Урал — земля золотая - Коллектив авторов 4 стр.

И свалили золото — слезы народные в светлое озеро Инышко. А на-завтра Пугачев повел свое войско выручать работный народ на уральских заводах.

Только с той поры глубже стало озеро, поднялась в нем вода.

Здешние люди пытались клад Пугачева достать. Вздумали они прорыть канаву и выпустить всю воду Инышки, чтоб бочки те с золотом оголились. Однако нет на дне озера никакого золота. Растворилось оно в воде, потому золото то из слез народных собрано было. Вот почему выше всех поднялось озеро Инышко.

Салават

— Алейкум салям! — с таким приветствием в кош старшины аула Ибрагима Ахметова вошел незнакомый человек. Он был среднего роста, в высоких кожаных сапогах.

Поленья под казаном тускло освещали кибитку, и вошедший силился рассмотреть людей. Хозяйка засуетилась у огня, а с нар, покрытых кошмами, поднялся хозяин.

— Гассалям алейкум! Проходи и садись, кунак будешь.

Отряхивая пыль, вошедший ответил:

— Рахмат (спасибо), у меня еще оседланный конь.

— Значит, ты приезжий? Смотрел я на тебя, а признать не сумел, — и, мягко ступая ичигами, старшина вышел.

Сухие поленья вспыхнули и весело затрещали в камине. Молодая хозяйка, не поднимая глаз па чужого, возилась с едой и чаем.

— Хороша твоя лошадь, якши аргамак, — похвалил коня приезжего вошедший Ибрагим. — Садись на нары, русский. Звать тебя как?

— Кондратий Петрович Мосолов. Аль не слыхал?

— Как не знать!

Хозяйка поставила перед гостем большую круглую деревянную чашку с мясом. Хозяин засучивал рукава, чтобы попотчевать гостя.

После еды Мосолов разложил перед старшиной подарки: мыло, пахнувшее конфетами, плитки кирпичного чая и бутылку вина. Хозяйке и ребятишкам роздал бусы, зеркальцы, сахар, пряники. Откинувшись на пуховики, он задабривал Ибрагима.

— Бери все, друг. Не жалко! Нельзя нам по-соседски в злобе жить.

Так разъезжал Мосолов по Башкирии, знакомясь с богатыми баями, старшинами аулов, родовой знатью. Для всех у него находились подарки: то конь арабской крови, то крепкий чай, то сладости и побрякушки. Дивились в аулах:

— Что нюхает? Недоброе идет с ним. Зорко смотрите, степные люди!

Вскоре объявилась нужда, за которой приезжал в аулы Кондратий Петрович. Он собрал старшин и сказал:

— Давно я живу в вашей стороне, на горах Каменного пояса. Земля ваша — по душе мне. Народ ваш — хороший народ: мирный, вольный, свар не любит. Я сыном вашей земли стал. Ее законы — мои законы. Хочу крепко стоять на вашей земле.

Старшины заволновались:

— Землю покупать…

— Леса рубить!

Мосолов успокоил:

— Да нет же! Не надо мне много вашей земли. Мне клочок нужен. А чтобы вы верили, что совсем мало мне ее надобно, скажу вам: столько, чтоб я один на ней встать обеими ногами смог. Ну, вот с эту шкуру.

Мосолов подошел к стене, снял с шеста свежую шкуру барана и поднял над головой.

— Вот и вся земля!

Опустил шкуру приказчик и видит руки в крови. Бросил ее на пол, принес большой лист бумаги, расстелил на ней шкуру и обвел углем.

— Вот и вся земля! Что, много?

Задал старшинам задачу Кондратий Петрович и сам вышел. Толкуйте, мол, промеж себя.

Осмотрели старшины бумагу, похожую на шкуру барана, прощупали, десятки раз примерили на ней шкуру.

— Хорошие бы штаны вышли, — сказал один старшина, ощупывая скользкую, просвечивающую бумагу.

— А зачем ему столько земли, что он сделает на ней? — спрашивает другой.

— А если больше не продают? — вмешался Ибрагим. — А он человек упорный. Хоть мала-мала, а купит. Не у нас — у других купит. В город приедет, хвалиться будет. Пусть хвалится, мы видим, сколько продаем.

Ибрагим Ахметов первый поставил на бумаге-шкуре, отпечаток своего большого пальца правой руки, за ним потянулись остальные. Так и остался отпечаток шкуры на бумаге, со всех сторон обрамленный «подписями» старшин.

Чудак этот урус! Земли с баранью шкуру купил!

Но Кондратий Петрович был не чудак. В Уфе, в канцелярии губернатора, он предъявил шкуру, испещренную линиями дорог, рек, с обозначением селений, лесов, степей. В шкуру вошли все земли, подписи старшин которых скрепили сделку. Шкура вытянулась в длину и в ширину, захватив многие сотни богатых, плодородных земель.

