Второй этаж особняка занимали спальни с каменными полами, устланными душистым камышом, а во дворе за домом располагались хозяйственные постройки, кухня и амбары. Новый владелец особняка и не подозревал, что на этом самом месте почти тысячу лет назад стояла древнеримская вилла – жилище семейства Портиев.
Близ дома построили часовню со звонницей, для которой Бенедикт Мейсон отлил небольшой колокол, а по другую сторону высилась голубятня – каменная башня двадцати футов высотой, увенчанная деревянным сооружением с многочисленными отверстиями в стенах, где гнездились десятки голубей. Рядом с голубятней Роберт разбил сад, обнесенный стеной, – в этом райском уголке, среди аккуратно подстриженных зеленых изгородей, пышно цвели кусты роз.
В особняке часто раздавались испуганные крики, плач и стоны, но жители деревни не обращали на них внимания – владелец Авонс форда, человек богатый и почтенный, был вправе обходиться с женой и детьми так, как считал нужным.
– Теперь в маноре благодать, – с боязливым смешком перешептывались крестьяне.
И когда Роберт Форест выгнал юного Уилла Уилсона из дома, местные жители только пожали плечами – что ж, не повезло.
Юноша остался круглым сиротой – мать его умерла, когда мальчику было десять лет, не выжили и четверо братьев и сестер, но все несчастья начались после смерти отца, в январе. Отец Уилла арендовал у владельца Авонсфорда крохотную хижину по договору копигольда, который подразумевал пожизненное владение за неизменную плату. Смерть арендатора означала расторжение договора, а хозяин поместья имел право не только взимать посмертную дань, но и повысить плату при заключении договора с новым арендатором, который к тому же должен был выплатить лендлорду еще один денежный взнос, так называемый вступной файн. Денег у Уилла Уилсона не было.
Обитатели деревушки бедствовали, помочь юноше было некому, а Роберт Форест снисхождения не проявил.
– Раз платить не можешь, выметайся отсюда, – велел Уиллу управляющий. – Так хозяин приказал.
У Роберта Фореста на то были свои причины.
Во-первых, он нашел новое применение земле, на которой стояла хижина.
Деревня так и не оправилась после Черной смерти столетие назад. Жителей в ней было мало, вдобавок они случайно расселились в двух концах Авонсфорда, а опустевшие дома посередине разобрали. В основном крестьяне жили в южной оконечности деревни; лачуга Уилсонов стояла в северной оконечности, где было всего четыре двора, отделенные от деревни общинным выпасом и хозяйственными постройками при нем. Роберта Фореста это весьма раздражало.
– Пять акров отличной земли пропадает, – недовольно ворчал он, проходя мимо выпаса, и зимой принял решение переселить семьи с северной оконечности деревни в южный конец, где пустовали три хижины. Смерть старого Уилсона пришлась Форесту на руку – денег у Уилла нет, переселять его не придется, проще выгнать.
Во-вторых, юный Уилл Уилсон, сам того не подозревая, приходился Роберту дальним родственником. После вспышки чумы брат старого Уолтера Уилсона отказался пойти к нему в работники и уберег семью от непосильного труда, но потомки его так и остались нищими крестьянами, в то время как семейство Уолтера разбогатело. За сотню лет сменилось пять поколений, о родстве стали забывать, однако Роберт Форест, приобретя поместье Авонсфорд, первым делом навел справки о дальних родичах и держал это в тайне.
Уилл с раннего детства приметил хмурые взгляды Роберта, но не придавал им особого значения – владелец Авонсфорда на всех смотрел недобро. Однажды Уилл спросил отца о семействе Форест.
– Из купцов в дворяне выбились, нам не чета, – ответил отец, уставившись себе под ноги – о родственных связях он подозревал, но решил, что разумнее об этом не упоминать.
– А чего он на нас хмуро смотрит? – не отставал сын.
– Так уж привык, – вздохнул отец. – Ты ему кланяться не забывай, и все будет хорошо.
Впрочем, Форесты в деревню захаживали редко. Жена Роберта и двое его детей – сын и дочь – держались особняком, по воскресеньям ходили к обедне не в захудалую авонсфордскую церковь, а в часовню близ особняка. Уилл только издали видел, как дети чинно шли за матерью, седовласой строгой красавицей.
– Помнится, в юности Лиззи Кертис смешливой была, шутки любила, – горько вздыхал отец Уилла. – Да только у Форестов не забалуешь.
Уилл не понимал, что это значит, пока однажды, помогая отцу чинить покосившуюся дверцу голубятни, не увидел, с каким ужасом Лиззи Форест отшатнулась от мужа, неожиданно появившегося в саду. С тех пор Уилл сторонился владельца Авонсфорда.
