Я пыталась не думать о событиях утра, хотя мысли устремлялись туда вновь и вновь. Пляска Альфонсины, раскачивающиеся фигуры, страшные признаки истовости. Взгляд Лемерля, встретившийся с моим; хоть он едва сдерживался от смеха, — где-то там в глубине прятался страх. Будто он, оседлав дикого жеребца, знает, тот его неминуемо сбросит, и при этом улыбка не сходит с лица, потому что скачка ему в радость.
Сначала я была убеждена — Лемерль за меня не вступится. Почему-то он не управлял происходящим, хотя я была убеждена, что всеобщее безумие — это часть его замысла. Ему ничего не стоило допустить, чтоб обвинение пало на меня, и тем самым обеспечить полное повиновение остальных. Но он этого не сделал. Смешно испытывать чувство благодарности. Я должна ненавидеть его за то, как он поступил со мной, со всеми нами. И все же…
Утренняя часть работы была почти завершена. Я была одна в пекарне; стоя спиной к дверям, я вычищала длинной деревянной планкой золу из последней печи. Услышав шаги, обернулась. Почему-то я уже знала, кто это.
Идя сюда, она рисковала, хотя и не слишком; здание лечебницы находилось как раз рядом с пекарней, и, должно быть, ей пришлось перелезть через стену. Полуденный зной по-прежнему жег глаза; большинство сестер во двор не показывались.
— Никто меня не видел, — как бы в подтверждение моим мыслям, сказала сестра Антуана. — Нам поговорить надо.
Перемены, которые я заметила в ней неделю назад, сейчас были особенно очевидны. Лицо осунулось, обрисовались скулы, губы решительно сжаты. Худышкой ей никогда не стать, но теперь она казалась более сбитой, не рыхлой толстухой, как прежде; под розовым жиром ходили мощные мускулы.
— Тебе нельзя сюда, — сказала я ей. — Если сестра Виржини тебя здесь увидит…
— Клемент рта не закрыть, — перебила меня Антуана. — Все утро я выслушивала ее россказни в лечебнице. Она знает про Флер. Она знает про тебя.
— Я не понимаю, о чем ты, Антуана. Возвращайся к себе…
— Да слушай ты! — прошипела Антуана. — Я тебе не враг. Как ты думаешь, кто вынул все твое из тайника? — В изумлении я уставилась на нее. — Что? — продолжала Антуана. — Думаешь, я такая тупая, что не знаю, где ты прячешь свои тайные вещички? Жалкая, глупая толстуха Антуана, мол, не сообразит что к чему, если дело происходит ночью у нее под самым носом? Я вижу гораздо больше, чем ты думаешь, сестра Огюст!
— Куда ты спрятала? И мои карты, и…
Антуана погрозила мне пухлым пальцем:
— В надежное место, сестра моя, надежней не бывает. Но пока еще не время мне их тебе отдавать. Ведь ты и без того моя должница.
Я опустила голову. Я и не ждала, что она про это забудет.
— Клемент все выложит, Огюст, — продолжала Антуана. — Пусть не сейчас. Сегодня, похоже, она в немилости, но Мать Изабелла ей доверяет. Рано или поздно она разоблачит нас. А когда поймет, что отец Коломбэн ей не защита, то достанется и ему.
Антуана сделала паузу: проверить, дошло ли до меня. У меня путались мысли.
— Антуана, — спросила я. — Но как же ты…
— Это неважно, — оборвала меня она. — Девчонка поверит ей. Уж я-то знаю девчонок. Сама когда-то такой была. И еще я знаю, — и тут ее румяное лицо исказила горькая улыбка, — знаю, что в один прекрасный день даже самая тихоня, самая смиренница может восстать против своего отца.
Наступило долгое молчание.
— Чего ты хочешь? — спросила я наконец.
— Ты разбираешься в травах, — Антуана заговорила тихо, вкрадчиво. — Знаешь, как с ними обходиться. Я могла бы подсунуть кое-что Клемент в лечебнице, пока она не заговорила. Никто и не узнает.
Я смотрела на нее, не веря своим ушам:
— Ты хочешь… отравить ее?
— Ни одна душа не дознается. Ты бы рассказала мне, что да как. — Почувствовав мое негодование, она сильней сжала мне плечо. — Это же ради всех нас, Огюст! Если она расскажет про тебя, ты потеряешь Флер. Если расскажет про меня…
— Что расскажет?
Снова долгая пауза.
— Жермена… — наконец проговорила она. — Она знала про Клемент и отца Коломбэна. Она хотела рассказать.
Я силилась понять. Но мысли путались; я слишком устала; слова Антуаны плохо до меня доходили.
— Я не могла допустить, чтоб она уличила его. Я сильная, уж гораздо сильнее ее. Все быстро и сделалось.
Антуана криво усмехнулась.
