А утром какая-то непонятная властная сила накинула на неё лучшее платье — шёлковое, с цветами майского луга — и повела на улицу, к дому, в котором жила Урия.
И, видно, сама судьба стояла на пути. Из калитки вышла Урия. Она была возбуждена, глаза блестели.
Она словно знала, что дочь мельника будет проходить мимо дома, и вышла её встречать.
— Торайым, заходи к нам, — сказала она оживлённо. — У нас радость… Приехал гость.
И Торайым, к удивлению Урии, не говоря ни слова, без обычных каверзных шуток пошла за ней.
В комнате, у окна, стоял Дулат.
— Познакомьтесь, — сказала Урия. — Это наш племянник. А это дочь мельника.
Торайым заметила — парень скользнул по ней горячим беглым взглядом, будто блеснул кинжалом, только что вынутым из ножен при ярком свете. Что это, вызов на поединок?
Он протянул ей руку.
— А мы уже знакомы, — подчеркнуто сухо сказала Торайым.
Парень смутился. Он стоял с сиротливо протянутой рукой, словно манекен в витрине магазина. Торайым внутренне торжествовала: первая победа! Победа девушки… Но как она ни хотела быть независимой, даже надменной, на её губах проступала доброжелательная улыбка, робкая и стеснительная…
Урия, стараясь развеять неловкость, сказала:
— Знакомы, вот и хорошо!.. Вы посидите, а я сбегаю в магазин.
И Дулат и Торайым поняли, что Урия хотела оставить их вдвоём, и оценили её тактичность.
Дулат справился со смущением, ему стало легко, и он открыто посмотрел на девушку.
— Так мы знакомы? — спросил он, сдерживая покровительственную улыбку. — Но когда мы познаколись? Где?
Она застыдилась его открытого взгляда, его слов удивления и отвернулась. Что это? Она всегда была твердой и решительной, никого не боялась и не стыдилась… А тут… Кровь ударила в лицо. Ей стало неловко за свою робость, и она отошла к другому окну, глядя на улицу.
— Да, Торайым, мы знакомы. — Дулат заговорил с заметным волнением. — Я видел тебя вчера на озере. И уже всё знаю о тебе. Почти всё… Я послал Урию за тобой. А ты сама пришла…
— Я не пришла! — ещё больше вспыхнула Торайым.
— Прости. Я хотел сказать: ты шла по улице.
Парень, видимо, набрался смелости: он осторожно подошел к ней сзади и легонько коснулся рукой её плеча. Она вздрогнула, резко повернулась и, словно в беспамятстве, ударила его ладонью по щеке.
Он отступил на шаг:
— Прости…
Торайым испугалась того, что сделала. Она спрятала руку за спину, взглядом прося извинения, и снова отвернулась к окну. Что же с ней происходит?
Почему она здесь стоит, одна с парнем, в пустой комнате? Из окна была видна красная скала. Ах, да!.. Ну, конечно, сказывается то самое… Взлетая со скалы, она парила, плыла над полями, реками и рощами, но иногда плыла не одна, она ощущала когото рядом с собой, желала, чтобы рядом летел такой же крылатый джигит… Пора признаться себе в этом, пора самой себе открыть глаза.
И вот джигит явился. Кто знает, может, он и есть тот самый…
— Ты хранила аманат(Аманат — нечто ценное, что один человек поручает хранить другому для передачи третьему), — тихо проговорил Дулат. — Может, я его хозяин. Я пришёл за ним.
Он мягко взял её руку в свою, чуть сжал ладошку, которая только что прошлась по его щеке, ладошку крепкую и шершавую. Девушка не противилась. Первый раз в жизни…
— Вечером… Возле озера… — задыхаясь, прошептала она, вырвалась и метнулась из комнаты.
Вошла Урия. Она заметила бледность в лице Дулата.
— Ты влюбился?
— Не знаю… — ответил Дулат.
Все его мысли улетели за девушкой.
Торайым, как в недавнем беззаботном детстве, легко сбежала с пригорка к мельнице, вошла в полусумрак избушки и вдруг почувствовала себя так, будто не была здесь целую вечность. Отец, склонившись над верстаком, что-то мастерил, увлечённый своим делом. Через небольшое окно солнечный свет падал на его голову и спину, сгорбленную, как опрокинутый казан.
Торайым на цыпочках подкралась к нему и прикрыла ладонями его глаза.
Мельник даже не разогнулся, сказал тепло:
— Не балуй, Торе!
Он всегда радовался её детским шалостям.
— Ата, ты сегодня сам будешь на мельнице?
— Побуду сам, дочка.
Торайым по обыкновению вскочила на полок и заглянула в чанак; чанак был полон, как чаша в доме трудолюбивого, умелого хозяина.
— Ладно. — Она спрыгнула на пол. — Мне сегодня…
Она не договорила.