Скоро предприимчивый Мосолов построил завод в башкирской тайге, согнал туда охрану, построил дом и поселился в нем. Немало аулов стало зависеть от него. Хитростью и силой сгонял он на заводы дешевую рабочую силу.

Пробовали жаловаться. Губернатор накричал на ходоков и выгнал.

Лето 1771 года. Юлаев аул. У старшины Юлаева собрались гости из соседних селений. Перед гостями чашки, на столе турсук с кумысом, в котле баранина. Но почему пустыми остаются чашки, или прокис у хозяина кумыс? Почему руки не тянутся к котлу? Гости ведут беседу, забывая о пище. Разговор дороже крепкого кумыса и бараньего жира.

— Чего же мы ждем! — говорил Юлаев. — Волки грызут наши стада баранты, губят табуны кобылиц. Скоро выгонят нас со своей земли. Мосоль обманул умнейших мужей наших аулов, и нет теперь у нас воли.

— Какая это воля на чужой земле!

— Приезжий чиновник из Оренбурга говорил: все сделано по закону и трогать Мосоля нельзя.

— Где же тот батыр, что поведет башкирский народ за собой сражаться за волю и землю?

В кош вбежал молодой джигит: он был невысок, но строен. На смуглом лице горели смелые глаза, над тонкими губами пробивались, черные усы.

— Что хочешь ты слушать на беседе старейших, Салават? — спросил сына Юлаев.

Салават вызвал отца, и вскоре старшина вернулся в кош один.

— Сын мой узнал, что гонец помчался к Мосолю рассказать о нашей беседе.

— Быть беде! Аллах да поможет нам.

— Аллах не поможет. Немало среди нас таких, кому недорого счастье народа. Не бойтесь, мой сын Салават умеет стрелять из лука. Его стрела не пролетит мимо.

Салават птицей летел вдогонку гонцу. Быстроногий аргамак его несся, как ветер. Через час за третьим увалом гор джигит увидел всадника, поднимавшегося в гору. Руки рванулись к колчану; он вытащил одну из лучших, подаренных ему дедом, стрел и натянул тугую тетиву дедовского лука. Невидимая стрела умчалась к всаднику. Гонец упал; Салават повернул коня.

Скоро не только в Башкирии, но и далеко за ее пределами узнали о джигите Салавате Юлаеве. О силе, храбрости и доброте Салавата стали ходить в народе легенды. Добрым словом отзывались о нем в родных землях. А он, видя страдания и притеснения своего народа, часто уезжал в дальние края искать правду. Он побывал у яицких казаков, был в Оренбурге. И всюду, где бы ни прошел его конь, видел Салават горе и слезы народа. Счастливой земли так и не находилось. Всюду видел он истощенные налогами и кабальным трудом деревни, аулы, аймаки, станицы.

Но не везде народ покорно сносил гнет. То тут, то там вспыхивали восстания: восстали яицкие казаки, жгли усадьбы помещиков крестьяне, убивали лютых приказчиков приписные рабочие у заводчиков. Особенно роптали на Яике.

Случай свел Салавата с двумя казаками, бежавшими из родных мест. В тайном разговоре сказывали они ему, что не далек день, когда на Яике встанет народ и пойдет силой добывать себе волю. Особенно запомнил Салават одного из них: черного, волосатого, дикого, как необъезженный конь степной. Его звали Хлопушей.

— И чего вы смотрите на своих кровопийцев? — говорил Юлаеву Хлопуша. — Эвон как они вас со шкурой-то обманули. Решить их надо, Салаватка, жизни решить! Верно, Емеля?

— И впрямь, Салават, — отозвался чернобородый казак, с быстрыми, как огонь, глазами. — И с той стороны зачать надобно. Великую службу народу сослужишь этим.

— Езжай, Салаватка, в аулы, и зачинайте зорить обидчиков своих, — напутствовал Хлопуша. — Скоро на Яике подымется народ, а он… — Хлопуша кивнул в сторону чернобородого, — он поможет.

Они разошлись. Салават отправился в Башкирию, а казаки тайно, обходом проникли на Яик.

Салават подъехал к Юрезани. Он выбрал удобное место для ночлега, расседлал коня и запалил костер. Ночь была тихая и темная. С противоположного берега иногда доносился хруст валежа.

Вдруг с перебора донесся протяжный, отчаянный крик. Прибрежные скалы гулко повторили его:

— А-а! Спа-си-те!

Салават вскочил на ноги. Крик повторился, но глуше и короче.

Как кошка, бросился джигит сквозь кусты на зов. Выбежав к перебору, он услышал всплески и фырканье. Салават сбросил с себя верхнюю одежду, сапоги, шапку, кривую саблю и бросился в холодную воду Юрезани.

