Намек сопровождался тонкой улыбкой, и Клеменция понимающе улыбнулась. Их с графиней Артуа, как двух союзниц, вдруг связала эта общность вкусов, любовь к роскоши и предметам искусства.
Пока королева Клеменция показывала Жанне стенные гобелены, Маго откинула ковер, отделявший королевское ложе, возле которого она успела приметить кубок с драже.
– А королю тоже полюбились гобелены? – спросила она Клеменцию.
– Нет, в опочивальне Людовика пока еще нет ковров. Да надо сказать, он редко там ночует.
Она запнулась и слегка покраснела, смущенная этим невольным признанием.
– Что свидетельствует о том удовольствии, которое он испытывает в вашем обществе, кузина, – игриво заметила Маго. – Впрочем, какой мужчина не оценил бы такую совершенную красоту.
– Я поначалу боялась, – продолжала Клеменция, и, как все чистые сердцем люди, она спокойно говорила о самом задушевном, – боялась, как бы Людовик не отдалился от меня, раз я в тягости. И вот нисколько. Правда, наши ночи теперь безгрешны.
– Я рада, очень рада, – отозвалась Маго. – Он по-прежнему спит с вами, что за славный человек!.. Мой-то покойник, царствие ему небесное, не был на это способен. И хороший же у вас супруг!
С этими словами Маго приблизилась к столику, стоявшему у изголовья кровати.
– Разрешите? – спросила она Клеменцию, указывая на кубок. – А знаете, кузина, ведь это вы пристрастили меня к драже.
Невзирая на мучительную боль в зубе, которая до сих пор никак не желала проходить, Маго взяла конфетку и мужественно стала грызть ее здоровыми зубами.
– Ой, мне попалась горькая миндалина, – воскликнула она. – Попробую другую.
Повернувшись спиной к королеве и Жанне Пуатье, стоявшим шагах в пяти от нее, Маго вытащила из сумы драже, изготовленное у них на дому, и положила его в кубок.
«Поди отличи одно от другого, – подумала она, – а если оно покажется ему чуточку горьковатым, он подумает, что это из-за миндалины».
Маго подошла к Клеменции.
– А ну, Жанна, – заговорила она, – скажите теперь государыне, вашей невестке, что у вас на сердце и что вам не терпелось ей сообщить.
– Ах да, сестрица, – с запинкой произнесла Жанна, – я хочу поверить вам свое горе.
«Вот оно что, – подумала Клеменция, – сейчас я узнаю, зачем они пришли».
– Дело в том, что супруг мой сейчас далеко отсюда, – продолжала Жанна, – и его отсутствие тревожит мою душу. Не могли бы вы добиться от короля, чтобы он разрешил Филиппу вернуться, когда мне придет время родить?.. В такие минуты хочется, чтобы муж был при тебе. Возможно, это просто слабость, но, когда чувствуешь и знаешь, что отец твоего ребенка поблизости, как-то меньше страшишься боли. Вы в свое время сами изведаете это чувство, сестрица.
Маго поостереглась посвятить Жанну в свои замыслы, но воспользовалась дочерью, дабы осуществить свой план... «Если дело удастся, – думала она, – Филиппу следует возвратиться в Париж как можно скорее, ведь ему быть регентом».
Просьба Жанны не могла не тронуть Клеменцию. Она боялась, что речь пойдет об Артуа, и теперь почувствовала облегчение. Только это? Ну что ж, вот и представился случай сделать еще одно доброе дело. Конечно, она приложит все силы, чтобы удовлетворить просьбу Жанны.
Жанна облобызала ей обе руки, и Маго, последовавшая примеру дочери, воскликнула:
– Ах, какая же вы добрая! Недаром я твержу Жанне, что нет у нее иной заступницы, кроме вас!
Вслед за тем гостьи распрощались. Маго, по-видимому, не имела охоты особенно затягивать свое пребывание во дворце.
Выйдя из Венсенна и направляясь к Конфлану, она думала: «Ну, дело сделано... Теперь остается только ждать... На какой день ему попадется именно наше драже? А вдруг Клеменция?... Впрочем, нет, она не охотница до сладкого, разве что ей захочется – каких только прихотей у беременных не бывает – съесть конфетку, и вдруг она вытащит именно нашу! И то ладно! Нелегко ведь потерять разом жену и ребенка. Да еще его обвинят в убийстве второй супруги; единожды согрешив...»