В марте Роберт Форест выгнал Уилла из дома. Соседские хижины пустовали с января, и управляющий о сироте даже не вспоминал. Однажды утром на северную оконечность деревни явились работники – четверо из поместья и шестеро нанятых в городе – и ловко принялись крушить хлипкие лачуги, не обращая внимания на Уилла, стоявшего чуть поодаль. Заночевал он на сеновале в южной оконечности деревни; еды он не просил, зная, что деревенские жители и сами живут впроголодь, но какая-то старуха сжалилась и накормила его лепешками. На следующий день работники подкатили к развалинам телегу и нагрузили ее камнями, досками и щебнем – не пропадать же добру! Уилл снова провел ночь на сеновале, а наутро с изумлением увидел на месте хижин четыре пары волов, впряженные в тяжелые плуги. За день работники перепахали землю и общинный выпас, а потом обсадили участок боярышниковой изгородью. Так у Роберта Фореста появилось новое поле размером пять акров.
Подобные действия в дальнейшем стали называть огораживанием, а само изъятие земель приобрело необыкновенный размах. Превращение чересполосицы крестьянских наделов в барские поля и пастбища совершалось по-разному: иногда по договоренности, но чаще насильственным путем. Практика огораживания быстро распространилась по всей Англии, и даже на пастбищах Сарума случаи огораживания были нередки. Пострадал от него и юный Уилл Уилсон.
Жители Авонсфорда, понимая, что от юноши хотят избавиться, не стали ему помогать. Несколько недель он жил впроголодь, искал в окрестных усадьбах работу за прокорм и ночлег, попытался пойти в ученики к кому-нибудь из ремесленников в Солсбери, вот только без поручителей учеников не брали. Он пару дней чистил конюшни на постоялом дворе, но сбежал, когда хозяин поколотил его за нерасторопность.
Как быть дальше, Уилл не знал.
«В Саруме оставаться больше незачем, – печально думал он, вспоминая родной дом в долине Авонсфорда. – Ни семьи, ни двора… Может, попытать счастья в чужих краях?»
Поэтому апрельским утром он пришел в долину Авона, чтобы в последний раз полюбоваться на восход. Туман развеялся; в тихой воде покачивались длинные зеленые водоросли. Господский дом просыпался, по двору бродила прислуга. Когда исчезли последние полосы белесой дымки, лебеди, величаво взмахивая белыми крыльями, вернулись на свои гнездовья у реки.
Уилл вздохнул – с Авонсфордом он попрощался, осталось только зайти в Солсберийский собор, помолиться на дорогу и в последний раз взглянуть на высоченный шпиль, устремленный в небо над долиной.
Уходить из Сарума было тяжело. К тому же Уилл совершенно не представлял, куда идти. Вот уже неделю его терзали сомнения, что там и как, в неведомых чужих краях.
– Пойду в собор, попрошу совета у святого Осмунда, – пробормотал он.
На деревянном мосту через Авон, сразу за деревушкой, владелица особняка, откинув на плечи капюшон длинной черной накидки, безмолвно глядела на воду. Седые волосы волной ниспадали на спину.
Уилл замедлил шаг, но, вспомнив, что больше ему бояться нечего, уверенно двинулся вперед. «Мне теперь господа не указ», – решил он.
Женщина невозмутимо посмотрела на него.
Уилл недоумевал, что ей понадобилось на мосту в такую рань, но знатным господам закон не писан, стоит и стоит, а зачем – неведомо. «Хоть и старуха, а видно, что в молодости красавицей слыла», – удивленно подумал юноша.
Лиззи недавно минуло сорок лет, но выглядела она гораздо старше. К реке она ушла, потому что Роберт Форест, проснувшись на заре в дурном настроении, обругал и едва не избил жену. Лиззи надеялась, что с возрастом он подрастеряет свою злобу, но этого так и не случилось.
Она глядела на клочья тумана, тающие над особняком, и размышляла о превратностях жизни. Сказочное поместье, о котором в юности мечтала Лиззи Кертис, в действительности обернулось темницей, а то и пыточным подвалом. Увы, дни беззаботной юности давно миновали. Все мечты Лиззи сбылись – было и богатство, и роскошные наряды, и особняк, – но достались они слишком дорогой ценой.