С тяжелой ношей возвратился Салават к костру, положил человека к огню и подбросил сухих сучьев. Огонь взметнулся, осветив фигуру лежащего на земле. То был Хлопуша. Обрадованный встречей, Салават принялся растирать могучее тело казака. Вскоре Хлопуша отошел и еле-еле проговорил:

— Я думал конец… Спасибо, брат. — Он замолчал и снова тихо заговорил: — Каторга не сгубила, кандалы и плети перетерпел, а тут вишь… Думал брод.

Хлопуша открыл глаза:

— Салаватка! Ты ли? Вот те и на. Дай-ка поцелую за душу твою, без тебя конец был бы.

Они крепко расцеловались. Лицо у Хлопуши было бледное, его бил озноб.

Салават подал бешмет.

— Спасибо, брат, — поблагодарил казак. — Не чаял выбраться.

— Как ты закричал, я сразу узнал голос.

— Грех нам не узнать друг друга. Товарищочки ведь. Куда путь держишь?

— В аул надо, народ поднимать надо.

— А не врешь?

— Зачем? Правду говорим. А ты куда идешь?

Вместо ответа Хлопуша обнял его еще раз, помолчал и сказал:

— К тебе шел.

— Пошто?

— На Яике народ поднялся. Вам надо, — веселее будет.

— А товарищ твой где?

— Вот он головой всему и будет. Пугачев он!

— Отдохнешь, — назад пойдешь, Хлопуш. Башкирский народ вам поможет.

Восстание давно созрело. Не было только искры, которая упала бы в сердца людей и зажгла пожарище народного гнева.

Салават понимал, что сейчас рано поднимать весь народ. Яицкое восстание не разрослось, не перекинулось на Урал. Башкирцев могли легко разбить, окажись они в голове восстания, ближе всего к крепостям. Поэтому Салават ограничился тем, что отобрал пока сотню удалых джигитов и кинулся с ними в родные башкирские леса и горы.

Юрезань в этом месте круто поворачивает к востоку. В стороне от поселка стоит высокая усадьба Мосолова.

Отряд Салавата ночью подошел к воротам. Залаяли собаки.

— Кого бог послал? — послышался заспанный голос сторожа.

— Гонец к хозяину, пакет привез из аула. Дома?

Засов звякнул, и ворота распахнулись…

В темной спальне слышался храп. Принесли огня.

— Эй, Мосаль, вставай, — крикнул Салават.

— Кто? Кто тут? — испуганно закричал Мосолов.

— Гости к тебе, должник ты наш за баранью шкуру.

Блеснули сабли, и Кондратий Петрович не успел ничего ответить.

— Зажигай, яндыр, — распорядился Салават и кинулся вон.

Это было только начало. Яицкое восстание разгоралось. Родина Салавата волновалась, как море: вот-вот хлестнет через край. Наконец, момент наступил.

В аул приехал важный чиновник и объявил о мобилизации: для подавления восстания Емельяна Пугачева нужны были солдаты. Родной аул Юлаева был объявлен местом сбора всей округи. И вот помчались в аул Юлаев тысячи джигитов на лихих конях. Удивился чиновник: «Какой исполнительный народ!»

А когда собралось грозное десятитысячное войско, вышел из толпы джигитов Салават и сказал, куда нужно итти.

И привел он все это войско к Пугачеву и сказал:

— Падша! Я привел тебе десять тысяч людей. Возьми нас к себе на службу. До последней силы будем драться мы за счастье народа. Это говорю я, Салават сын Юлаев!

Пугач-падша поцеловал его и ответил:

— Ин будь по-твоему, удалой батыр. За это спасибо башкирскому народу. Пусть живет он вольно и владеет всей своей землей, горами, лесами, пашнями.

И еще раз обнял и поцеловал Пугачев батыра Салавата.

Глава вторая СЕДОЙ УРАЛ

Чудо-камень (Уральский сказ)

Был Миклуша в розысках уже седьмой день, но путного ничего не находил. Служил он горщиком на «шлифовальной мельнице» — драгоценные камни огранивал.

Захватил камень его душу, ни о чем и думать не хочет больше. Все у него в глазах камни плывут, гранями своими, как чешуя рыб, поблескивают. Много их пересмотрел Миклуша, много огранил самоцветов, а для огранки сам подыскивал. Отпускали его с «гранилки» для розысков. Верили — никуда не денется: «К камню здорово привязан парень».

Ночь совсем наступила, когда подошел парень к темному лесу.

«Дальше итти не надобно, мало ли в лесу зверя водится. Да и спутаться не мудрено», — подумал Миклуша.

Высек из кремня огонь, подбавил хворосту. Затрещали сучья, разгорелись ярким пламенем. Миклуша бока обогреву подставлять стал.

