После вторжения нормандцев семья Николаса обзавелась прозвищем. Господа не утруждали себя запоминанием имен вассалов, поэтому обращались к Николасу и его отцу «масон», что на нормандском наречии означало «каменщик». Подобную манеру обращения переняли и жители Авонсфорда, называя мастера Николасмасон.
Коротышка-каменщик, желая обратиться с просьбой к господину, пристально поглядел на Годефруа и перевел взгляд на свои короткопалые ладони. Главное – угадать, в каком расположении духа находится рыцарь, и правильно выбрать время.
– Милорд, в поместье есть один виллан, – наконец произнес Николас. – Его зовут Годрик Боди…
Годефруа знал, о ком идет речь. Семнадцатилетний юноша был племянником Николаса, сыном сестры каменщика и местного рыбака. Его родители умерли, а из близких у мальчика остались лишь Николас и двоюродный брат отца, сомнительный тип.
– И что? – холодно спросил Годефруа.
Николас кашлянул, собираясь что-то сказать, но тут раздался пронзительный вопль.
Годрик Боди не верил своему счастью.
Во-первых, вчера его угостили мясом – редкое везение. Мясо было роскошью и лишь изредка перепадало вилланам и серфам; разве что случалось поймать кролика или два раза в год – в середине лета и в начале зимы – получить свою долю при забое скота. Николас, дядя Годрика, хоть и простой виллан, считался человеком зажиточным; мастер-каменщик получал в два раза больше обычного работника, и его родные не только регулярно ели мясо, но и угощали бедных родственников.
– Моя жена – как сочная груша, – гордо заявлял Николас, глядя, как жена, улыбчивая толстушка, хлопочет по хозяйству. – А дети – как наливные яблочки.
Румяные круглолицые ребятишки и впрямь походили на спелые плоды.
Годрик закрыл глаза, вспоминая вкус и запах солонины; рот его наполнился слюной, по унылому лицу расплылась счастливая улыбка.
Юноша был невысок и тщедушен, с впалыми щеками, острым носом и близко посаженными глазами; нечесаные рыжие патлы торчали в разные стороны. Тонкие руки с длинными пальцами были слишком нежны для тяжелой работы; к тому же Годрик родился калекой, с искривленным позвоночником – хорошо хоть не с уродливым горбом; голова на тонкой шее нелепо торчала вперед над приподнятыми плечами, за что в детстве его дразнили крысенышем. Родительской любви он не знал – мать не надеялась, что ребенок выживет, а отец презрительно называл недоноском.
Однако же Годрик вырос и стал старательным работником. К удивлению соседей, неуклюжий, рассеянный подросток оказался прекрасным резчиком по дереву. Когда мальчику минуло тринадцать, родители умерли, и он остался сиротой, мечтая в один прекрасный день добиться лучшей доли.
Во-вторых, сегодня его дядюшка Николас согласился замолвить за племянника слово перед лордом Авонсфорда – самому Годрику для этого не хватало смелости.
А в-третьих, он неожиданно стал свидетелем забавного происшествия на рыночной площади. В жизни Годрика было мало развлечений. Юноша ужом скользнул в толпу, собравшуюся под стенами замка, и пробрался в первые ряды зевак.
Посреди площади стояли две женщины. Одна из них, величественная толстуха в алом шерстяном платье, побагровела от гнева; презрительно суженные глаза превратились в узкие щелочки над румяными пухлыми щеками. Годрик, признав Герлеву, жену двоюродного дяди, Виллема атте Бригге, разглядывал ее с опасливым восхищением.
– Шлюха! Воровка! – выкрикнула толстуха с искаженным от ярости лицом и, помедлив, с отвращением добавила: – Батрачка!
Оскорблениями Герлева осыпала светловолосую миловидную женщину лет двадцати пяти, пухленькую и улыбчивую, в голубом платье, туго перехваченном поясом на тонкой талии, – жену Джона из Шокли.
Красотка беспечно тряхнула светлыми кудрями. Она и впрямь была батрачкой, наемной работницей у нормандского лорда, до тех пор пока не вышла замуж за свободного крестьянина-англосакса.
– Год и день, – со смешком ответила она.
Зеваки расхохотались. Все знали, что Виллем атте Бригге в юности сбежал из поместья Авонсфорд в прибрежный городок Твайнхем. По законам того времени считалось, что беглый виллан, не пойманный господином в течение года и одного дня, становился свободным человеком. Виллем решил стать кожевником – занятие малоприятное, потому что для дубления кожи использовались чрезвычайно вонючие и едкие составы, – и переселился в Уилтон, где из-за вспыльчивого нрава не снискал любви соседей. Его прозвали атте Бригге, потому что он построил себе дом близ деревянного моста на берегу реки.
