От этого потрясения Годфри так и не оправился, а потому решил всецело посвятить себя жизни духовной, для чего каждый день истово посещал мессы и перечитывал богословские труды Фомы Кемпийского, Юлиании Норвичской и мистическое сочинение «Облако незнания». К концу года он заявил, что больше не желает обитать в доме у ворот Святой Анны.
– Я хочу удалиться от мирской суеты, – объяснял он детям.
Поступок его особого удивления не вызвал – в те времена отшельников хватало в каждой епархии. Из безземельного дворянина Евстахия Годфри купца не вышло, оставалось только уповать на то, что Господь, как истинный христианский джентльмен, молчаливо примет страждущего в свои объятия. После ухода священника Евстахий медленно встал и впервые за много лет улыбнулся – вот оно, счастье!
Бенедикт Мейсон пристально следил за торжественным обрядом. Колокольный мастер, раздобревший на склоне лет, полагал Годфри образцом праведности и верил, что между ними существует незримая, но прочная связь, поэтому и счел своим долгом присутствовать при воздвижении Евстахия в затвор. На рыночную площадь Мейсон явился в своем лучшем наряде – в алом дублете и ярко-синих чулках-шоссах, что делало его похожим на откормленного индюка. Он истово крестился в церкви и с немым укором смотрел на зевак, которые не проявляли должного рвения.
После того как Годфри заперли в келье, колокольных дел мастер немного постоял у двери, а потом вернулся в церковь, чтобы еще раз полюбоваться настенными росписями.
Уилл последовал за ним.
Весь город по праву гордился новой церковью Святого Мученика Фомы. Йорки и Ланкастеры все еще оспаривали друг у друга престол. Богатейший вельможа Англии, Ричард Невилл, граф Уорик и Солсбери, прозванный «творец королей», поддерживал то одну, то другую сторону в междоусобных распрях, а вот жители Солсбери невозмутимо отправляли людей и деньги обеим сторонам. Могущественные феодалы тем временем убивали друг друга. Недавно погиб брат короля Эдуарда IV, Георг Плантагенет, герцог Кларенс, владевший огромным имением близ Уордура, в пятнадцати милях к западу от Солсбери. По слухам, его утопили в бочке мальвазии. Самый млад ший брат, горбун Ричард, герцог Глостер, которому теперь при надлежала бо́льшая часть обширных владений графа Солсбери, упорно держался в тени. Впрочем, горожанам до всех этих вельмож дела не было.
Король Эдуард IV, представитель династии Йорков, владел богатейшими землями и в деньгах не нуждался: казну его исправно пополнял Людовик XI Благоразумный, который согласился платить огромные отступные за то, чтобы Англия не пошла войной на Францию. Жителей Солсбери это вполне устраивало – богатый король парламентов не созывал и новых налогов не требовал.
Процветанию и благоденствию Сарума не помешала даже десятилетняя тяжба Джона Холла с епископом. Епископ оставался фео дальным сеньором Солсбери, но с этим горожане смирились, а больше их никто не трогал.
Церковь Святого Мученика Фомы Бекета услаждала взор жителей города – в ней была и роскошная часовня братства Святого Георгия, и часовни знатных горожан, и превосходная молельня гильдии портных. Другие приходские церкви тоже свидетельствовали о богатстве местных торговцев и ремесленников, но церковь Святого Фомы намного превосходила их роскошью. В ней было двадцать священников, шестнадцать диаконов, десять иподиаконов, десять поминальных чтецов – в общей сложности почти шестьдесят человек на три тысячи прихожан. Богослужения шли непрерывно, свечи горели с утра до вечера.
Новую церковь, выстроенную в так называемом вертикальном готическом стиле, украшали тонкие стрельчатые арки и широкие окна. Сводчатые потолки, хотя и не такие изящные, как веерные своды часовен Итона и Королевского колледжа в Кембридже, поддерживали деревянные стропила, с которых улыбались пухлощекие ангелочки. Стены покрывали яркие росписи – гирлянды цветов, гербы местной знати, алые георгиевские кресты и символы гиль дий. Здесь всегда проходила церемония назначения мэра, а члены городского совета занимали на церковных скамьях самые почетные места.
Совсем недавно была завершена великолепная фреска, занимавшая всю заалтарную арку, – изображение Страшного суда, устрашающее своей выразительностью.