«Еще хворосту соберу, чтоб на всю ночь», — подумал он и пошел в лес.

Наклонился охапку сучьев взять, да вдруг отшатнулся и выронил валеж. Смотрит: огонек светится, маленький такой, а цвета яркокрасного. «Возьми, дескать, чего боишься». Протянул руку горщик — померк свет, словно и не бывало. Отпрянул — опять горит.

— Что за оказия?

Ухитрился, наконец. Цап! Есть что-то в руках. Подошел к костру, присмотрелся и обомлел. Лежит на ладони камень, малиново-красным светом отсвечивает. Словно изнутри лучи испускает.

Подивился Миклуша камню чудесному. Много через его руки прошло изумрудов разных, тумпасов дымчатых, золотисто-зеленых демантоидов и других самоцветов, но такого камня он в жизни не видал, даже в разговорах не слыхивал.

Вынул Миклуша небольшой мешочек, опустил в него камень, запрятал за пазуху, прилег к костру. Заснуть хотел, куда там. Камень все припоминается, засел в голове. Невиданный, огнем ярким горит.

Засияла на небе самоцветом заря, и в путь нужно трогаться. Подвязал Миклуша потуже лапти и зашагал. Место, где камень чудно́й нашел, хорошо приметил.

Идет по лесу, с пичужками свистом перекликается. Родничок повстречался. Напился холодной водицы и дальше пошагал. К полудню был у города, прошел по запутанным улицам, пересек «плотинку» и вышел к «шлифовальной мельнице».

Мастера высыпали навстречу.

— А-а, Миклуша!

— Как пособирал камушек?

— Чего хорошенького принес?

Вытащил Миклуша мешочек, вынул из него камешок и ахнул. Некрасивый камень оказался. Слабозеленый, как закудышный «берильчик». Засмеялись горщики, затряслись смехом.

Растолкав всех, вышел приказчик Отъясов.

— Покажи, что принес, — обратился он к Миклуше. — Только один камень? И тот дрянь. Э-эх! Если еще так камни будешь сыскивать, не пущу в развед.

Миклуша обиделся:

— Чего рты развесили, — говорит, — не знаете, какой он есть, камень-то.

А про себя подумал:

«Может, обманулся, в темноте, не разглядевши, не тот камень взял?»

Ушел он к себе в избу.

Ну, раньше известно какие жилища были у бедных людей: окошечки маленькие, а вместо стекол слюду прозрачную вставляли. Зажег Миклуша свечу, поставил самодельный станок. Захотелось парню из упрямства доказать старикам, что даже плохой камень в искусной огранке хорошо выглядит. Вытащил он из мешочка «камешек», поднес к свечке, а тот как полыхнет ярким светом, Миклуша даже глаза зажмурил.

— Вот так да!

Понял тут парень, что взаправду этот камень «чудодейственный», коль он только при свече поблескивает, горит красным светом.

Сел поудобнее Миклуша к станку. Прилепил камень сургучом к заостренной палочке и поднес к свинцовому диску, натертому серым порошком. Повернул ручку, на камне осталась грань, и из гладкой поверхности ее брызнули ослепительные лучи.

— Ну и камень! — вслух воскликнул Миклуша и еще усерднее принялся за работу.

В ту пору приказчик Отъясов проходил мимо избы Миклуши. Глядит — свет горит у горщика в час неурочный, да так ярко, как любая свечка не светится. Вошел Отъясов в избу, видит: сидит Миклуша за станком, камень огранивает, а тот светит малиново-красным светом да фисташковым отливает. Отъясова в жар даже бросило.

— У, — говорит, — где такой камень нашел? Зачем скрывал?

— Не скрывал я, — сказывает Миклуша, — показывал камешек, надо мной насмеялись. А теперь, не увидишь ты его, как своих ушей. Полюбился мне чудо-камень, как девушка красная. Не выпрашивай его, убирайся.

Побагровел Отъясов.

— Отдай чудо-камень! Хоть как, да возьму его…

Рассердился тут Миклуша, схватил приказчика за шиворот, да и вытряхнул из избы так, что тот покатился клубочком…

Наутро приходит Миклуша на «гранку». Все идет хорошо, ровно с Отъясовым у него ничего и не было. Приказчик вида не подает.

— Садись, — говорит он Миклуше, — огранивай камушки. Самоцветы у Иваныча возьми, коли надо.

Миклуша взял себе изумрудец и оттачивает. Только все камни ему не нравятся, как припомнит он свой запрятанный. Сидит парень, уныло смотрит: грани привычно ложатся. Вдруг приказчик к его уху нагибается.

— Продай мне чудо-камень, — шепчет, — деньги большие дам.

Рассердился Миклуша:

— Сказал — не продам! Бесценный он, камень-то. Дорог сердцу моему.