– Твой муж – свободный человек, потому что Годефруа им брезгуют, – добавила красотка.
Вокруг раздались одобрительные возгласы – жители Авонсфорда с неприязнью относились к дубильщику.
Герлева взъярилась еще больше, с воплем бросилась на красотку, сорвала ей платье с плеча, повалила наземь и придавила своей тушей. От боли женщина заверещала, а толстуха продолжала осыпать ее оплеухами и драть за волосы. Бедняжка отчаянно отбивалась, царапала и пинала Герлеву. Никто из толпы в драку вмешиваться не собирался. Зеваки наслаждались развлечением. Годрик радостно потер узкие ладони, глядя, как на щеках Герлевы кровоточат глубокие царапины.
Распря между семействами Шокли и атте Бригге длилась уже несколько поколений. Когда потомки тана Эльфвальда лишились своих поместий, подворье Шокли в долине реки Уайли пожаловали настоятельнице Уилтонского монастыря. Аббатиса по доброте душевной позволила прежним обитателям Шокли стать испольщиками. Они любили напоминать всем в округе о древности и знатности своего рода, но по сути были скромными свободными крестьянами, мало чем отличаясь от зависимых вилланов. Дочь семейства из Шокли вышла замуж за горожанина из Уилтона и завела тяжбу с братом, утверждая, что исполье в Шокли завещано ей, а не ему. Настоятельница монастыря встала на сторону брата и присудила ему спорный надел, однако на этом дело не закончилось. Долгие годы горожанин с женой безуспешно пытались отсудить надел и даже обращались в высший суд, поэтому при составлении великой поземельной переписи, «Книги Страшного суда», было отмечено, что надел является предметом судебного иска. Горожанин с женой не забыли нанесенной им обиды; помнила о ней и их дочь, Герлева. Когда она вышла замуж за Виллема атте Бригге, упрямый и алчный кожевник поклялся, что отомстит семейству Шокли.
– Я до самого короля дойду, вот увидите! – не раз говорил он. – Вас с нашей земли сгонят!
Подобные судебные разбирательства годами отравляли людям жизнь; всякий раз, встречая кого-нибудь из Шокли, Виллем и Герлева набрасывались на них с оскорблениями. Словесные перебранки никого не удивляли, но до драки прежде не доходило. Дородная Герлева ткнула жену Джона Шокли в грязь лицом, разорвала ей платье на спине и замолотила кулаками, беспрестанно оглядываясь в поисках подходящего орудия.
Внезапно зеваки умолкли и почтительно расступились, пропустив в круг Ришара де Годефруа. За ним боязливо следовали мужья драчливых спорщиц. При виде нормандского рыцаря Герлева притихла и неловко поднялась с колен. Жена Шокли торопливо поправила разорванное платье.
– Вы нарушаете покой замка, – ледяным тоном произнес Годефруа. – Выбирайте – колодки или позорный стул?
Именно такое наказание грозило обеим драчуньям, если рыцарь уведомит о случившемся судебного пристава сотни или города. Вдобавок позорный стул, на котором женщин дурного поведения окунали в воду, представлял опасность для жизни – палач мог замешкаться и слишком долго продержать несчастную под водой. Жена Шокли задрожала от страха.
– Уведите своих женщин, – приказал рыцарь. – Если подобное повторится, обе предстанут перед судом. – Он обернулся к толпе и повелительно махнул рукой. – Расходитесь!
Джон Шокли поспешно увел свою жену, а кожевник, грозно сведя густые черные брови, посмотрел на Герлеву.
Виллем атте Бригге походил на своих предков-рыбаков, давних обитателей пятиречья, – их потомки до сих пор жили в Фишертоне и других селениях на берегах рек. Как и Годрик, Виллем был длиннопалым, с узким лицом, острым носом и близко посаженными глазами, однако на этом сходство заканчивалось. Высокий сухощавый кожевник был темноволос, жилист и очень силен; в черных глазах светилась жестокость. Сейчас он был зол – не оттого, что жена ввязалась в драку, а потому, что его самого выставили дураком. Герлева, побледнев от страха, робко посмотрела на мужа. Тот гневно зыркнул на нее и оглядел рыночную площадь.
Годрик так увлекся происходящим, что не заметил, как толпа разошлась. Виллем атте Бригге всегда ненавидел увечного племянника и сейчас, решив, что тот над ним смеется, злобно сверкнул глазами, огляделся по сторонам – не видит ли кто – и одним ударом свалил юношу с ног, а потом пнул раз-другой и убрался восвояси.
