— А я знаю её душу, — улыбалась Урия. — Одна знаю!
— Попробуй!..
Урия была известна в аиле не менее, чем Сарыкыз; только слава её была совсем иная — её уважали, считали женщиной деловитой, разумной. Старики — хотя она была в два раза моложе своего мужа — относились к ней с почтением, потому что она была женой председателя колхоза — видного и всеми уважаемого человека, а молодые ценили её за живой, веселый нрав, за отзывчивую натуру. С каждым человеком она легко находила общий язык, проявляла горячее участие — помогала советами, а иногда и делами. В аиле не было такого жениха и такой невесты, которые не обращались бы к ней за помощью. Она передавала приветы и записки, устраивала свидания и участвовала в сватовстве. Правда, не всегда её хлопоты кончались добром, но, несмотря на это, все джигиты и девушки шли к ней потолковать о своих сердечных тайнах, излить свою душу.
Урия пришла на мельницу и, оживленная, спросила с порога:
— Как дела, чон кыз?
Дочь мельника по-прежнему сидела на полке в позе оракула. Она протянула перед собой правую руку и выставила кверху большой палец: мол, дела идут отлично.
— Слезай со своего трона, — дружелюбно сказала Урия. — Я принесла тебе хорошую весть.
— Еще бы принесла плохую!
— Правда, хорошую…
Торайым легко спрыгнула на широкие — из горбылей — половицы.
— Какая весть? Говори!
Урия подмигнула ей, будто подруга, готовящаяся сообщить что-то по секрету.
— Один джигит… Он велел передать… Он из аила Тегерек.
Торайым прямо глянула в глаза Урие:
— Что передать?
— Ну, что передают девушкам…
— Чего же он сам не скажет?
— Не смеет… — Урия понизила голос до шепота.—
Он влюблен в тебя.
Торайым остро сощурила глаза, она поняла, что Урия все это придумала и, как часто подобное водится, разыгрывает ее, и выразила подчеркнутое изумление:
— Неужели правда?
— Конечно.
— Ах, джигит!..
Вдруг она звонко засмеялась и повалилась спиной на мешки; смеялась она до слез, всплескивая руками.
— Хватит, чон кыз! Я открываю тайну человека, а ты смеёшься. Давай серьезно поговорим.
— А какой он из себя? — принимая игру, спросила Торайым.
— Такой… Очень красивый… Чернявый…
— У нас все чер-ня-вые.
— Этот особенно чернявый. Месяц назад видел тебя… И голову потерял.
— Фи! Если бы рыжий!
— Можно покрасить!
— Ладно! Так ты хочешь, чтобы мы встретились?
— Для этого и пришла… А кем он работает в районе, в какой-то конторе… Вот забыла…
— Ну-у… Кого не люблю, так это конторских писак. Всю жизнь сидят на месте, как наседки.
— Такого джигита в нашей округе не найдешь!
— Не найдешь!.. — Торайым насмешливо скривила губы.
Она резко поднялась — ей надоело играть невесту, в которую влюбился таинственный жених, и она сделала суровое лицо.
— Довольно, Урия! Зачем голову морочить? Сразу бы и сказала… Пришла просить, чтобы я смолола зерно этой бригадирше.
— Откуда ты знаешь?
Урия уже надеялась, что растрогала, расположила к себе дочь мельника и та, отзываясь на добро добром, исполнит любую просьбу, но не тут-то было — вышло совсем по-другому.
— Ты что, ясновидица? Прочитала мои мысли?
— Я их прочитала, как только ты переступила порог.
— Ну, ладно… — сдалась Урия, нехотя расставаясь с прежним лукавством и игривостью. — Я обещала Сеил… Смели, прошу! Не заставляй краснеть перед ней.
— А чего она приходит сама? — тоном выговора произнесла Торайым. — У неё дочь есть.
