— Альфонсина, прекрати, это смешно!
Но остановить Альфонсину уже было невозможно. Она поворачивалась, крутилась под неведомый ритм, то влево, то вправо, то на одном месте, как волчок, то неторопливо и важно петляла или ходила кругами, юбки взмывали, обнажая ноги. Она мычала что-то непонятное, готовое сложиться в слово.
— М-м-м-м-м…
— Это они! — взвыла Антуана.
— Они говорят с нами…
— М-м-м-м-м…
Кто-то за моей спиной принялся читать молитву. Мне показалось, что произносится Ave Maria, только слова странно искажаются, сливаясь в беспорядочность гласных звуков:
— Ма-ари-и! Ма-ари-и!
Первый к кафедре ряд уже подхватил распевный клич. Клемент, Пиетэ и Виржини, откинув головы назад, почти одновременно начали раскачиваться ему в такт:
Ма-ари-и! Ма-ари-и!
Они качались медленно, тяжело, как перекатывается на волнах громадный корабль. Качание было заразительно. За первым последовал второй ряд, потом — третий. Катила неумолимая волна, приводившая каждый ряд — клирос, скамьи, передние сиденья, — в неукротимое колыхание. Оно охватило и меня, пробудив инстинкт танцорки; страхи, звуки, мысли, все топил этот убаюкивающий, затягивающий водоворот. Я откинула голову назад: на мгновение увидала звезды в глубине церковных сводов, и мир призывно опрокинулся предо мной. Я ощущала вокруг жаркие тела. Мой собственный голос тонул в вязком рокоте голосов. В осоловелом безумии этого танца вершилось полное, безмолвное единение; прилив тянул нас вправо, потом влево, каждая держала ритм, каждая угадывала его нутром. Я чувствовала зов этого танца, он манил влиться, окунуться всем естеством в темный омут движений и звуков.
Я слышала, как Мать Изабелла что-то кричит толпе, но слов ее не разбирала. Единственный явный инструмент в общем оркестровом хаосе, где голоса то меркли, то вздымались, ее голос звучал пронзительным контрапунктом на фоне утробного рева толпы с редкими вкраплениями протеста, — моего в том числе, — взвывающим приливом, призывом; но и он угас, слаженная мощь адской утробной гармонии поглотила нас всех…
И все же в голове моей теплилась какая-то ясность, отстраненно паря, точно птица, над происходящим. Я слышала голос Лемерля, хотя не полностью различала слова; они звучали рефреном в этом всеобщем безумии, определяя рисунок и ритм всего Ballet des Bernardines[50].
Может, это и есть тот спектакль, к которому он так стремился? Впереди Томасина споткнулась, упала на колени. Танец грациозно двинулся в ее направлении, какая-то монашка наткнулась об нее. Обе тяжело рухнули на пол, и в той, другой растянувшейся на мраморных плитах, я узнала Перетту; вокруг вились и кружились, точно в забытьи, остальные.
— Перетта!
Я кинулась к ней. Упав, она расшибла голову, на виске уже синело пятно. Я подхватила ее с пола, и мы вместе стали пробиваться к дверям. Наше ли вмешательство в толпу — или же иссякнувшие силы, — побудили некоторых участниц действа остановиться, волна зашаталась, рассыпалась. Я поймала на себе взгляд Изабеллы, но уже не было времени разгадывать, что сулил мне нынешний колючий взгляд. Перетта побледнела, была холодная, как лед. Я заставила ее глубже дышать, опустив голову в колени, дала понюхать мешочек с ароматическими травами, который носила в кармане.
— Что это у тебя? — спросила Мать Изабелла среди внезапного затишья.
Шум понемногу спадал. Я увидела, что часть монашек, вышедших из транса, сбились в кучку и смотрят прямо на меня.
— Это? Обыкновенная лаванда, анис и пахучий бальзамник, и еще…
— Зачем это?
Я подняла повыше мешочек с травами:
— Вот! Это просто пахучий мешочек. Наверняка вы не раз такие видели.
Стало тихо. Шестьдесят пар глаз уставились на меня. Кто-то — кажется, Клемент — произнес негромко, но очень отчетливо:
— Колдовство!
И я почти услышала гул молчаливого одобрения, глас, исходивший не от людей, а от судорожных движений многих трепещущих, крестящихся рук, ш-ш-ш-ш! — от шелеста пальцев по батисту манишек и шороха шершавых языков по пересохшим губам, от возбужденного дыхания. Та-а-к! — мнился мне шепот. Сердце, как сухой осенний лист, сорвалось вниз.
— Та-ак!..