– Почему вы молчите, маменька? – удивленно спросила Жанна. – Нас так мило встретили. Или вы чем недовольны?
– Нет, доченька, ничуть, – ответила Маго. – Все окончилось вполне удачно.
Глава VIII Монах умер
То самое событие, которое при французском дворе наполняло радостью сердца королевы и графини Пуатье, принесло горести и бедствия маленькому замку, отстоявшему на десять лье от Парижа.
Вот уже несколько недель, как Мари де Крессэ ходила с печальным и тоскливым видом, еле отвечая на обращенные к ней вопросы. Ее огромные синие глаза стали еще больше от залегшей вокруг них зловещей синевы; под прозрачной кожей виска лихорадочно пульсировала жилка. В каждом ее жесте чувствовалась растерянность.
– Помните, ее в прошлом году одолевала слабость, уж не повторился ли недуг? – тревожился брат Пьер де Крессэ.
– Да нет, ничуть она не похудела, – успокаивала сына мадам Элиабель. – Любовное нетерпение, вот где ее недуг; думаю, что этот Гуччо чересчур вскружил ей голову. Самое время выдавать ее замуж.
Но их кузен Сен-Венан, предупрежденный о матримониальных планах Крессэ, сообщил в ответ, что сейчас он слишком занят – сражается в Артуа вместе со своими сторонниками, но, как только наступит мир, обещает подумать над их предложением.
– Он, должно быть, узнал, в каком состоянии наши дела, – твердил Пьер. – Вот увидите, матушка, вот увидите, мы еще пожалеем о том, что прогнали Гуччо.
Время от времени молодой ломбардец наезжал в замок, где его для видимости встречали, как и в прежние времена, с распростертыми объятиями. Долг в триста ливров оставался долгом, да еще сверх того набегали проценты. С другой стороны, не миновали голодные времена, и люди заметили, что в банкирском отделении Нофля только тогда бывают съестные припасы, когда за ними приходит сама Мари. Жан де Крессэ дворянской чести ради потребовал от Гуччо счет за припасы, доставленные в течение года с лишним, но, получив счет, забыл по нему уплатить. И мадам Элиабель по-прежнему отпускала дочку раз в неделю в Нофль, но стала теперь посылать с ней служанку и строго рассчитывала каждую минуту.
Таким образом, тайно обвенчанные супруги виделись редко. Но молоденькая служанка не осталась равнодушной к щедротам Гуччо, да и Рикар, главный приказчик, пришелся ей по душе. В мечтах она уже видела себя горожанкой и поэтому охотно ждала Мари в нижней горнице среди сундуков и счетных книг, прислушиваясь к мелодичному звяканью серебра, бросаемого на весы, меж тем как верхняя горница становилась приютом мимолетного блаженства.
Эти минуты украденного счастья вопреки строгому надзору семейства де Крессэ и всем запретам мира были светозарными островками в странной жизни этой четы, которая едва ли провела вместе полсуток за все это время. Гуччо и Мари в течение недели жили воспоминаниями об этих минутах; очарование первой брачной ночи все еще не проходило. Однако во время последних встреч Гуччо почувствовал, что Мари изменилась. И он тоже, как и мадам Элиабель, заметил странных взгляд своей юной супруги, и тени, залегшие под ее глазами, и маленькую синюю жилку на виске, к которой он с умилением прикасался губами.
Он приписывал перемену тому, что Мари мучилась фальшью их положения. Счастье, отсчитываемое по капле и вынужденное скрывать себя под лохмотьями лжи, со временем превращается в муку. «Но ведь она сама не хочет нарушить молчания, – твердил он про себя. – Уверяет, что семья ни за что не признает нашего брака и возбудит против меня преследования. Да и дядюшка мой придерживается того же мнения. Уж не знаю, как нам тогда и быть».
– Что вас тревожит, любимая моя? – спросил Гуччо в третий день июня. – При каждой нашей встрече вы становитесь все печальнее. Чего вы боитесь? Вы же знаете, что я поселился здесь, дабы защитить вас от любой беды.
Под окошком буйно цвели вишни, щебетали птицы, жужжали осы. Мари обернулась и подняла на Гуччо мокрые от слез глаза.