Годрик так увлекся происходящим, что не заметил, как толпа разошлась. Виллем атте Бригге всегда ненавидел увечного племянника и сейчас, решив, что тот над ним смеется, злобно сверкнул глазами, огляделся по сторонам – не видит ли кто – и одним ударом свалил юношу с ног, а потом пнул раз-другой и убрался восвояси.
Годрик подождал, пока родич скроется из виду, медленно поднялся и с кривой улыбкой побрел к воротам замка, еле слышно шепча:
– За побои ты еще ответишь…
В тени ворот Джон Шокли спорил с женой. Годрику всегда нравилось семейство Шокли, и он снова подумал: «Виллем за все заплатит». Впрочем, он утратил бы всякую приязнь к ним, если бы слышал их разговор.
– Помирись с Герлевой, – настаивал крестьянин.
– Она первая начала, шлюхой меня обозвала! – возмутилась женщина.
– А ты не слушай, подставь другую щеку.
– Вот еще! Я лучше ей другую щеку расцарапаю!
– Надо с ними замириться, – умоляюще сказал Шокли.
Женщина считала, что муж проявляет слабость – не потому, что ему смелости не хватало, просто он ссор не любил, а при первом же признаке разногласий отводил голубые глаза, расстроенно чесал светлую бородку и шел на уступки. Угрозы Виллема тревожили Джона, постоянно напоминая об утрате фамильных владений, и каждый вечер он молил Бога, чтобы кожевник отозвал иск.
– Не гневи Виллема, – просил он жену. – Мы последнего имущества лишимся!
– Тоже мне, потомок танов! – фыркала она. – Ну почему ты такой трусливый?!
На самом деле Джону храбрости было не занимать – он невозмутимо останавливал разъяренного быка, однако перед кожевником робел, хотя и сам не мог объяснить почему. Джон Шокли любил свой надел и всегда старался избегать размолвок.
– Сходи к Герлеве, повинись, – попросил он жену.
– Нет, пусть Виллем первым к нам придет, – возразила она.
Годефруа вошел в церковь во дворе замка, между внешними и внутренними стенами. Как обычно, трехнефный храм с тяжелыми полукруглыми арками построили в форме простого креста, но епископ Рожер добавил к нему великолепные украшения.
В окна собора лился прохладный свет. Первая церковь, заложенная здесь сорок лет назад, пострадала от пожара, и Рожер начал возводить на ее месте новый храм. Именно здесь долгие годы трудился Николас и целая армия каменщиков; сейчас строители завершали укладку крыши. Годефруа оглядел толстые каменные стены, четкие полукружья высоких арок и удовлетворенно вздохнул; раздражение покинуло его.
Ришар подошел к скромному надгробию в северной стороне нового пресвитерия, опустился на колени и почтительно склонил голову, коснувшись камня. Здесь лежали останки Осмунда, первого епископа Сарисберийского, который и заложил храм. Ришар смутно помнил благородного седого старца, всегда окруженного детьми. Осмунд привнес дух святости в стены храма на пустынном холме, основал здесь школу и создал обряд богослужения, впоследствии получивший название сарумского чина, которым долгое время пользовались в большинстве приходов Англии. Годефруа чтил блаженного праведника и полагал кощунством назначение на его место злодея Рожера.
– Как мне спасти свою душу? – прошептал рыцарь.
Этим вопросом задавались все, от короля до последнего серфа. Повсюду шла война между силами добра и зла, Богом и дьяволом, духом и плотью. Завершится сражение лишь в Судный день, а до тех пор жизнь каждого – короля, рыцаря, горожанина или крестьянина и даже самого епископа Рожера – полнилась томительным ожиданием; всякий старался молитвой и покаянием искупить свои грехи, дабы избежать после смерти вечных страданий в геенне огненной.
Однако же Церковь считала, что нормандские рыцари могут искупить грехи и другими способами – к примеру, передать Церкви свои владения или отправиться в Крестовый поход к святым местам. Во времена папы Урбана II дед Годефруа отправился освобождать Гроб Господень от язычников. Ришар с завистью вспоминал рассказы деда о тяготах пути и доблестных подвигах в далеких краях, под палящим солнцем. Любые упоминания о славных приключениях будоражили воображение рыцаря.