— Что случилось? — Отец уловил перемену в её настроении.
— Ничего. Просто покатаюсь на пегой…
— Ну иди, если хочешь покататься.
Торайым взяла в сарайчике уздечку, взвалила на плечо седло и пошла к пегой кобылке, которая паслась за аилом на клеверной отаве. Она быстро оседлала её, словно бывалый наездник, проведший всю свою жизнь среди коней.
У кобылки широкий, размашистый, но плавный бег. Даже в гору она шла, не допуская сбоя. Похоже, ей самой нравилась четкая быстрота. В природе очень много сходного. Очень важное сходство природа подарила коню и ветру—вольность и скорость.
Ведь не напрасно говорят: конь летит, как ветер. А Торайым сегодня, перед тем необычайным, неведомым, чему суждено произойти вечером, просто крайне необходим ветер, полет.
Она проскакала к озеру, придержала кобылку у берега. «Вот здесь он стоял…» — отметила она про себя. Затем направила кобылку в тугай по узкой тропе.
В этом лесу, где она, кажется, жила с незапамятных времен, ей были хорошо знакомы каждое дерево, каждый поворот, каждый брод через протоки, но сейчас всё вокруг представлялось новым, особенным, словно она ехала впервые.
О чем она думала? Может, о том, сколько её светлых весен прошло здесь, в этой долине, которую ей хотелось ещё раз всю объехать и все оглядеть, как перед вечным расставанием. А может, о том, чтобы задумчизые ивы, купающие свои длинные ветви в холодных потоках, избрали её лесной царицей и открыли ей тайну своего тихого веселья и плакучей печали.
Выехав к предгорью, она остановилась. Отсюда хорошо были видны темный тугай, вспененные извивы протоков, пестрые полосы и клинья полей, в отдалении — безмолвный аил с шиферной крышей школы. Разнотравье с луговыми цветами звенело кузнечиками и маленькими птахами; по предгорью вместе с ветром ходил свежий дух сенокоса.
«Будь счастлива, Торайым!» — словно шептали ей цветы.
«Будь счастлива!» — пели птахи.
«Пусть не стареет твое счастье!» — гудели лиловые горы — извечные свидетели первой любви.
И в ней горело пламя, которое когда-то ночью озарило красную скалу.
В стороне от аила белела мельница. Её мельница… А правее поблескивало озеро. Всего озера не было видно; из-за холма выступал только его краешек, похожий на отбитый от зеркала осколок.
Когда стемнело, вернее, наступил освещенный лишь звёздами вечер, Дулат подошел к озеру, постоял у берега, глядя на воду — ему было странно видеть эту спокойную гладь, — потом присел на травянистом взгорке. Лес, подступавший к озеру, тёмнел в глубине, как тихий омут. Темная глубина леса, темно-синяя глубина озера… Но нет, в озере, в самой бездонности, появилась луна, которая поблескивала, как начищенная серебряная чаша. Озеро засветилось, и от этого казалось, что луна — та, на небе, посылала весь свой свет только на это озеро.
На краю леса хрустнула ветка. Среди кустарника стояла девушка в белом, как тонкая свечка.
— Торайым! — тихо окликнул её Дулат.
Она качнулась, словно подуло сильным ветром.
Он медленно пошел к ней, она — к нему.
— Долго ждал? — спросила она, и голос её был низкий, незнакомый.
— Долго… Недолго… Это неважно. Хоть вечность! — Он не узнавал и свой голос, в ушах ззенело. — Уже это для меня… радость.
— Не говори так! — встрепенулась она, будто защищаясь от чего-то опасного.
— Почему? Говорю, что на сердце. И всегда буду говорить.
— Ты всё обо мне знаешь… А я о тебе — нет.
— А что обо мне знать? Я весь перед тобой…
Присядем. — Он накинул на неё свой пиджак. — Я студент. Как говорят, грызу науки. Хочешь, и тебя возьму с собой учиться?
— Ой, нет…
— Почему?
— У меня мельница.
— Это интересно?
— Ещё как!
— Все равно, учиться-то надо.
— Да, надо…
Они долго говорили. В лесу становилось все темней и таинственней. Девушка лежала на спине. Он склонился к ней, от неё пахло луговыми цветами и солнцем. Она полуприкрыла глаза, глядя в небо, и для неё все—небо, звёзды, озеро, камыши, лес, трава — превратилось в одну огромную слепящую луну. Луна качалась, туманя сознание. Ах, эта красная скала… Этот полёт…
…Они не могли понять, как все это случилось… Некоторое время сидели молча, пристыженные, подавленные. Правда, парень в глубине души был горд. А девушка, положив голову на колони, с печальной суровостью смотрела в сторону.