7 ♠
6 августа, 1610
Я мог бы одним словом это остановить. Но сцена была настолько захватывающа, настолько классически безупречна в своем развитии, что у меня язык не повернулся ее оборвать. Дьявольские предзнаменования, видения, зловещая смерть и ныне — драматизм разоблачения и жажда крови… Восхитительное, почти библейское зрелище; даже я не смог бы так роскошно развить сценарий.
Интересно, понимает ли она, какую именно живую картину в данный момент она являет? Гордо поднятая голова, плат съехал назад, на виду густое пламя ее пышных волос, дурочка прижалась к ее груди. Ах, как жаль, что живые картины теперь выходят из моды; еще более прискорбно, что столь немногие здесь способны оценить по существу такую сцену. Правда, я питаю некоторые надежды в отношении крошки Изабеллы. Способная ученица, несмотря на бездарное воспитание, сам не ожидал от нее такого волнующего представления.
Естественно, это я научил ее всему, я пестовал ее, терпеливо подводил ее к этому, повиновавшуюся раболепно. Как видно, у меня к этому явная склонность. Чувство гордости охватывает меня, стоит вспомнить, каким сговорчивым ребенком она когда-то была. Но, говорят нам, послушных детей всегда следует опасаться. Наступит момент, когда даже самые тихие из них достигают таких высот, что составители карты нашего разума уже не в силах запечатлеть ту точку. Это, возможно, провозглашение независимости. Утверждение собственного «я».
Она, подобно дядюшке, мыслит идеальными понятиями. Мечтает о святости, о борьбе с демонами. Дитя, несмотря ни на что, впечатлительное, мучимое неявным томлением, свойственными ее возрасту вопросами, а также жесткими рамками своей родословной. Я подозревал, что сегодня она заявит о себе. Можно сказать, сам срежиссировал это: небольшой дивертисмент между двумя актами вселенской драмы. Но и тут она изумила меня. И в не меньшей степени тем, что в своенравии своем избрала в качестве козла отпущения ту самую, которую бы я меньше всего хотел подставлять под ее удар.
Немыслимо, чтобы девчонка могла что-то заподозрить. Это говорит в ней инстинктивное, детское желание перечить. Она ощущает потребность доказать мне правоту своих подозрений (мне, который вечно чертовски спокоен, чуть ли не насмешлив перед лицом ее растущей убежденности), заслужить мою похвалу, даже повергнуть меня в замешательство. Ибо сейчас для нее это важней, чем покорное обожание. Самовыражение возвысило ее в собственных глазах, лелея в ней семена протеста, которые я должен взращивать, одновременно стараясь не выпускать узды из рук. Преклонения передо мной она не утратила, но ныне оно окрашено мрачными красками возобновившегося подозрения… Мне надо поостеречься. С ее прозорливостью она способна с равной легкостью обрушиться на меня, как и на тебя, моя Элэ, и в этом вы, ты даже представить себе не можешь, до какой степени схожи. Она — кинжал, с которым мне приходится обходиться с осторожностью. Достаточно капризна, способна возрадоваться, стоит ей лишь намекнуть, что я был унижен в давних замыслах, — столь крепко сидит в ней врожденное, столь неколебима в ней гордыня.
Как видишь, Жюльетта, мы с тобой не можем с этим не считаться. Никто не должен замечать моих поблажек тебе. Могут полететь обе наши головы. Я должен полностью затаиться, в противном случае мои планы обречены на крах. Правда, признаюсь, мне больно за тебя. Быть может, когда все это закончится… Но сейчас риск слишком велик. Теперь, даже если ты захочешь поднять на меня свое оружие, оно уже не возымеет силы. Одно робкое слово, способное утихомирить часовню, заглушит любые обвинения, которые ты попытаешься произнести в мой адрес. Ты это понимаешь; вижу по твоим глазам. И все же несмотря на это мне претит подчиниться девице Арно, даже если такое поспособствует продвижению моих планов. Это вызов моей власти. А, как тебе известно, если брошен вызов, я не могу на него не ответить…
— Пока нет причин обвинять в колдовстве сестру нашу, — мой голос ровен и немного строг. — Вами руководит лишь слепой страх. Перед лицом его даже невинный мешочек с лавандой становится орудием темных сил. Жест милосердия обретает зловещие черты. Что вопиюще неразумно.
На миг я тревожно ощущаю их протест. Клемент выкрикивает:
— Ведь было же видение! Кто-то же должен был его наслать?
Ее поддержали:
— Ну да, я почувствовала!
— И я!
— Был порыв ветра…
— А пляска?..
— Пляска!
— Пляска!