— Хорошо, — облегченно вздохнула Урия. — Я скажу, чтобы она послала Жакил. Только ты уж не подведи меня.
— Всё. Сказано — сделано.
Урия вернулась к соседке:
— Давай мешок, Я же говорила, что всё улажу.
— Как тебе удалось?
— Секрет. Пошли на мельницу свою дочь. — Урия, глянув на солнце, спохватилась: — Ох, пора уже на поле! Зарос мак… Сегодня нужно дополоть дальнюю плантацию. Ты иди, я тоже скоро приду.
Жакил, дочь бригадирши, не смогла поднять мешок. Урие пришлось взвалить его на свои плечи. Жакил поддерживала мешок тонкой рукой, но это была не помощь, а одна видимость. Урия тревожилась: не выкинет ли чего ещё дочь мельника, хорошо, если на мельнице никого нет, а вдруг там уже посторонние люди, осрамит… Торайым встретила их снисходительной усмешкой. Урие было не по себе.
— Чон кыз, не забудь наш уговор, — дружески сказала она. — И не бери долю за помол. Не возьмёшь? Вот и хорошо… — и вышла за дверь, оставив Жакил одну с дочерью мельника.
Торайым была старше Жакил всего на один год, но казалась старше по крайней мере года на три. По сравнению с ней Жакил выглядела хрупкой девочкой — круглое, как луна, бледноватое лицо, тонкая — муравьиная, как говорили в аиле, — талия. И ростом не вышла… Торайым — выше и солиднее. Жакил была стеснительна, пуглива и трепетала перед дочерью мельника.
— Эй, Жакип, у тебя есть джигит? — внезапно спросила Тсрайым.
Жакил вздрогнула и, зардевшись, опустила глаза:
— Нету…
— Такая большая — и нету джигита, — с укором сказала Торайым.
— А у тебя есть? — робко спросила Жакил.
— Сколько хочешь! Урия сказала, что ещё один влюбился в меня с первого взгляда.
— А когда замуж выйдешь? — осмелела Жакил.
— Проверю всех по одному. Не понравятся, пошлю их к шайтану!
Торайым снова забавлялась игрой. Но эту игру пришлось прервать: в раскрытую дверь она увидела — возле колхозного клуба, который стоял ниже мельницы, остановилась телега, груженная яблоками. Её окружили дети, подростки, женщины. Торайым потянула косом воздух, будто уловила ароматный запах яблок, спрыгнула с полка и степенно, вразвалку пошла к телеге. Расталкивая людей, она пробралась к телеге, взяла одно яблоко, подбросила на ладони.
— Свешай мне два килограмма.
— У вас же есть свой сад, — сказал возница, продававший яблоки.
— У нас яблоки ещё не поспели, кислые.
— А куда тебе сыпать?
— Сюда! — и Торайым приподняла подол платья.
— Без очереди лезет… Имей совесть! — заворчали на неё стоявшие у телеги.
Торайым повернулась и так же, как делал её отец, резко вскинула брови и спокойно сказала:
— Мне некогда… У меня мельница работает.
И пошла к мельнице, неся яблоки в подоле.
— Хочешь яблоко? — спросила она у Жакил таким тоном, каким спрашивают у ребенка.
Жакил промолчала, обиженная: «Невежа… Кто хочет угостить, не спрашивает». Скрывая обиду, она расширенными глазами смотрела на Торайым, которая с хрустом, с брызгами раскусывала яблоко.
— Лови!
Торайым взяла из подола краснобокое яблоко и бросила в протянутые руки Жакил.
— Ты с кем-нибудь переписываешься?
— С кем?
— Конечно, с джигитом.
— Ой! Стыдно же это! Мне рано…
Торайым презрительно сморщилась, высыпала яблоки на порожние мешки, вспрыгнула на полок, заглянула в чанак — зерно уже кончалось.
— Ну-ка, подай мне мешок Урии, — приказала она, будто не зная, что этот мешок принадлежит семье бригадира, а Урия была всего лишь посредником.