Фреска весьма напугала Уилла, неграмотного юношу, воспитанного в христианской вере маловразумительными проповедями деревенского священника и полуязыческими мистериями, которые разыгрывались в балаганах на Рождество, – там дьявола и грешников изображали фигляры, напоминая зрителям о карах Божиих. Разглядывая яркие изображения, Уилл Уилсон ничуть не сомневался, что перед ним – истинная картина Страшного суда. Со стены над хором взирал Христос, с распростертыми руками восседающий на радуге, которая взошла над стройными башнями Града Небесного. О правую руку Спасителя ангелы поднимали усопших из могил и провожали их либо в рай, либо под левую руку Христа, в ад, где грешников встречал жуткий дьявол с разинутой пастью. Уилл невольно содрогнулся, вспомнив, как на Троицу они с отцом пришли в церковь Святого Эдмунда, куда внесли огромное полотнище с изображением танцующего скелета – зловещим напоминанием о неизбежной смерти. Вот и он, Уилл Уилсон, скоро умрет и прямиком отправится в ад за свои прегрешения.
Юноша с благоговением обратил взор на святого Осмунда, изображенного на краю фрески, и, вознеся молитву, торопливо вышел из церкви.
Бенедикт Мейсон, колокольных дел мастер, фрески Страшного суда не боялся, считая, что чем ярче раскрашен храм, тем лучше. В церковь Святого Фомы он пришел, чтобы еще раз полюбоваться окном на южной стене, а точнее, нижней правой его частью, где неделю назад установили скромный дар семьи Мейсон – примерно ярд витражного стекла. Уилл Уилсон, пораженный роскошным убранством церкви, не обратил внимания на окно, но Бенедикт с гордостью взирал на изображение святого Христофора, благословляющего две крохотные фигурки, в которых, приглядевшись, можно было распознать колокольных дел мастера и его жену. По кромке витража вилась замысловатая надпись готическим шрифтом:
GLORIA DEI. BENEDICT MASON ET UXOR SUIS MARGERI[37].
Разумеется, этот скромный дар, как и ежегодные приношения шерсти, свечного воска и сыра, не шел ни в какое сравнение с щедрыми пожертвованиями богатых купцов и знатных горожан, и все же колокольных дел мастер удовлетворенно вздохнул – теперь о нем будут помнить вечно.
О том, что его предок Осмунд Масон создал прекрасную резьбу в соборе, Бенедикт Мейсон не подозревал, а потому с гордостью заявил жене:
– Я первым в нашем роду оставил о себе памятку.
Юного Уилла Уилсона он даже не заметил.
Уилл брел мимо заброшенной крепости на холме в Олд-Саруме. На западе грозно вздыбились черные тучи, но юношу они не пугали. Он по-прежнему не знал, куда податься, и с нетерпением ждал, когда святой Осмунд пошлет ему знамение.
Лучи солнца лились сквозь сизую пелену облаков, внезапно затянувших небо, наполняя долину тревожным огненным сиянием. Сгустившийся воздух дрожал от напряжения, предвещая грозу.
Взору Уилла предстала бесконечная череда холмов Солсберийской возвышенности. На ближних склонах расчищенные участки перемежались с зеленеющими полями, а вдали, по серо-зеленым грядам, похожим на застывшие волны, бесчисленными белыми точками рассыпались стада овец.
Небо тяжело нависло над землей, будто вот-вот схватит взгорье невидимыми ладонями и затрясет что есть мочи.
У древнего дуна Уилл остановился: одинокий странник, жалкий сирота, ни друзей, ни дома, ни родных, за душой – два шиллинга золотом. Длинные тонкие пальцы покрепче сжали узловатую ветвь, служившую ему посохом; прищуренные глаза смотрели на грозовые тучи, неумолимо подбиравшиеся к взгорью. Сейчас Уилл мало чем отличался от своих далеких предков, первобытных охотников и рыбаков, некогда населявших долину пятиречья. Он все еще не знал, куда ему податься.
Внезапно узкое бледное лицо осветила широкая улыбка.
Грозы Уилл не боялся. Апрель выдался теплым, а если дождем замочит, то ничего страшного, одежда на ходу высохнет. А на пустынном и с виду неприветливом взгорье всегда найдется, где переждать непогоду, – есть овечьи загоны, крестьянские подворья, деревушки и селения, где можно подыскать работу за прокорм и ночлег; не стоило забывать и о многочисленных монастырях и аббатствах – монахи всегда приютят и накормят усталого путника.
Святой Осмунд наверняка пошлет знамение; главное – дождаться. Впрочем, в глубине души Уилл знал, что обязательно выживет. Что ж, настало время делать выбор. Можно пойти на северо-запад, к Брэдфорду или Троубриджу, наняться там валяльщиком на сукновальню. Путь на запад через несколько дней приведет к реке Северн и дальше, в Бристоль. Если отправиться на восток, то доберешься до Винчестера, Саутгемптона, а то и до самого Лондона… «Нет, Лондон слишком далеко», – с сожалением вздохнул Уилл. Как бы то ни было, в Сарум он больше не вернется.
– Пойду в Бристоль, – наконец решил он, сворачивая на дорогу, ведущую на запад.