– От того, что со мной случилось, мой любимый, даже вы не можете меня защитить, – произнесла она.
– Но что же произошло?
– Ничего, кроме того, что по милости божьей должно было произойти от вас, – кротко ответила Мари, потупив голову.
Гуччо не терпелось убедиться, правильно ли он понял ее слова.
– Ребенок? – прошептал он.
– Я боялась вам в том признаться. Боялась, что вы станете меня меньше любить.
Несколько секунд Гуччо сидел молча, он не смог произнести ни слова, ибо ни одно слово не шло ему на ум; затем он взял в ладони лицо Мари и, силой приподняв ее голову, заставил взглянуть себе в глаза.
Как у большинства людей, подверженных безумствам страсти, один глаз у Мари был чуть больше другого; этот почти незаметный недостаток, отнюдь не портивший ее прекрасное лицо, становился заметнее в минуту душевного волнения и придавал ей еще более трогательный вид.
– Разве вы не рады, Мари? – спросил Гуччо.
– Разве вы не рады, Мари? – спросил Гуччо.
– О, конечно, рада, если вы тоже рады.
– Но, Мари, это же счастье, верх счастья! – воскликнул он. – Теперь наш брак должен быть оглашен. На сей раз ваше семейство вынуждено будет согласиться. Ребенок! Ребенок! Но это же чудо!
И он оглядел ее всю с головы до ног восхищенным взором, удивляясь, что с ним и с ней могла произойти, казалось бы, такая простая вещь. Он почувствовал себя настоящим мужчиной, он почувствовал себя очень сильным. Еще немного – и он высунулся бы из окошка и прокричал всему городку о своем счастье.
Что бы ни случалось с юным ломбардцем, он в каждом событии видел прежде всего светлые стороны и прекрасный повод для ликования. Он тайком обвенчался с девушкой из дворянского рода и теперь скоро будет отцом! Только назавтра он замечал, к каким печальным последствиям может привести столь обрадовавшее его вчера событие!
С нижнего этажа донесся голос служанки.
– Что же мне делать? Что мне делать? – произнесла Мари. – Я ни за что на свете не осмелюсь признаться матери.
– Тогда я сам ей все скажу, – ответил Гуччо.
– Подождите еще неделю.
Гуччо помог Мари сойти с узкой деревянной лестницы, поддерживая ее под руку на ступеньках, как будто она стала какой-то удивительно хрупкой, а он обязан оберегать каждый ее шаг.
– Но мне вовсе не трудно, – твердила Мари.
Он и сам почувствовал, что поведение его нелепо, и громко расхохотался счастливым смехом. Потом обнял ее, и они обменялись таким долгим поцелуем, что у Мари захватило дух.
– Мне пора идти, пора идти, – шептала она.
Но радость Гуччо передалась ей, и она почувствовала себя сильнее. Хотя ровно ничего не изменилось, Мари, однако, приободрилась, просто потому что Гуччо был теперь посвящен в ее тайну.
– Увидите, вот увидите, какая нас ждет прекрасная жизнь, – повторял он, провожая ее до садовой калитки.
Велико милосердие и мудрость того, кто препятствует человеку прозревать будущее, одновременно даруя ему сладость воспоминания и бодрящую силу надежды. Лишь у немногих людей хватило бы мужества заглянуть за эту завесу. Если бы двое наших супругов, если бы эти влюбленные знали, что им суждено увидеться еще один-единственный раз, и только через десять лет, они, быть может, в тот же миг лишили бы себя жизни.
Весь обратный путь, пролегавший среди лугов, усеянных золотыми купавками, среди цветущих яблонь, Мари пела. Ей захотелось непременно остановиться на берегу Модры и нарвать ирисов.
– Это для нашей часовни, – пояснила она.
– Поторопитесь, мадам, – умоляла служанка, – вам достанется.
Возвратясь в замок, Мари прошла прямо в свою спальню и вдруг почувствовала, что земля уходит у нее из-под ног. Посреди комнаты стояла мадам Элиабель и рассматривала платье, которое Мари нынче утром распустила в талии. Все туалеты Мари были разложены на постели, и каждая ведь была уширена в пояснице.
– Откуда ты с таким запозданием? – сухо спросила мадам Элиабель.