Жакил с трудом, краснея от натуги, приподняла мешок. Торайым цепко подхватила его, опрокинула в чанак, встряхнула и бросила на пол, под ноги бригадировой неженке. Затем она зачерпнула полную плицу зерна и высыпала в пустой ящик, стоявший на полке.
«Обещала не брать за помол, а сама…» — с укором подумала Жакил, но глядела с интересом на дочь мельника — подвижную, напористую, со свободными жестами — и, не признаваясь самой себе, даже завидовала ей.
— Ты скажи Урие, что я за помол не брала, — насмешливо сощурилась Торайым. — Ладно?
Жакил согласно кивнула головой.
— Какой ты класс окончила?
— Восьмой.
Торайым присела на край ящика, потерла ладонью лоб и задумалась. Она никогда не печалилась и никому ни в чем не завидовала. И теперь было непонятно: о чем она надолго задумалась, то и дело потирая свой слегка выпуклый лоб, припудренный мукой.
…Это случилось года два назад, зимой. Корова вышла со двора; Торайым, разгоряченная — только что мылась в жарко натопленной комнате, — выскочила на улицу в одном тонком платье. Не успел отец крикнуть, чтобы накинула чапан, она была уже за порогом. Пока она гонялась за коровой и закрывала сарай, её продуло студёным ветром. К вечеру слегла в постель. Ночью металась в жару — всё тело горело. Домашнее лечение не помогло. Отец отвёз её в районную больницу, и врачи определили — воспаление легких.
В больнице она пролежала долго — после воспаления начались какие-то другие осложнения. Вышла из больницы уже весной, вышла здоровой, по-прежнему подвижной, ловкой и выносливой. Мешки на мельнице не казались потяжелевшими…
Она отстала от одноклассников. Учителя просили её: «Учись, как-нибудь переведем в следующий класс». Но она отказалась. Она была в классе самая рослая. Что же получится: самая большая будет сидеть на уроках, ничего не понимая, будет беспомощной в подготовке домашних заданий. Нет… Она не пошла учиться и на следующий год. Так школа была оставлена навсегда.
Но Торайым скучала по школе, по своим сверстникам. Когда её подружки шли с уроков, она их встречала, затевала игру в снежки, валила в сугробы сразу двух-трех девчонок и смеялась звонким смехом, чистым, как белый снег…
— Молоть тебе как — крупно или мелко?
Жакил вздрогнула. Сарыкыз так долго потирала свой лоб и переносицу, что этот вопрос прозвучал неожиданно. Растерявшись, Жакил ответила:
— Мели крупно!..
— Крупно? Ну, чудачка, первый раз слышу: мели крупно!
Жакил опомнилась, ей стало неловко за свою растерянность:
— Ой, конечно, мелко…
Торайым покрутила деревянное колесико со стертыми зубцами, натягивая шнур из сыромятной кожи, — мука стала сыпаться медленнее, зато была мелкая, словно сеяная.
— Вот ты какая! — снова осмелела Жакил. — Хорошо работаешь. Если б ты родилась мужчиной, наверное, смогла бы прокормить целый аил.
— А ты думаешь, девушка на это не способна? — серьёзно спросила Торайым. — Подожди, ты ещё увидишь на моей груди Золотую Звезду, какую носит табунщик Шаршен из Тегерека. Запомни мои слова!
Табунщик Шаршен, живший в аиле Тегерек, был первым в долине, кто стал Героем Труда. Его имя знали во всей округе. О нем говорили:
— Табунщик, а стал видным человеком.
— Звезду ему вручали в самой Москве.
— Даже райком считается с его словами.
С той поры аил Тегерек называется не иначе, как «аил, откуда вышел Герой». Этим гордились все тегерекцы, даже мальчишки задирали носы, будто они сами были героями.
