очень хорошо, потому что, если вы хороший поэт, вам выпадет много возможностей, и хоть это не сравнится с тем, чтоб быть рок-звездой, оно к вам придет, поэтому не разбазаривайте, как это делают рок-звезды, для кого это механическая рутина и обормотство. Пускай дамы знают, что вы в этом весь. Тогда, конечно, они и дальше будут покупать ваши книжки.
Ну и хватит, наверное, советов для начала. Ах да, я выиграл в день открытия 180 долларов, вчера спустил 80 долларов, поэтому сегодня важный день. Сейчас без десяти одиннадцать. Первый столб в 2. Пора мне подровнять свои конские гены. Там вчера был один мужик с сердечной машинкой, к нему приделанной, и сидел он в кресле-каталке. Делал ставки. Определите его в дом призрения – и он помрет в одночасье. Еще одного парня видел, слепого. Должно быть, ему выпал денек получше, чем мне вчера. Надо позвонить Куальяно и сказать, что я закончил эту статью. Вот же странный он сукин сын. Не знаю, как ему удается, а сам он мне не рассказывает. Я вижу его на боксе – сидит себе с пивом и выглядит очень расслабленным. Интересно, что у него заваривается. Беспокоит он меня что-то…
Заметки старого козла[20]
«Свободная пресса Л.—А.», 28 декабря 1973 г.1– Ты мне завтра позвонишь? – спросила она.
– Конечно, – ответил он, затем повесил трубку. Она ему сказала, что у них в клубе есть такой новый инструмент, дает женщине заглянуть себе во влагалище. Женщины столетиями ходили и толком не знали, как у них выглядят влагалища. Мужчина же на свою штуку может просто бросить взгляд – она вся перед ним торчит. Если б женщина могла соотноситься со своим влагалищем, почти все умственные опасности исчезли бы. На самом деле она была очень развитой женщиной. Пока она соотносилась со своим влагалищем, он разделся и лег в постель один.
2Я только что съел осьминожьего младенца с топленым маслом, но глянул потом в зеркало – и глаза у меня такие же безумные и одержимые, как дождь в августе. Может, не стоить есть осьминогов с маслом – слушая Рахманинова, во всяком случае. Может, где-то есть особый соус. Будучи американским гражданином, я должен держаться бургеров и рок-музыки. Думать опаснее, чем ебстись, а добрые американские граждане думают очень мало.
Может, масло было прогорклое. Ручонки на вкус были как волокна половой тряпки. А я до сих пор влюблен в Жа-Жу Габор.
3Мы вместе лежим на кровати.
– Мне надо пописать, – говорит она.
– Ладно, – говорю я и отпускаю ее. Она подсаживается к швейной машинке. ЗРРРРР! ЗРРРРРР! ЗРРРРРР!
– Ох, черт бы драл! – Она роняет ножницы. ЗРРРРР! ЗРРРРРР! Слышу, как ножницами она режет ткань. Сегодня вечер четверга, снаружи холодно, декабрь. Ну, холоду быть положено. ЗРРРРР! ЗРРР! ЗРРРРРРР! Она работает уже 20 минут. На ней оранжевый свитерок и зеленые брючки. Мы с нею знакомы года три. Почти все время и живем вместе. ЗРРР! ЗРРРР! ЗРРРРРРР! У нее разные куски тканей, синие с желтыми цветами, зеленые с красными. Она, похоже, шьет блузочки. Киссинджер в Сирии, одной рукой улещивает, другой угрожает. На красном пальто на полу спит собака. Она работает уже 30 минут. ЗРРР! ЗРРРРРР! ЗРРРРР! Интересно, когда ж она пописает?
Заметки старого козла[20]
«Свободная пресса Л.—А.», 28 декабря 1973 г.1– Ты мне завтра позвонишь? – спросила она.
– Конечно, – ответил он, затем повесил трубку. Она ему сказала, что у них в клубе есть такой новый инструмент, дает женщине заглянуть себе во влагалище. Женщины столетиями ходили и толком не знали, как у них выглядят влагалища. Мужчина же на свою штуку может просто бросить взгляд – она вся перед ним торчит. Если б женщина могла соотноситься со своим влагалищем, почти все умственные опасности исчезли бы. На самом деле она была очень развитой женщиной. Пока она соотносилась со своим влагалищем, он разделся и лег в постель один.