— Ну да, да, было видение! И не одно! — Я уже импровизировал, пользуясь своим голосом, точно уздой, чтобы сдержать эту дикую, возбужденную многоликую кобылу. — Видения, высвободившиеся, едва мы отворили крипту! — Глаза заливал пот, я стряхивал его, боясь, что заметят, как уже дрожат мои сжатые кулаки. — Vade retro, Satanas![51]
Латынь обладает властью, какой обычные языки, увы, лишены. Жаль, что необходимость заставляет меня вещать на родном языке, но сестры-монахини, как ни прискорбно, невежественны. Им не до этих тонкостей. А в данный момент слишком обезумели, не до изысканности тут.
— Послушайте меня! — Мой голос перекрыл их бормотание. — Под нами бездна скверны! Столетний адский бастион узрел угрозу в лице наших реформ, и Сатана страшится его потерять! Но не теряйте надежды, сестры! Нечистый бессилен перед чистыми душами. Он орудует через порчу в душах, но ему не дано коснуться истинной веры!
— Отлично сказано, отец Коломбэн! — Мать Изабелла подняла на меня свои бесцветные глаза. В ее взгляде я прочел нечто не слишком приятное: расчетливость, чуть ли не вызов. — Рядом с этакой мудростью нам подобает стыдиться своих женских страхов. Сила отца Коломбэна не позволит нам пасть.
Странные слова, не из моего лексикона. Интересно, к чему она клонит.
— Но благочестию позволительно иметь свои страхи. Целомудрие нашего святого отца мешает ему увидеть истинное, понять истину. Он не испытал того, что мы испытали сегодня! — Она перевела взгляд на вход в часовню, у которого, замерев в грациозной летаргии, стояла новая, заново отмытая Мария. — Здесь все прогнило, — продолжала она. — Прогнило настолько, что я даже не осмелюсь высказать вслух свои подозрения. Но теперь… — Она понизила голос, как ребенок, перед тем как поведать свой секрет. Видно, она взяла от меня гораздо больше, чем я ожидал, так как голос ее был слышен каждому, — сценический шепот, долетавший до самого потолка. — Теперь я могу их открыть.
Затаив дыхание, они ждали ее признаний.
— Все началось с Матери Марии. Разве первое видение не возникло из крипты, где мы ее погребли? Разве призраки, которые вам явились, не предстали в ее облике? И разве злые духи не взывали к нам ее именем?
Толпа отозвалась еле слышным, вялым согласием.
— Что скажете? — спросила Изабелла.
Мне это не понравилось.
— Что значит, «что скажете»? Ты утверждаешь, будто Мать Мария связана с Сатаной? Это чушь. Что за…
— Она перебила меня — меня! — топнув при этом маленькой ножкой.
— Кто именно отдал распоряжение похоронить Мать Марию в неосвященном месте? — воскликнула она. — Кто постоянно подрывает мой авторитет? Кто, подобно сельской колдунье, обращается к снадобьям и заговорам?
Итак — слово сказано. Вокруг нее сестры переглядывались, некоторые выставили два пальца от лиха.
— Может ли быть простым совпадением то, — продолжала Изабелла, — что сестра Маргерита как раз перед тем, как впала в странную пляску, приняла одно из ее зелий? Или то, что сестра Альфонсина обратилась к ней, после чего стала кашлять кровью?
Изабелла взглянула на меня, побледнела, увидев выражение моего лица, но все-таки продолжала:
— Рядом с кроватью у нее тайник. Она держит там свои колдовские средства. Проверьте сами, если мне не верите!
Я склонил голову. Что ж, она высказалась, и я ничего не смог сделать, чтобы это предотвратить.
— Быть по сему, — процедил я сквозь зубы. — Мы все осмотрим.
8 ♥
6 августа, 1610
Лемерль отправился за ней в дортуар, сестры, точно куры за петухом, засеменили следом. Он обычно умел отменно прятать гнев, но сейчас походка его выдавала. На меня не взглянул. Но то и дело стрелял глазами в сторону Клемент, которая, смиренно опустив глазки, семенила рядом с Изабеллой. Пусть он думает что хочет; мне-то было предельно ясно, кто осведомитель. Возможно, Клемент видала, как прошлой ночью я выходила из его домика; может, просто мстила инстинктивно, из злости. Как бы то ни было, она с деланным смирением держалась рядом с матерью Изабеллой, пока та, взволнованно, но с решимостью вела нас прямо к тому самому свободно отходящему камню в глубине моей кельи.
— Здесь! — провозгласила она.
— Посмотрим!
Потянувшись к камню, Изабелла не слишком уверенно взялась за него маленькими пальчиками. Камень не поддавался. Мысленно я перебирала содержимое своего тайника. Карты таро, настойки, снадобья, мой дневник. Одного его хватило бы, чтоб заклеймить меня, нас обоих. Интересно, знает ли о дневнике Лемерль; внешне он был невозмутим, но плечи у него пружинисто напряглись. Интересно, попытается ли он сбежать, — у него это отлично получалось, — или же рискнет блефовать. Блеф, подумалось мне, больше в его стиле. Правда, для этого требуется партнер.