Председателем там когда-то работал Матай. Он всегда разъезжал на ходке, похожем на тачанку, которую, словно ураган, носил бешеный гнедой жеребец с белой звездочкой на лбу. Теперь Матай уже не председатель, но все ещё считается важным человеком и не расстается со своей «тачанкой».
Вот эта «тачанка» и подкатила к мельнице.
Дверь с легким скрипом приоткрылась, словно её отворил не человек, а дуновение ветра. В дверь просунулся усатый джигит в белом, расшитом узорами, с чёрной окантовкой колпаке. За ним показался второй, низкорослый, с крупными бородавками на щеках.
— О-о! — протянул усатый, увидев на полке, у чанака девушку, сидевшую по-мужски — ноги калачом. — Что я вижу!..
Торайым ничего не ответила, только окинула незнакомых парней холодным взглядом.
— Эй, кыз, — требовательно сказал усатый, — скажи, смолото ли наше зерно?
— А справка у вас есть? — невозмутимо спросила Торайым, не меняя своей позы.
— Какая справка?
— Чьё зерно?
— Чье же… Матая.
— Вот и давайте справку, что зерно Матая.
— Карындаш(Карындаш — вежливое обращение к девушке, молодой женщине). — деланно смягчил голос усатый, — Вы с нами так не шутите.
— Я не шучу.
— Вот наши мешки! — обрадованно сказал низкорослый. — Я их сразу узнал, — он пощупал один мешок. — Мука… Всё готово.
— Если наши, давай грузить.
Усатый подошел к мешкам, потрогал завязки.
— Без справки вы муку не получите! — поднялась Торайым.
— Карындаш, я же сказал, не шутите так с нами… Берём этот мешок! Не разевай рот, видели мы таких… — сказал усатый своему напарнику.
Торайым спрыгнула с полка, схватила тяжелое стальное зубило, которым мельник правил жернова, оттолкнула усатого от мешков, замахнулась:
— Уходите отсюда!
— Ты чего? Спятила? — опешил усатый.
— Прочь с мельницы!
Размахивая зубилом, Торайым начала теснить парней за порог. Вытолкав их на улицу, к «тачанке», она задела колпак усатого — колпак слетел с головы, — захлопнула дверь, повесила замок и спокойно повернула два раза ключ. И так же спокойно, даже степенно, пошла к дому.
— Никто не видел? — спросил усатый, оглядываясь по сторонам и отряхивая пыль с колпака.
Напарник словно ничего не слышал, он оцепенело проговорил:
— Вот это девчонка!.. Аксакалы рассказывали…
Были сильные девушки. Как мужчины, сражались, стреляли из лука. Носили тяжелые доспехи, защищали свое племя… И вот… Я видел такую девушку своими глазами.
— Своими глазами! — рассердился усатый. — Аксакалы узнают об этом, позор нам! Они окунут нас в воду и повесят сушиться на тополе. Я спрашиваю: никто не видел?
— Вроде никто… — сказал напарник не очень уверенно.
Старый мельник пришел домой с колхозного тока к вечеру, только прилёг на кошму отдохнуть, как жена из кухни сказала:
— Отец, кто-то на улице тебя спрашивает.
— Кто? Скажи, пусть заходят в дом.
В комнату вошли двое — люди Матая, усатый и низкорослый.
— Проходите, джигиты.
Парни топтались у порога.
— Мы и здесь постоим… Если наше зерно смолото, мы бы хотели забрать муку.
Из дальней комнаты вышла Торайым. Она безразлично посмотрела на гостей, словно видела их в первый раз, и затем, независимо повернувшись, ушла в свою комнату.
Мельник по замешательству парней, по тому, как дочь вышла из комнаты и молча ушла обратно, начал догадываться о том, чего опасался утром.
— Так смолото ваше зерно?
— Кажется, смолото… Не знаем, аксакал.
Мельник нахмурился, над его глазами, в которых еще сохранился живой блеск, нависали мохнатые седые брови.