В те времена дорогой в Англии называли любую нахоженную тропу, утоптанную людьми, копытами волов и коней или укатанную колесами возков и телег; в болотистых местах тропы расширялись на сотни ярдов – путники искали местечки посуше, – а на крутых откосах сужались так, что идти было можно только гуськом. Иными словами, средневековые английские дороги ничуть не отличались от троп, проложенных первобытными обитателями острова.
Гроза настигла одинокого путника в миле от древнего дуна, на краю последнего возделанного поля.
Обычных гроз Уилл нисколько не боялся – в темном небе вспыхивали зарницы, в черных тучах сверкали молнии, гулкие удары грома сотрясали воздух, и долгожданные струи дождя заливали взгорье. Земля, стосковавшись по влаге, благодарно отдавалась яростной стихии, которая, отбушевав, уходила на юг, к далеким холмам или в лесистые долины. Такие грозы юноша любил; его восхищали и яркие вспышки молний, и тяжелое громыхание в небесах, и бурные мутные потоки, сбегавшие с меловых холмов в долину.
Однако изредка над Сарумом проносились грозовые бури, и сейчас, застигнутый посреди пустынной равнины, Уилл едва не погиб. Гроза буйствовала целый час. Казалось, кипящая гневом чаша небес рухнула на взгорье, молнии вспыхивали непрерывно, а грохочущая канонада грома не прекращалась ни на миг. Смоляные тучи клубились зловещим водоворотом, заливая взгорье яростно бурлящими потоками; земля дрожала под ногами, сотрясаясь от мощного напора стихии.
– Господи, спаси и сохрани! – в отчаянии вскричал Уилл. – Матерь Божия, помоги!
На святого Осмунда в золоченой гробнице уповать было бесполезно.
Зазубренные стрелы молний сверкающими пучками пронзали землю, словно буря пыталась отыскать и уничтожить самого Уилла. В полумиле от него паслось стадо – перепуганные овцы жались друг к другу. Может, подобраться к ним поближе? Увы, за пеленой ливня юноша не разбирал дороги. Гроза продолжала бушевать, гулко бухали громовые раскаты, ослепительные молнии с треском разрывали небо на части. Уилл по-щенячьи припал к земле и вжался в грязь лицом.
Яростный грохот прозвучал над самой головой, сверкающее копье молнии вонзилось в содрогнувшуюся почву, и тут случилось чудо.
Молния, ударив в двадцати шагах от Уилла, рассекла поле ровной огненной дорожкой. Юноша остолбенел – на его глазах огонь угас, оставив посреди зеленеющих всходов широкую выжженную полосу, уходящую строго на восток.
Внезапно буря стихла, гроза откатилась к дальним грядам, ливень сменился моросящим дождем. Уилл осторожно поднялся и с опаской поглядел на черный след, ровнехонько разрезавший поле. «К чему бы это?» – подумал юноша, не догадываясь ни о римских завоевателях, ни о забытом поселении Сорбиодун, ни о вилле Портиев, ни о том, что как раз под этим полем пролегала древняя римская дорога, ставшая своего рода проводником для электрического разряда молнии.
Уилл долго стоял на краю поля, забыв о грозе, и глядел на дымящуюся черную черту, указывающую на восток.
– Матерь Божия, это же знамение! Святой Осмунд мне знамение послал! – ошеломленно воскликнул он.
Значит, надо идти не на северо-запад, в Бристоль, а на восток.
– Пойду в Лондон, – решительно произнес Уилл.
Новый мир
1553 год
Нарождающийся славный новый мир был весьма опасным местом для людей совестливых.
Апрельским утром Эдвард Шокли стоял в толпе прихожан церкви Святого Фомы и следил за Абигайль Мейсон и ее мужем Питером, занятыми богоугодным делом. Впрочем, Шокли не отпускало ощущение, что семейству Мейсон, особенно Абигайль, грозит бе да, несмотря на то что к подобным поступкам благосклонно относились и епископ Джон Солкот, и мировые судьи, и даже сам король.
Супруги Мейсоны ревностно выламывали окно в церкви. Абигайль, в темном домотканом платье, невозмутимо швыряла на пол витражные стекла, которые добродушный, круглолицый Питер разбивал молотком, заискивающе поглядывая на жену.
– Во славу Господню стараемся, – время от времени возглашала она, устремив вдаль невидящий взор.
Абигайль Мейсон, в отличие от прочих обитателей Сарума, точно знала, как следует жить. Эдвард Шокли весьма завидовал неколебимой силе ее убеждений.
– Абигайль верой крепка, она лгать не станет, – пробормотал он, уныло потупившись и коря себя за слабость.
Витражное окно – скромный дар Бенедикта Мейсона – продержалось так долго лишь потому, что королевские чиновники его не приметили, а поскольку потомки рода Мейсонов еще жили в Са руме, Питер, из страха обидеть кого-то из родственников, не стал настаивать на уничтожении витража. Однако Абигайль не оставляла мужа в покое и многократно напоминала ему об окне. Возражать ей побоялись, и вот сегодня богоугодное дело свершилось.