2Я только что съел осьминожьего младенца с топленым маслом, но глянул потом в зеркало – и глаза у меня такие же безумные и одержимые, как дождь в августе. Может, не стоить есть осьминогов с маслом – слушая Рахманинова, во всяком случае. Может, где-то есть особый соус. Будучи американским гражданином, я должен держаться бургеров и рок-музыки. Думать опаснее, чем ебстись, а добрые американские граждане думают очень мало.
Может, масло было прогорклое. Ручонки на вкус были как волокна половой тряпки. А я до сих пор влюблен в Жа-Жу Габор.
3Мы вместе лежим на кровати.
– Мне надо пописать, – говорит она.
– Ладно, – говорю я и отпускаю ее. Она подсаживается к швейной машинке. ЗРРРРР! ЗРРРРРР! ЗРРРРРР!
– Ох, черт бы драл! – Она роняет ножницы. ЗРРРРР! ЗРРРРРР! Слышу, как ножницами она режет ткань. Сегодня вечер четверга, снаружи холодно, декабрь. Ну, холоду быть положено. ЗРРРРР! ЗРРР! ЗРРРРРРР! Она работает уже 20 минут. На ней оранжевый свитерок и зеленые брючки. Мы с нею знакомы года три. Почти все время и живем вместе. ЗРРР! ЗРРРР! ЗРРРРРРР! У нее разные куски тканей, синие с желтыми цветами, зеленые с красными. Она, похоже, шьет блузочки. Киссинджер в Сирии, одной рукой улещивает, другой угрожает. На красном пальто на полу спит собака. Она работает уже 30 минут. ЗРРР! ЗРРРРРР! ЗРРРРР! Интересно, когда ж она пописает?
4Лошажьи жопы в этом германском баре возле бульвара Глендейл, вечер пятницы, ну и паршивые же это германцы, они даже песьими ссаками не могли б стать под сапогом дохлого нациста. Американские германцы из Глендейла и Бёрбенка разыгрывают киноверсию… рыгая, с отвратными голосами, эти складские рабочие, эти скидочные торговцы из подвалов «Сиэрза-Роубака».
Моя девушка заказывает сэндвич за 2.10 доллара и темное пиво по 50 центов за кружку. Я же зарабатываю меньше 3000 в год – что неплохо, если встаешь в полдень.
Этот бар, эти желтые германские хари пятничного вечера изможденных людей, музыкальный автомат играет, как в столовой средней школы. Мужчины балуют официанток, но мужчинам тут больше нечего делать. Сидят без женщин. Я был такой же, только никогда так вот не клянчил и не стану. Получаем счет: 7,10 доллара. Оставляю доллар на чай, словно я достойный гражданин, и мы выходим на стоянку. Завтра день закрытия. Пинкая ссадили, Техерица на тяжеловесах, Вальдес еще не оправился после падения, а Руди Кампасу самое место на «Заливных лугах». А я на 40 долларов в пролете. Бельмонте запутался у брусьев, выехал, как мешок мокрого дерьма, номер третий из утреннего состава в 12. Бельмонте, у тебя ж лошадь была, но я считал, тебе хватит природной данной божественности держаться поближе к увечной первой четверти и пиву с томатным соком пополам.
Ну, 40 долларов еще не всё, философы и тореадоры тоже ошибались, а у Алмазного Джима Брейди бывали невыразимые виденья. Я зажигаю фары, и мы выезжаем со стоянки. Выносливость иногда важнее истины.
5Мысль о том, что страдание – удел лишь одаренных, благородных и разумных, чувствительных, дерзких и изобретательных, – высочайшая куча говна из всех. Вчера они устроили облаву в барах, у них был ордер Верховного суда в задних карманах: при поддержке высочайшего суда в этих землях они сметали девушек с барных стульев, как дохлых мух, как грязные салфетки, все эти несчастные красотки вопили, хлопали в панике их громадные титьки, огромные пышные кормы вихлялись от удивления, а они их сметали и заметали полуодетыми в фургоны и автомобили, чтобы предъявить обвинение, снять отпечатки пальцев, сфотографировать и посадить в тюрьму. Какое расточительство. Какой ущерб первоклассному товару. Вот и говорите о непристойности – легавые были в ту ночь самым что ни есть непристойным. Бедной девушке больше не удается заработать честный доллар. Они же просто-напросто дарили ночь возбужденья одиноким мужчинам. Хочешь не хочешь, а поверишь, что у мальчонок из Верховного суда уже не стоит.
6Где-то в своей работе я создал образ вечного пьяницы, и за этим стоит мелкая реальность. Однако у меня такое чувство, что в моей работе говорится и о чем-то другом. Но пробился, похоже, только вечный пьяница. Мне звонят, обычно где-то в 3:30 утра:
– Буковски?