— Эй, Торе! — позвал он дочь.
Простодушный взгляд Торайым встретился с тревожным взглядом отца. Этот взгляд человека, прожившего долгую, сложную жизнь, говорил: «Дитя моё, пойди на мельницу, отдай им муку. Неловко будет перед Матаем». А взгляд дочери, которая только начинала жизнь, начинала открывать для себя большой, сложный мир, говорил: «Не пойду! Таких зазнаек надо проучить». Но, чтобы успокоить отца, она просто сказала:
— Пусть мама сходит с ними на мельницу.
Мать, сняв передник, вышла из дома. Мельник вздохнул, словно сбросил с плеч тяжелый мешок.
— Передайте Матаю от меня салам. Пусть приезжает в гости.
А сам подумал: «Что с Торе?.. Да ничего… Взрослой стала дочь».
2
Так провела Торайым свои юные годы. Детство распрощалось с ней, спряталось в густых травах за пригорками, за красной скалой, в диком тугае — среди зарослей облепихи, боярышника и смородины. Оно, это детство, было быстротечным и шумным, как река, воды которой вращали мельничное колесо, двигали жернова. Самым ярким впечатлением юной поры для Торайым была всегда желанная ей картина, видение — её мечта: красная скала над зелёной долиной, Торайым поднимается на скалу, вскидывает руки и летит над землей, и ей открываются широкие дали, сверкающие под солнцем.
Она и не представляла, что её жизнь может круто повернуть в другую сторону — неведомую, неиспытанную…
Но это произошло. Вероятно, это неизбежно в жизни каждого.
Она купалась на озере, где редко кто бывал, кроме неё, и вдруг — она даже зажмурила глаза: верить или не верить — увидела парня… Он стоял на берегу и, прикрываясь от солнца пучком пушистого ковыля, смотрел не на озеро, а на горы. Кто он?
Откуда? В аиле не было такого. По всему видать, он издалека.
Она спряталась в камыши и, затаившись, наблюдала за незнакомцем. Парень как парень. Высокий, крепкий, жесткие волосы падают на лоб. Но чем он так сразу её встревожил? Она этого не знала. А может, не успела осознать. Он, прямой, неподвижный, смотрел на красную скалу.
Парень поднёс к губам пучок ковыля, подышал запахом степной травы и пошел к предгорьям.
А вечером она узнала… Парень приехал в гости к Урие. Он какой-то дальний родстзенник председателя. Зовут его Дулат. Года три назад он пришел из армии и поступил в институт. В политехнический.
Учится на инженера.
Каждый человек ждет восхода солнца, а не его захода. Ему хочется, чтобы всегда был день… Свою первую любовь девушки аила ждут с особым чувством. Наблюдая за жизнью взрослых, они рано начинают познавать, какое наслаждение приносят лунные ночи у берега реки, на джайлоо, где травы пахнут мёдом. Все это они знают, но прячут в себе, хранят, как сокровенную тайну. Девушка ждет своего любимого, она верит, что рано или поздно он появится, появится такой, каким ей рисовался, и она заранее готовит свое приданое — шьёт одеяло из звездного неба, занавеси из радуги, вышивает войлочный ковер розовыми нитями восхода. Девушка смотрит на дорогу и ждет — вот вдалеке покажется всадник.
Торайым при всем своем мальчишестве всё же была мечтательной девушкой. И она тайно — может, сама того не ведая — ждала свое счастье в образе волшебного молодого всадника. Иначе почему же там, на озере, у неё внезапно ёкнуло сердце и стало биться совсем не так, как билось раньше?
А утром какая-то непонятная властная сила накинула на неё лучшее платье — шёлковое, с цветами майского луга — и повела на улицу, к дому, в котором жила Урия.
И, видно, сама судьба стояла на пути. Из калитки вышла Урия. Она была возбуждена, глаза блестели.