Это было невероятно, непостижимо. И вместе с тем брезжил некий смысл. Я уже говорила, Черный Дрозд обладал способностью побуждать людей видеть в нем то, что им больше всего хотелось увидеть. Бедная Антуана. Лишившись в четырнадцать лет своего ребенка, весь пыл нерастраченных страстей обратив на кулинарные радости, она обрела наконец выход своей материнской любви.
Внезапно меня пронзила тревожная мысль, я спросила:
— Скажи, Антуана, так это он велел тебе это сделать?
Сама не знаю, почему, но эта мысль ужаснула меня. Он убивал и раньше, и за меньшие прегрешения. Но Антуана затрясла головой:
— Нет, он ничего об этом не знает. Он чистый человек. Правда, не святой, — добавила она, жестом как бы отметая возможность совращения Клемент. — Он мужчина, настоящий мужчина. Но если эта девка повернет против него… — Она быстро взглянула на меня. — Ты поняла, почему это надо сделать, поняла, Огюст? Немного зелья, никакой боли…
Необходимо остановить ее.
— Послушай, Антуана! — Она глядела на меня, как послушная собака, склонив голову набок. — Это же смертный грех. Неужто это для тебя ничего не значит?
Пожалуй, и для меня это значило немного, но Антуану я всегда считала истинно верующей. Щеки у нее запылали, она выкрикнула, позабыв про осторожность:
— Мне все равно!
И мне вдруг подумалось, что для меня опасно может быть само ее присутствие здесь.
Я приложила палец к губам и тихо сказала:
— Послушай, Антуана. Пусть я знаю нужную траву, но, подумай сама, кого в первую очередь они заподозрят? Всякий яд, ты же знаешь, действует не мгновенно, любой дурак поймет, что ее отравили.
— Зато мы не позволим ей все разболтать! — упрямо твердила Антуана. — Если ты не захочешь мне помочь, мне самой придется кое-что предпринять.
— Что?
— Я припрятала твои сокровища, Огюст, — сказала она. — Но я всегда могу их найти. Когда тебя уличат, тебе и шагу не дадут ступить. Ты думаешь, он снова за тебя вступится? И если обнаружат твои вещи, сама подумай, что может статься с Флер?
В Аквитании на костер вслед за ведьмой отправляют все ее имущество. Свиней, овец, домашних кошек, кур… Раз я видала одну гравюру, изображавшую сожжение в Лоррэне: ведьма над костром, а под нею маленькие, грубо прорисованные фигурки стоят на коленях, с протянутыми руками. Интересно, какой обычай на этот счет здесь на островах.
Антуана с жестокой невозмутимостью наблюдала за мной.
— У тебя нет выбора, — сказала она.
Я кивнула. Я вынуждена была согласиться.
9 ♠
7 августа, 1610
Итак, монастырь, пусть не надолго, но снова в моих руках. Она со слезами на глазах, встав на колени, склонив голову под моим обличающим взором, проговорила свое Чистосердечное Раскаяние. Но это не те слезы; это были слезы обиды, не искреннего покаяния. Она уже однажды взбунтовалась против меня; надо быть начеку, это может повториться.
— Этот срыв твоих рук дело!
Мой голос грозно прозвучал в каменных стенах кельи. Серебряный крест мерцал в пламени свечей. Небольшое серебряное encensoir[52] источало во мраке пары ладана.
— Твое нежелание прибегнуть к помощи уже поставило под угрозу Бог знает сколько безвинных душ!
— Меа culpa, mea culpa, mea maxima[53]…
Даже в том, как она произнесла эту латинскую фразу, я почувствовал легкий вызов.
— Он стоил жизни сестре Жермене! — беспощадно продолжал я. — Он вполне мог погубить душу сестры Клемент!
Я слегка сбавил тон. Жестокость — особое оружие, с ее помощью лучше не рубить с плеча, а свежевать.
— Что же до тебя самой, — тут она боязливо покосилась на меня, и я понял, еще немного, и она в моих руках, — лишь ты можешь оценить, сколь глубоки и грех твой, и скверна в душе твоей. Грознейший из демонов овладел тобой. Люцифер, демон Гордыни.
Изабелла вздрогнула, хотела было что-то сказать, но опустила голову, пряча глаза.
— Разве это не так? — продолжал я холодно, вполголоса наступать. — Разве не помышляла ты в одиночку, без всякой помощи разрешить свои беды? Разве не рисовала себе в воображении свой победный триумф, чтобы весь католический мир восхищался тем, как девица двенадцати лет от роду одна разделалась с адскими полчищами? — Я наклонился, зашептал ей в самое ухо. Жаркий запах ее слез взвеселил меня. — Какие мысли, Анжелика, навеял тебе нечистый? — шептал я. — Какими соблазнами он ослепил тебя? Ты лелеяла мечты о славе? О могуществе? Быть может, о том, чтоб быть причисленной к Лику Святых?