Река неспешно струилась к заливу, широкой петлей огибала окраину города, бежала по отводным каналам на улицах, мимо дома, в котором прошло счастливое детство Лиззи. Бедняжке захотелось нырнуть в тихие воды, чтобы течение отнесло ее далеко-далеко на юг…
Она давно мечтала уйти от мужа, удерживали ее только сын и дочь – Роберт Форест ни за что на свете не позволил бы ей их забрать. Впрочем, с недавних пор и дети ее покинули: теперь, несмотря на жестокое обращение отца, они все чаще и чаще вставали на его сторону. Случилось это исподволь, незаметно. В раннем детстве при появлении отца дети искали защиты, опасливо жались к матери, на бледных личиках дрожали губы, в темных глазах плескался ужас. Всякий раз, как на Роберта накатывал очередной приступ ярости, дети прятались за юбками матери, цеплялись за ее подол.
А сейчас, когда дети подросли, Роберт всю свою злобу и жестокость обрушивал на жену. К удивлению Лиззи, ни сын, ни дочь и не подумали встать на защиту матери, лишь невозмутимо обращали к ней бледные, узкие лица и следили за ней, как кошки за мышью.
Дети своего отца в матери больше не нуждались.
К мосту шел юноша. Лиззи он показался знакомым, только имени его она вспомнить не могла. «Ах, это же сын бедняги Уилсона, которого Роберт выгнал из дома!» – с затаенной улыбкой сообразила она.
Неудивительно, что черты его лица казались ей знакомыми, – он походил на отца Роберта, Джона Уилсона, Паука. Много лет назад, впервые повстречавшись с отцом и сыном, она заподозрила родство, но упоминать об этом вслух не стала – недаром Роберт взял новую фамилию, Форест.
Юноша взошел на мост.
– Уилл Уилсон? – спросила Лиззи.
Он нерешительно кивнул.
– Что ты здесь делаешь?
– Ухожу из Авонсфорда, миледи.
– Уходишь? Насовсем?
Он снова кивнул:
– Ага. Мне в Саруме делать нечего.
– И куда же ты пойдешь?
– Не знаю.
– Как я тебе завидую, – с тоской прошептала Лиззи.
Уилл ошеломленно уставился на нее, решив, что владелица Авонсфорда повредилась рассудком. «Потому и на мост в такую рань вышла, наверняка топиться собралась, – подумал он. – Что ж, дело господское».
Глядя на удивленное лицо юноши, Лиззи звонко расхохоталась.
«Ну точно умом тронулась. Как бы на меня не бросилась!» – внезапно испугался Уилл.
– А как же твоя родня в Авонсфорде? – спросила Лиззи.
Уилл, не подозревая о скрытом смысле ее слов, коротко ответил:
– Все померли, миледи.
Она не стала настаивать, хотя ее несколько подбодрила нелепая мысль о том, чтобы представить Роберту неожиданно объявившегося родственника. Лиззи запустила руку в кошель на поясе, нащупала там золотую монету:
– Вот, возьми. Удачи тебе.
Уилл схватил монету и заторопился прочь по тропке, боясь, как бы безумица не передумала.
– Это же целое состояние! – изумленно бормотал он.
Лиззи смотрела ему вслед, пока он не скрылся за поворотом.
Уилл долго расхаживал по собору, восхищаясь стрельчатыми арками свода и яркими росписями в часовнях знатных особ, где священники ежедневно служили обедни. Ходили слухи, что вскоре построят и часовню для старого епископа Бошампа – его смерти ожидали со дня на день. Величие собора заставило Уилла остро ощутить собственное ничтожество. Гробница святого Осмунда сияла позолотой, переливалась яркими красками и ослепляла блеском самоцветных каменьев, сверкавших в солнечных лучах, льющихся сквозь разноцветные витражные стекла огромных окон; юноша приблизился к ней с благоговейным страхом.
– Сам Господь освятил это место своим прикосновением, – утверждал авонсфордский священник.
Уилл всем сердцем верил его словам, ведь здесь, в гробнице, лежали мощи святого, а всем известно, что святые мощи не поддаются тлену, источают благоухание и лучатся божественным теплом. Даже свет, льющийся на гробницу, обладает чудодейственными свойствами, олицетворяя Господне призрение.
– Припасть к гробнице – все равно что припасть к самим святым мощам, – заверил Уилла священник.
Прикосновение к гробнице святого даровало исцеление страждущим – таким чудодейственным свойством обладали все святые реликвии. В детстве Уилл своими глазами видел у паломника замысловатый ларец, в котором покоился кусочек проржавевшего железа.
– Это обломок гвоздя с Креста Господня, – заявил паломник и предложил Уиллу прикоснуться к ларцу.
Мальчик испуганно отпрянул – ему почудилось, что, притронувшись к ларцу, он коснется самого тела Христова и за такое кощунство Господь тут же его покарает. Святая реликвия еще долго являлась Уиллу во сне.