…Они не могли понять, как все это случилось… Некоторое время сидели молча, пристыженные, подавленные. Правда, парень в глубине души был горд. А девушка, положив голову на колони, с печальной суровостью смотрела в сторону.
Дулат неожиданно хлопнул ладонью себя по шее:
— Комары, пропади они!..
Она медленно повернула к нему лицо—глаза мрачно темнели, застывшие, будто она не поняла, что он сказал в такой момент.
— Торайым! — Он коснулся её плеча.
Она мгновенно вскочила, вцепилась крепкими пальцами в его рубашку—отлетели пуговицы—и со стоном, сотрясаясь в рыдании, начала царапать ему грудь. Защищаясь, он обхватил её, прижал к себе, но она, неудержимая в припадке буйства, вырвалась, оттолкнула его, бросилась к озеру, прыгнула в воду и поплыла. Выплыла на противоположный берег, постояла в воде по колени, рванула на груди платье, как минуту назад рванула рубашку, и снова бросилась в глубину. Она плавала кругами, опускаясь в воду с головой, будто совершала омовение по давнему обычаю.
Выбравшись на берег, девушка отжала волосы. Платье прилипло к телу, и она, освещенная луной, казалась тонкой мраморной статуей, с четкими резкими складками и изгибами. Статуя двинулась к тугаю и скрылась в его сумраке.
Дулат, стоявший до этого в оцепенении, бросился за ней:
— Торайым, подожди! Зачем же так?..
Он бежал по тугаю, под ноги попадались пни и выступавшие из земли корни; он спотыкался, ветки хлестали по лицу, но боли он не чувствовал. Ему чудилось, что этот вечер, озеро, травянистый берег, где произошло неожиданное, вспышка гнева у девушки, её купание и исчезновение в лесу — все было нереальным. Сумрак густого тугая, лунные пятна, пни, корни, хлёсткие ветви — это не явь, а какое-то наваждение. Он останавливался — хотя бы услышать малейшие звуки её шагов… Где-то хрустнула сухая ветка. Нет, это показалось. Тишина, безмолвие, только учащенно стучит сердце.
Где же она? Может, растворилась в белесом лунном мареве над лесом? Или взлетела в небо, превратилась в луну? Это мистика…
Ему стало страшно. Он вышел из тугая, остановился, глянул на свою тень—она тонула в траве. И та, которую он недавно держал в объятиях и целовал, представилась ему такой же бесплотной, как тень.
Но Дулат был человеком земным. «Растяпа! — Он спускался с неба на землю. — Стоишь здесь, соображаешь… Она ушла. Куда? В тугае нет. Значит, пошла домой».
И он поспешил к дому мельника. Прячась в тени сада, он стал поджидать. Торайым не появлялась. В конце улицы залаяли собаки. Идет она?.. Но псы скоро угомонились. Снова тишина… Время остановилось.
Потом его осенило: она же может пойти на мельницу!
Мельница белела в низине, как белое платье. Там было тихо. Вдруг Дулат увидел—возле мельницы сидела девушка в задумчивости, в той же позе—голова на сведенных коленях. Задыхаясь, он подошел ближе и замер: нет, померещилось. Это был старый, оголенный пень…
Тихо в аиле, тихо на мельнице. Шумит только река да посвистывают ночные птицы; чернеет, как горбатый дракон, мельничное колесо с лопастями. На двери висит черный замок. Дулат, раздосадованный, совсего маху ударил по нему кулаком, и боль отдалась в висках.
— Эй, кто там?
К мельнице подходил колхозный сторож с ружьём на плече.
— Кто, я спрашиваю! — Он снял ружье, вскинул на руку, щёлкая затвором.
— Да это я! — едва слышно отозвался Дулат.
— Аа-а, это ты? — Сторож склонился к нпму, стараясь рассмотреть парня—Чей ты сын?
— Да я племянник…
— Племянник… А я думал, кто пришел с умыслом. Ну, если ты племянник… А что ты бродишь в такое время?
— Просто так…
— Понятно, понятно. Племянник…
Дулат был совсем подавлен. Все тело ныло, будто он целый день таскал камни. На душе было тревожно, пусто, и он уныло побрел к дому Урии. Нестерпимо светила луна. Вдруг он остановился, вздрогнул: по небу, над рекой, над тугаем, над всей долиной, распластывая, как крылья, белое платье, летела Торайым. Она летела и смеялась прямо ему в лицо. Её хохоту вторили горы.
Дулат закрыл глаза и стер со лба холодный, липкий пот…
Эта ночь погасила Торайым, её живость, её жизнерадостность, как другая, давняя ночь погасила большой костер, зажженный девочкой в пещере красной скалы. Она резко изменилась: ходила подавленная, с потемневшим лицом, с угрюмым взглядом. Она больше не седлала кобылку и не скакала по долине, не любовалась зеленым нарядом земли. Стала тихая, неразговорчивая, даже походка сделалась, как у отца, — тяжёлая.