Впрочем, его обуревало не только желание прославиться – в Ришаре де Годефруа жила неистребимая тяга к путешествиям, к завоеванию новых земель. Объяснялась она просто: нормандские завоеватели Британии были потомками датских викингов, которые вторглись на территорию Северной Франции всего полтора сто летия назад. Беспокойный нрав гнал нормандских рыцарей в дальние странствия. В Италии отряды нормандских наемников захватили огромные территории, стали ярыми сторонниками папы римского и правили Сицилией. Боевые корабли нормандцев бороздили простор Средиземного моря. Рыцари обзаводились обширными владениями на побережье и отправлялись все дальше и дальше на юг, огнем и мечом прославляя Христианскую церковь. Так некогда их предки, викинги, странствовали по северным морям, и славных воинов хоронили вместе с их грозными кораблями, чтобы они могли пройти по мосту душ к своим доблестным предкам, на пир среди языческих богов. В крови Ришара де Годефруа по-прежнему обитал неукротимый дух северных искателей приключений.
Если рыцарь отправлялся в Крестовый поход и храбро сражался во славу Божию, то ему отпускались все грехи. Чего еще желать? Увы, Ришару де Годефруа не повезло – Крестовых походов пока не созывали. Оставалось только одно – отправиться паломником в Святую землю.
Долгие годы Ришар де Годефруа заботился о жене и троих детях. Теперь поместье приносило доход, и рыцарь снова возмечтал о дальних странствиях.
– Мне скоро пятьдесят, – прошептал он. – Времени почти не осталось…
И надо же такому случиться, чтобы именно сейчас неразумный король, окруженный влиятельными советниками, решил ввязаться в междоусобные распри. Если начнется гражданская война, Годефруа не сможет бросить семью на произвол судьбы. А его сюзерен, Вильгельм Сарисберийский, вряд ли позволит своему вассалу отправиться даже в Италию, а тем более – в Святую землю.
Полчаса рыцарь провел у гробницы Осмунда – не за молитвой, а за размышлениями, – но так и не решил, как ему поступить. Наконец он поднялся и медленно вышел из храма.
У церкви Николас почтительно дожидался своего господина. Годефруа холодно улыбнулся, вспомнил разговор на крепостной стене и, не желая выслушивать долгих объяснений, отрывисто спросил:
– Что там с твоим племянником?
Наутро Годрик вышел в залитые солнцем поля. Похоже, жизнь налаживалась: дядя обещал замолвить за него слово, а побои Виллема не оставили следов. Юноша ласково потрепал по загривку тощего приблудного пса – черного, с рыжими подпалинами и блестящими черными глазами. Годрик звал его Гарольдом и считал ищейкой.
– Мы с тобой за все отплатим Виллему, – с хитрой улыбкой сказал юноша.
Впрочем, как это сделать, он не знал. Следовало соблюдать осторожность – неделю назад деревенский староста предупредил Годрика:
– Ты не шкодничай! Мы за тобой следим.
Жители каждой деревни избирали двенадцать мужчин, в обязанности которых входило следить за порядком в общине и карать за мелкие преступления. Если же преступник сбегал, то им приходилось платить штраф в королевскую казну. Годрик приворовывал по мелочи и иногда недодавал оброка, поэтому наказание его не пугало – староста часто придирался к беспомощному, хилому юноше.
Годрик вел весьма унылое существование. Имущества у него почти не было. Староста, самый важный человек в деревне, владел целой гайдой земли – многочисленными наделами, разбросанными по двум широким полям у Авонсфорда, называвшимся Рай и Чистилище. Семейству Николаса принадлежала виргата, четверть гайды – тридцать акров, – а еще у них было сорок голов овец, которые паслись на общинных угодьях. У бедняги Годрика было всего два акра на чересполосной пашне. После смерти отца Годрику пришлось платить лорду гериот – плату за вступление в наследство, – и Годефруа забрал лучшую из трех тощих коров. Вдобавок Годрик должен был четыре дня в неделю работать на господских землях – собирать урожай, таскать навоз, пропалывать сорняки; обычно этим занималась вся крестьянская семья, но у Годрика не было родных. На Пасху он обязан был подарить священнику дюжину яиц, а после сбора урожая – отдать в церковь десятину зерна. В одиночку Годрик с трудом управлялся с хозяйством; ему нужно было обзаводиться семьей. Мать с жалостью глядела на тщедушного калеку, понимая, что жены ему не найти.
Впрочем, Годрик не отчаивался – у него уже была невеста на примете. Младшая дочь кузнеца, косоглазая Мэри, в детстве переболела какой-то хворью, оставившей глубокие оспины на лице. Девушка выросла щуплой, а косоглазие придавало ей подозрительный и несчастный вид. Кузнец заметил, что Годрик к ней приглядывается, и возражать не стал – лучшего жениха ей все равно не сыскать. Мэри неохотно принимала ухаживания юноши и пару раз даже позволила ему взять ее за руку. Годрик с вожделением глядел на два бугорка, едва наметившихся на груди тринадцатилетней девушки под грубой холстиной платья, и думал, что к осени уж точно осмелится их пощупать.