Абигайль не обращала внимания на прихожан. Суровые темно-карие глаза на бледном изможденном лице придавали ей одухотворенный вид. Эдварда странным образом притягивала ее смелость и настойчивость; впрочем, наверняка это было грешным влечением. Шокли отвернулся и обвел взглядом церковь.
Церковь Святого Мученика Фомы за последние годы совершенно переменилась; теперь ее даже именовали иначе. Король Генрих VIII объявил Фому Бекета, невинноубиенного мученика епископа Кентерберийского, не святым, а бунтовщиком, а потому церковь у рыночной площади теперь носила имя святого апостола Фомы. Однако самые большие изменения произвел наследник Генриха, юный король Эдуард VI. Статую святого Георгия сбросили с пьедестала и разбили на куски, с каменных стен стесали замысловатую резьбу и барельефы, разрушили часовни Суэйна и гильдии портных, а их деньги отобрали в казну. Из церкви вывезли драгоценные ларцы и ковчеги с мощами, а также двести пятьдесят фунтов медного и бронзового лома – на целых тридцать шесть шиллингов – и огромное количество витражного стекла. Молельни гильдий и усыпальницы богатых торговцев снесли во имя истинного Господа и даже фреску с изображением Страшного суда замазали толстым слоем извести.
– В Доме Божием проклятым папистским идолам не место, – говорили работники, которых послали на расчистку.
Повсюду происходило одно и то же. Церковь Святого Эдмунда опустела, а братство Мессы Святейшего Имени Иисусова разогнали. Однако самые ужасные разрушения постигли собор: службы в молельнях епископа Бошампа и лорда Хангерфорда прекратились, в королевскую казну отправили две тысячи фунтов золотой и серебряной церковной утвари, с гробницы святого Осмунда ободрали позолоту и самоцветные камни, а саму гробницу разрушили. Богато изукрашенные алтари заменили простыми столами, молитвы читали не на латыни, а по-английски, избавились даже от служек, зажигавших свечи. Не добрались пока только до витражей в окнах собора, однако никто не сомневался, что за этим дело не станет.
Ибо так повелел юный король Эдуард VI, ревностный хранитель протестантской веры.
В Сарум пришла Реформация.
Удрученный Эдвард Шокли вышел из церкви Святого Фомы и медленно побрел по городу, с сожалением вспоминая испуганные глаза пятилетней дочери Селии, обиженное лицо жены, ее горькие рыдания…
Он сам во всем виноват.
Реформация сделала его лжецом.
Никто в Саруме и не предполагал, что король из династии Тюдоров станет ярым протестантом и сторонником Реформации.
После гибели Ричарда III, последнего короля из ненавистной династии Йорков, власть захватили Тюдоры, одержавшие в 1485 году победу в битве при Босворте. Генрих VII, всеми силами желая сохранить престол, установил в стране абсолютистскую монархию, впрочем свято соблюдая традиции, дабы не подрывать устоев. Потомок внебрачного сына жены Генриха V, Екатерины Валуа, строго говоря, обладал весьма шаткими правами наследования, да и то по материнской линии (мать его, леди Маргарита Бофорт, происходила из рода Ланкастеров), и, чтобы укрепить свое положение, женился на Елизавете Йоркской, старшей дочери короля Эдуарда IV и сестре Эдуарда V. Английские феодалы, ослабленные затяжными войнами Алой и Белой розы, поневоле смирились с властью Тюдоров, выстроивших сильное централизованное правительство и надежную судебную систему, высшим органом которой стала Звездная палата.
Генрих VII утвердился во власти, а после его смерти трон занял его сын и наследник Генрих VIII – юноша одаренный и высокообразованный, поэт, музыкант и танцор, охотник и воин. Он остановил вторжение шотландцев в битве при Флоддене, разгромил французов в сражении при Гинегате и триумфально провел встречу с королем Франции Франциском I на Поле Золотой парчи, поразив всех не только роскошью и богатством облачения, но и изысканнейшими манерами.
Во всем, что касалось веры и религиозных убеждений, он строго следовал традициям и даже написал несколько богословских трактатов, возвеличивавших власть Церкви, за что благодарный папа Лев Х удостоил его титула Fidei defensor, «защитник веры». Жена его, Екатерина Арагонская, была дочерью короля Испании Фердинанда II, ярого католика, и теткой Карла, императора Священной Римской империи. Англия оставалась верна Римской церкви, хотя в Германии к тому времени зародилось протестантство, Мартин Лютер начал свое гневное выступление против засилья католичества, и даже Эразм Роттердамский, великий гуманист, обличал нравы Римской курии.