Эту перемену в девушке первыми заметили, конечно, аильные молодайки, всегда охочие посудачить.
— Смотрите, как быстро остепенилась Сарыкыз!
— Степенной ли она будет женщиной?
— Она тайно встречалась с племянником председателя.
— Такой парень!.. Из хорошей семьи,
— Говорят, он ходил в дом мельника, сватался, но она его выпроводила.
— Даже два раза… Снова уехал учиться.
Торайым словно не замечала молодаек, приходивших на речку с ведрами. Кутаясь в темный платок, который недавно появился у неё, она выходила из мельницы, не спеша проходила мимо молодаек и, занятая своими мыслями, медленно шла домой.
Аил потерял свою баловницу, говорунью и хохотунью — свою любимицу. Без неё стало даже скучновато…
С Дулатом она после того не встречалась, не говорила. Да и о чём говорить? Выпроводила со двора и все. Что он, соблазнил ее? Обманул? Нет, то был порыв безумия и с его и с её стороны. Беда для них обоих. Может, он хороший парень и у него серьёзные намерения. Хороший?.. Но как же так можно: «Комары…» Она вспоминала, что в те минуты, когда она увидела его впервые, он, стоя на берегу озера, смотрел на красную скалу…
Больше всего её угнетало исчезновение любимого видения. По ночам, лежа в постели, она поднималась на свою скалу, вскидывала руки, но полёта не было.
Она падала к подножию скалы, на камни, и больно ушибалась. Особенно больно становилось сердцу. И её снова охватывало неистовство, она в отчаянии кусала подушку, но слёз не было.
Дулат прислал из города письмо, затем второе, третье… Торайым их не читала. Приходя на мельницу, она спешила к желобу и кидала нераспечатанный конверт в поток. Быстрый поток подхватывал конверт и бросал на железные лопасти колеса. Ей казалось, что вместе с письмами сминалась и отбрасывалась её боль.
Не получив от девушки ни одного ответа, Дулат начал писать Урие. Он, не скрывая, признавался, что любит Торайым, что другой такой девушки ему не найти, что на следующее лето он обязательно приедет в аил, пойдет к мельнику и будет просить руки его дочери. Он умолял Урию сходить к Торайым, узнать, как она живет, почему не отвечает на его письма, что думает о нем, об их отношениях.
И Урия пошла на мельницу. Торайым встретила её с откровенной неприязнью. Урия заговорила о Дулате, его письмах:
— Что же ты бежишь от своего счастья? Он же тебя любит… Готов носить на руках.
— А он способен на это?
— Конечно.
— Сомневаюсь.
— Мне-то лучше знать.
— Нет, мне лучше знать!
— Он толковый парень.
— Пусть и толковый, но вместе мы быть не можем.
— Упрямая!.. — с упреком сказала Урия.
— Такая уж я, — вскинула руку Торайым. — И знай, больше не будет такого разговора!
Ничего не добившись от строптивой девушки, Урия начала тайком ходить к жене мельника, выбирая время, когда Торайым не было дома.
— Да какая власть у меня над ней? — сокрушалась мать. — Она сама себе хозяйка. Кого полюбит, за того и пойдет.
— Вы же знаете, какой парень сохнет по ней.
— Знаю.
— Вы должны повлиять на свою дочь. Ведь вы мать. Посмеет ли она вас ослушаться?
— Потолкуй с ней сама.
— Я уже пробовала… Надежда только на вас.
— Если парень деловой… Может, отец её уговорит?
— Попросим и его. Мы бы хотели с вами породниться.
Однажды Торайым, возвращаясь с мельницы, заметила, как Урия выходила с их двора. Она строго спросила у матери:
— Зачем приходила Урия?
— О господи! Приходила насчет муки. Смолоть ей надо…
— Почему же она явилась в дом, а не на мельницу?
— Откуда мне знать? Захотелось, может, увидеть нас, вот и зашла.
— Увидеть… Чтоб её духу здесь не было! — отрезала Торайым и пошла в свою комнату.
— Побойся бога, дочка!..
Мать огорчилась. Резкость дочери, её грубоватость — не та мальчишеская грубоватость, которая была раньше, похожая больше на игривость, а какая-то другая, её замкнутость — все это наводило мать на догадку, что за этим кроется нечто серьёзное.
Прошло месяца три. Как-то за ужином Торайым — прежде она всегда ела с аппетитом—сидела вялая, почти ни к чему не притрагивалась. Вдруг она побледнела, вскочила и бросилась на улицу, зажимая ладонью рот.
Мать, наблюдавшая за ней, испугалась—так девушки, молодые женщины вскакивают из-за стола, когда их начинает тошнить, «О боже! Неужели это?..