— Обыскивать будете всех? — резко спросила я. — Если всех, имейте в виду, что у Клемент под матрацем можно обнаружить немало любопытного.
Клемент злобно взглянула на меня, и кое-кто из сестер явно заволновался. Я знала почти наверняка, добрая половина что-то прячет.
Но Изабелла не дрогнула.
— Я сама решу, кого следует обыскать, — отрезала она. — А сейчас…
Она раздраженно морщила носик, продолжая сражаться с неподдающимся камнем.
— Позволь мне, — сказал Лемерль. — У тебя не слишком получается.
Под ловкими пальцами картежника камень подался без труда; вытащив камень, Лемерль отложил его в сторонку, на кровать. Просунул руку внутрь.
— Пусто!
Изабелла с Клемент с недоверчивым видом подскочили к нему.
— Позвольте мне взглянуть! — сказала Изабелла. Иронически улыбаясь, Черный Дрозд отступил.
Изабелла протиснулась мимо, и личико у нее даже перекосилось, едва она убедилась, что тайник действительно пуст. У нее за спиной Клемент трясла головой:
— Но там же было, было…
Лемерль повернулся к ней:
— Так вот кто распространяет всякие слухи!
Клемент огорошенно смотрела на него.
— Злобные, необоснованные слухи, которые порождают недоверие и посягают на наше содружество.
— Это не я… — выдохнула Клемент.
Но Лемерль уже двинулся прочь, оглядывая ряды спальных отсеков.
— Любопытно, что можешь ты припрятывать, сестра Клемент? Что там таится под твоим матрацем?
— Не надо… — побелевшими губами прошептала Клемент.
Но собравшиеся вокруг сестры уже принялись скатывать ее постельное белье. Клемент взвыла. Сжав зубы, Мать Изабелла наблюдала за происходящим.
— Вот! — внезапно раздался торжествующий крик.
Кричала Антуана. В кулаке ее был зажат карандаш.
Тот самый, жирный, черный, каким были изуродованы лица статуй. Но это было еще не все: кучка красных тряпок, на некоторых еще виднелись следы черных ниток, — кресты, безжалостно сорванные с наших облачений, пока мы спали.
Воцарилась грозная тишина: все монашки, на кого за этот урон была наложена епитимья, повернулись к Клемент. И вдруг все разом начали кричать. Антуана, которая на руку проворней, чем на слово, залепила Клемент звонкую пощечину, от которой ту отнесло в самый конец кельи.
— Ах ты пакостная мерзавка! — вопила Пиетэ, ухватив Клемент за подол. — Вздумала подсмеяться над нами, да?
Клемент отбивалась и визжала, инстинктивно тянувшись за помощью к Лемерлю. Но Антуана вмиг на нее наскочила, повалила на пол. Я вспомнила, между ними и прежде не все было гладко: дурацкие стычки во время капитула.
Мать Изабелла в тревоге воззвала к Лемерлю.
— Остановите их! — взмолилась она, стараясь перекричать гвалт. — О, отец Мой, молю вас, остановите их!
Кинув на ее холодный взгляд, Черный Дрозд припечатал:
— Ты сама это затеяла. Ты довела их до этого. Вспомни, я ведь пытался привести их в чувство!
— Но вы сказали, что демонов не было…
— Что за чушь, конечно, они есть! — вскинулся Лемерль. — Но еще не время для полного разоблачения! Если бы ты меня послушалась раньше!
— Простите меня! Прошу вас, остановите их! Пожалуйста!
Но потасовка и так уже заканчивалась. Клемент скрючилась на полу, закрыв лицо руками, Антуана возвышалась над ней, раскрасневшаяся, с разбитым в кровь носом. Обе тяжело дышали; вокруг сестры, во время стычки и пальцем не пошевелившие, чтобы хоть как-то вмешаться, из солидарности тоже звучно сопели над ними. Я рискнула кинуть беглый взгляд на Лемерля, но увидела самую непроницаемую из его масок, лицо не отражало ничего. Но все же тогда мне не привиделось: его едва заметное изумление, когда он обнаружил, что тайник пуст. Кто-то опустошил его без его ведома; это было бесспорно.
Клемент и Антуану по велению Лемерля отвели в лечебницу, а меня на весь остаток дня отправили работать в пекарню. Но три часа непрерывного труда в ней почти не давали мне возможности осмыслить происшедшее. В эти часы я месила тесто, раскладывала по порциям, формировала длинные хлеба на поддонах, засовывала их в глубокие, узкие ниши, похожие на темные отсеки в крипте, где гробы с усопшими.