— Я хотела… — слезливо, по-детски гнусавила она. — Я думала…
— О чем думала ты? — Теперь я говорил вкрадчиво, обволакивающе, так, верно, в воображении этих глупых девственниц, глаголет Сатана. — О чем помышляла ты, Анжелика?
Казалось, она не замечает, что я перешел на имя, данное ей при рождении.
— Ты возмечтала сделаться святой? Превратить эту обитель в святыню, в место паломничества? Чтоб молящиеся стирали в кровь колени, ползая перед тобой в благоговейном преклонении?
Она съежилась.
Как видите, я отлично ее знал. Я углядел в ней ее тщеславие раньше, чем его обнаружила она сама, и пестовал как раз для такого момента.
— Я не… — Ее душили рыдания, жаркие, терзающие душу ребенка, каковым она и была. — Я не думала, не понимала…
Тогда я поднял ее с колен, и она зарыдала, уткнувшись мне в плечо. Поверьте, к таким, как она, во мне нет ни капли сострадания, но так было нужно. Необходимо. Быть может, в последний раз я имел возможность восторжествовать своею властью над нею. Следующий день может принести очередную волну самоутверждения, новый бунт. Я уже представлял, как увижу в ее бесцветных глазах оценивающий, почти пронизывающий меня насквозь взгляд… Но пока я по-прежнему оставался добрейшим отцом, ласковым, прощающим, укоряющим…
— Что же мне делать?
Устремленные на меня глаза были полны слез и доверия.
Я атаковал без промедления.
10 ♥
8 августа, 1610
Я растерла несколько семян ипомеи с растительным маслом, заимствованным из кухни, ключ от которой по-прежнему оставался у Антуаны. В результате образовалась паста, которую, если смешать с едой, трудно выявить. Я сдобрила ее щепоткой сладкого миндаля, чтобы убрать горечь, и передала Антуане, чтоб та запрятала в хлеб. Она сказала, что подмешает немного Клемент в вечернюю пищу.
Судя по всему, Антуана не сомневалась в действенности моего средства, и внезапная перемена моего решения тоже не вызвала у нее подозрений; мне оставалось только молиться, чтоб ее доверие продлилось достаточно долго, чтоб я успела надежно укрепить свою оборону. Семена ипомеи, хоть и не вовсе безопасны для здоровья, но совершенно не смертельны. Я надеялась, что когда Антуана это поймет, она будет держать язык за зубами. Хотя бы некоторое время.
Обман мой был достаточно прост. Небольшая доза тертой ипомеи уже через двенадцать часов после употребления сделает Клемент на следующий день неспособной отвечать на вопросы во время капитула. Симптомы тяжелые, от рвоты и галлюцинаций до полного беспамятства, длящегося примерно сутки. Этого времени мне будет достаточно, чтобы бежать.
В ту ночь дортуар долго не мог угомониться. Перетта все стояла у моей кельи, смотрела на меня — как будто чего-то ждала, глядя на меня своими ясными птичьими глазками, — пока я наконец не махнула ей, чтоб отправлялась спать. Ей это явно не понравилось, маленькое личико сжалось в тревоге, в нетерпении, мне показалось, будто она хочет что-то сообщить. Но сейчас не время. Я снова махнула рукой, чтоб она ушла, и отвернулась к стене, сделав вид, будто засыпаю. Но долго еще после того, как потухли свечи, я слышала в темноте, что многим не спится, — вздохи, переворачивания с боку на бок, цоканье четок Маргериты, — и уже стала сомневаться, удастся ли мне вообще выбраться из дортуара. Небольшой вытянутый кусочек неба в оконце над моей кроватью сиял пурпурной синевой — в августе в наших краях оно почти не темнеет, — вдалеке виднелась блеклая россыпь звезд и через болота доносилось мягкое дыхание прибоя. Неподалеку застонала Альфонсина, и мне показалось, будто она смотрит прямо на меня. Может, это она во сне, а может, нарочно, чтобы притупить мою бдительность. Еще целый час эта мысль не давала мне покоя, пока наконец отчаяние не погнало меня вон. В конце концов, не могу же я ждать целую вечность, сказала я себе, а к утру, быть может, исчезнет моя последняя возможность бежать.
Стараясь дышать как можно тише, я встала и босиком прошла через дортуар. Никто не шевельнулся. Я тихонько сбежала по ступенькам и кинулась через двор, готовая в любую минуту услышать окрик за спиной; но во дворе было прохладно и тихо, лишь осколок луны криво освещал кирпичную кладку, темные окна.