Подобные реликвии – частицы Животворящего Креста, пряди волос, кости и лоскуты одеяний различных святых – хранились почти в каждой церкви; на поклонение им приходили толпы паломников. Однако гробница епископа Осмунда своей святостью превосходила любые реликвии.
Уилл, опустившись на колени перед сверкающей гробницей, взмолился:
– О святой Осмунд, на тебя уповаю! Дай мне знамение, куда путь держать!
Он долго стоял на коленях, но так ничего и не дождался.
«Святой Осмунд обязательно пошлет знамение!» – наконец подумал Уилл и направился к выходу.
За воротами соборного подворья, на краю рыночной площади, он столкнулся с необычной процессией. Священник, два служки и шесть певчих с зажженными свечами торжественно ввели какого-то лысого старца во двор церкви Святого Фомы. Следом шли друзья и родственники старика, среди которых Уилл различил коренастую фигуру Бенедикта Мейсона, колокольных дел мастера. Певчие затянули псалом, а старик, облаченный в длинное одеяние грубой шерсти, как у бродячего монаха, и в сандалиях на босу ногу, медленно плелся за ними, низко склонив голову.
– Чего это они? – спросил юноша у какого-то зеваки.
– В затвор ведут, – ответил тот и, заметив недоуменный взгляд Уилла, охотно пояснил: – Старик решил стать отшельником, вот его в келью и провожают.
– А кто это?
– Евстахий Годфри.
Уилл никогда прежде о таком не слыхал и с любопытством уставился на старика.
Затворничество как особый вид подвижничества и служения Господу было весьма распространенным явлением в Средневековье. После мессы в церкви затворник принимал обет ухода из мира и облачался во власяницу, которую должен был носить до самой смерти, а потом его торжественно провожали в уединенную келью.
У северного входа церкви шествие остановилось. От недавно пристроенного крыльца на второй этаж уходила лесенка, ведущая в келью, где Евстахию полагалось провести остаток дней в молитве и размышлениях. Священники и служки, поднявшись по ступеням, благословили приют затворника. Дальнейшего мрачного обряда Уилл не видел.
Евстахия привели в келью, уложили на деревянный помост, служивший отшельнику ложем, скрестили руки на груди, как покойнику, и прочли над ним заупокойную службу. Один служка размахивал кадильницей, а второй держал мешочек, откуда священник зачерпывал пригоршни земли и рассыпал ее над телом Евстахия, а потом окропил его святой водой.
– Евстахий Годфри, ты умер для мира и жив во Христе! – торжественно провозгласил священник, вместе со служками вышел к лестнице и запер дверь в келью. – Евстахий Годфри удалился в затвор! – во всеуслышание объявил он. – Молитесь за его душу.
Впрочем, отшельничество Евстахия не было чрезмерно суровым. По правилам того времени любой, кто возжелал отойти в затвор, должен был не только убедить архидиакона собора в искреннем же лании уединиться для жизни духовной, но и доказать, что будущий отшельник располагает достаточными средствами для под держания условий своего существования. Келью ежедневно убирали, затворнику приносили еду, родственникам было позволено его навещать. Затворничество в Англии – добровольное заключение для молитвы и очищения ума благодатью – особой строгостью не отличалось.
Евстахия затворничество вполне удовлетворяло, он готов был прожить в келье остаток своих дней. Решение это пришло к нему постепенно. Подобно своим предкам, считавшим своим долгом во что бы то ни стало добиться успеха в ратном деле, будь то на поле брани или на ристалище, Евстахий Годфри пытался исполнить свой долг – добиться успеха в торговых делах. Увы, все его старания оказались напрасны. Двадцативосьмилетнюю красавицу-дочь с большим трудом удалось выдать замуж за пожилого крестьянина из Таунтона; брак их был бездетным. Оливер так и не стал юристом или парламентским представителем – он жил в скромном доме в квартале Кабаний Ряд, без особого успеха приторговывал шерстью и слишком много пил. Евстахий продолжал вкладывать деньги в рискованные предприятия, стараясь хоть немного поправить положение семьи. Когда отношения Англии с торговцами Ганзейского союза обострились, Годфри вложил половину своего состояния в предприятие со скандинавским купцом, но в 1474 году Англия заключила мирный договор с Ганзой, торговля с Германией возобновилась, а Евстахий разорился.
От этого потрясения Годфри так и не оправился, а потому решил всецело посвятить себя жизни духовной, для чего каждый день истово посещал мессы и перечитывал богословские труды Фомы Кемпийского, Юлиании Норвичской и мистическое сочинение «Облако незнания». К концу года он заявил, что больше не желает обитать в доме у ворот Святой Анны.