– Ну.
– Чарльз Буковски?
– Ну.
– Эй, чувак, я просто хотел с вами поговорить!
– Вы выпили, детка.
– Кролик тоже срет. И что?
– Слушайте, я не знаю, кто вы такой, но звонить людям в 3 часа ночи как-то не принято, если выпил, тем паче – незнакомым. Так не делается.
– Вот как?
– Вот как.
– Даже Буковски?
– Особенно даже. – Я повесил трубку.
Эти мальчонки считают, что у них завелся друг сердешный лишь потому, что я сам напиваюсь и звоню людям в 3 часа ночи. Хоть бы пооригинальнее меня были, что ли. Помню, раз мне настал такой пиздец, я сбежал от стольких женщин, что набрал номер точного времени и слушал голос оператора минут пять или десять:
– Сейчас три часа тридцать минут и двадцать секунд, сейчас три часа тридцать минут и тридцать секунд… – И знаете, что у нее был за голос. В следующий раз, как решите мне позвонить, наберите точное время и, если возможно, сдрочите.
7Как-то на днях ко мне зашел приятель, только что откинувшийся после 19-летней отсидки, и сказал, что там большинство парней парится за половые преступления, а не за денежные махинации против республики. Он утверждал, что сам писатель. По крайней мере, в тюрьме много писал. Он писал мне через моего издателя, и я получал эти письма из тюрьмы. Я отвечал ему, а душой он был угодливой, все время говорил мне, что мои книжки неприличных рассказов передают из камеры в камеру, и мальчишки за яйца держатся – кроме одного мужика, тот утверждал, что у меня нет ни малейшего понятия, как пользоваться английским языком, – и я написал ему в ответ, чтоб он этому мужику передал, что он прав, и это во мне – лучшее. Мне стали писать и другие зэки, и я обнаружил две вещи: в тюрьме сидит очень много народу, и большинство их – писатели, приятель мой, зэк, сказал, что еще у него есть письма от Уильяма Сарояна (тоже великий человечище), и что мои письма и книги до сих пор возбужденно порхают, включая мои колонки в подпольных газетах, боже мой, какой я мощный.
Он заглянул ко мне со своей старушкой и еще одним только что откинувшимся зэком и его старушкой. Он работал плотником за 15,75 долларов в час, и они приехали с севера поглядеть «Дизниленд» и меня. С собой у них было четыре банки теплого пива, и он сказал:
– Боже мой, вы и впрямь такой же урод, как на фотокарточках. – Это я и без него знал, но не знал, что добрый человек может целый час удерживать стояк и скакать на женщине трижды в день. Про язык он так ничего и не упомянул. В общем, он утверждал, что большинство преступлений – половые, у него было письмо от Уильяма Сарояна, он опирался на камин и все время расстегивал и застегивал ширинку, глядя на мою подругу. Казалось, он авторитет.
8Я как-то вечером посмотрел Кэтрин Х. в «Стеклянном з.». Интересно, мы когда-нибудь повзрослеем, чтобы понимать, что такой тип актрисы – очень плохая актриса, а такой тип пьес – очень плохая пьеса? Снобизм и самолюбование как в игре, так и в письме – уже одного этого хватает, чтоб и близко не подходили… двух этих хватает, чтоб массы не подходили близко. Бес весть, не люблю я массы, раз очень много жил средь них – хоть и надо признать, в худших условиях. Но все равно они мелки душой и движеньем, но не мельче, а то и, быть может, не так мелки, добрей и реальней, как Кэтрин Х., Т. Уильямз и «Стеклянный з.».
Это монета с двумя орлами – или же решками, – но поскольку они друг к другу приделаны, оторваться друг от друга не могут. Массам К. Х. не нравится по должным причинам: она скверная актриса, очень фуфловое фуфло, которой сходит с рук увеченье и преувеличенье всего настоящего. А поскольку носами их суют в говно каждый день, и они очень устали, у них нет другого выбора – только воображать ее знатной дамой души и нездешности, а раз критиков пугают интеллектуальные помпоны и гирлянды, а также призрачные тени (без брижки Джо Неймита) Г. К. Честертона и Джорджа Бернарда Шоу, старины Толстого и Гоголя, Шекспира и Пруста, они опасаются идти против тошнотворного и очевидного, потому что признай они, что это дрянь, то обман и неисправность на этом закончатся, и они тоже потянутся вместе с массами на «Ягодную ферму Нотта» в воскресенье или станут переживать за Супер-Кубок или супер-горшок, или пот (вонючий) под мышками.