Домик Лемерля был тоже темен, но я разглядела отблески пламени на потолке, и поняла, что он не спит. Я постучала; через несколько секунд он осторожно приоткрыл дверь и в изумлении уставился на меня. Он был в сорочке, в бриджах, вместо привычного облачения. По плащу, небрежно брошенному на стоявшее рядом кресло и грязным сапогам, я поняла, что и он зачем-то рыскал вокруг монастыря, но с какой целью, было неясно.
— Какого черта ты играешь с огнем! — зашипел он, втягивая меня в дом и запирая за мной дверь на засов. — Мало тебе, что я рисковал головой ради тебя?
— Положение изменилось, Ги. Если я останусь, мне, похоже, не избежать обвинений.
Я сказала ему о разговоре с Антуаной и о ее зловещем предложении. Рассказала, что нашла выход, про ипомею, про двадцать четыре часа.
— Понял теперь? Ты понял, что мне необходимо забрать Флер и бежать?
Нахмурившись, Лемерль покачал головой.
— Но ты должен мне помочь! — должно быть, от страха я уже перешла на крик. — Не вздумай, что я буду молчать, если меня обвинят! Я ничем тебе не обязана, Лемерль! Нисколечко!
Он сел, небрежно закинув ногу в сапоге на ручку кресла. Гнев его прошел, теперь он казался усталым и — искренне, как мне показалось, — уязвленным.
— Как? — сказал он. — Ты все еще не доверяешь мне? Неужто ты считаешь, что я не вмешаюсь, что я позволю им выставить против тебя обвинения?
— Так уже бывало, разве не помнишь?
— Все в прошлом, Жюльетта. Я был наказан за это, поверь.
«Мало тебе!» — подумала я и невольно выпалила это вслух.
— Прости, но отпустить тебя я не могу, — припечатал он.
— Я не выдам тебя.
Молчание.
— Клянусь, Ги!
Он встал, положил руки мне на плечи. Внезапно я ощутила его запах, терпкий запах пота и влажной кожи его сапог, и то, что несмотря на мою рослость, я кажусь крошечной рядом с ним.
— Пожалуйста, — сказала я тихо. — Ведь я не нужна тебе.
Прикосновение его руки — как жаркое дыхание печи, пальцы перебирали волосы у меня на затылке.
— Поверь, — произнес он. — Нужна.
Лет десять назад я все бы отдала, только чтоб услышать эти слова. Чуть встревожило то, что оказывается где-то в глубине я все еще их ждала. Я прикрыла веки, чтоб прогнать наваждение. Я попала в западню. Неужто я его совсем не знаю? Кожа у него была гладкая, как в моих снах.
— В качестве кого? Заложницы в твоих играх с епископом?
Обеими руками я оттолкнула его от себя, но тело почему-то так и льнуло к нему, и так стояли мы, сплетясь; он свел пальцы у меня на затылке, они вырисовывали пламенные знаки на моих всклокоченных вихрах.
— Не так, — очень нежно сказал он.
— Тогда почему ты говоришь «нет»?
Он молча покачал головой.
— Почему, Лемерль? — вскричала я в гневе и отчаянии. — К чему эти загадки? Ради своей мести ты ставишь на кон обе наши жизни? И все потому, что кто-то выгнал тебя из Парижа? Из-за этого балета?
— Нет, Жюльетта! Это здесь ни при чем.
— Тогда что?
— Тебе не понять.
— Ты объясни, попробуй!
Должно быть это было какое-то колдовство. А может, безумие. Я сопротивлялась, царапала ногтями ему руки, и при этом так и льнула к нему, впиваясь губами в его губы, как будто готова вобрать его в себя целиком. В оглушительной тишине мы, он и я, сбросили с себя одежды, и я увидела, что его тело по-прежнему упруго и сильно, как и тогда, и меня поразило, с какой нежностью я вспоминаю каждую метку, каждый шрам, как будто все это — мое. Старое клеймо у него на плече змеиной чешуей серебрилось в лунном свете, и хотя мой внутренний голос упорно твердил, что я совершаю недопустимую ошибку, я едва могла расслышать его в реве собственных чувств. На какое-то время я стала больше чем плоть. Я была — воспламененная сера, столб пламени, яростный, жадный, алчущий. Это было как раз то, от чего всегда предостерегал меня Джордано: подспудное дикарство моей природы, которое он так старательно подавлял, правда, без особого успеха. Тогда мне приходила мысль, что хоть Джордано и познал свойства природных веществ, в жизни существует куда более мощная алхимия, чем осваиваемая им: алхимия, которая охватывает плоть, сжигает прошлое и вновь, словно взмахом волшебной палочки, обращает ненависть в любовь.
Потом, когда пламя в нас иссякло, мы лежали в нежности, как любовники. Гнев мой прошел, новая истома охватила все мои члены, словно эти последние пять лет были всего лишь сном и ничем больше, неявной игрой теней на стене, как будто движением мальчишечьей руки в солнечном луче.