Мари выронила из рук ирисы и не произнесла ни слова.
– Можешь молчать, я и сама все узнаю, – продолжала мадам Элиабель. – Раздевайся!
– Матушка! – сдавленным голосом произнесла Мари.
– Раздевайся, слышишь, я же велела тебе раздеться! – крикнула мадам Элиабель.
– Ни за что, – отрезала Мари.
Ответом ей была звонкая пощечина.
– Будешь теперь слушаться? Покаешься в своем грехе?
– Я ни в чем не грешна, – с тем же яростным упорством ответила Мари.
– А почему ты пополнела? Откуда это взялось? – спросила мадам Элиабель, показывая на разбросанную по кровати одежду.
Ее гнев рос с каждой минутой, ибо перед ней стояло не прежнее послушное дитя, а женщина, и женщина эта вдруг осмелилась ей перечить.
– Ну да, я буду матерью; ну да, это от Гуччо, – воскликнула Мари, – и мне нечего краснеть, ибо я не согрешила. Гуччо мой законный супруг.
Мадам Элиабель не поверила рассказу о венчании в полуночный час. Впрочем, даже церковное таинство не могло, по ее мнению, освятить этот союз. Мари осмелилась преступить родительскую волю, нарушила запрет, наложенный матерью и старшим братом. И кроме того, этот итальянский монах, может быть, вовсе даже и не монах. Нет, нет, она положительно не верит в бракосочетание.
– В мой смертный час, слышите ли, матушка, в моей предсмертной исповеди я буду твердить то же самое! – повторяла Мари.
Целый час длилась буря, вслед за чем мадам Элиабель заперла дочь на замок.
– В монастырь! В монастырь для кающихся девиц, вот куда ты отправишься! – крикнула она через дверь.
А Мари, рыдая, упала на кровать среди своих разбросанных платьев.
Мадам Элиабель до вечера прождала сыновей, умчавшихся с зарей на охоту, и сразу же поведала им о случившемся. Семейный совет длился недолго. Оба молодых человека пришли в ярость, особенно распалился Пьер, который считал себя чуть ли не главным виновником драмы, ибо заступался за Гуччо, и теперь предлагал один план кровожаднее другого. Их сестру обесчестили, над ними надругались в их собственном доме. И кто? Какой-то ломбардец! Ростовщик! Да они проткнут ему брюхо, пригвоздят к дверям его лавочки.
Братья вооружились бердышами, вскочили на своих коней, которых только завели в конюшню, и помчались в Нофль.
А Гуччо, слишком взволнованный, чтобы уснуть, шагал по своему садику, вдыхая благовония ночи, сиявшей звездами. Весна в Иль-де-Франс достигла расцвета; воздух был сладостно свеж, весь напоен благоуханием соков и росы.
В глубокой сельской тишине приятно было слушать скрип сапожков по песку... раз громче... раз тише... Грудь Гуччо не вмещала всего этого блаженства.
«И подумать только, – шептал он про себя, – что всего полгода назад я умирал на жестком больничном ложе. До чего же славно жить!»
Теперь, когда над его молодостью уже нависла неясная угроза, он мечтал, мечтал о будущем счастье. Он видел себя окруженным многочисленным потомством – в жилах его сыновей будет течь пополам со свободной сиенской кровью благородная кровь Франции. Он решил переделать свое имя на французский лад, именовать себя мессир Бальон де Нофль. Король, конечно, пожалует ему сеньорию, и сын, которого носит под сердцем Мари, – ибо Гуччо не сомневался, что у него родится именно мальчик, – в один прекрасный день станет рыцарем.
Он весь еще находился во власти своих мечтаний, когда до слуха его донесся частый топот копыт по нофльской мостовой, внезапно затихший у ворот конторы; и сразу же ворота затрещали под чьими-то яростными ударами.
– Где этот мошенник, где этот висельник, где этот иудей? – прогремел кто-то, и Гуччо узнал голос Пьера де Крессэ.
И так как никто не спешил открывать ворота, братья начали молотить по дубовым створкам рукоятками бердышей. Гуччо машинально схватился за пояс. При нем не оказалось даже кинжала. Затем послышались тяжелые шаги Рикара, спускавшегося с лестницы.
– Иду! Иду! – ворчал главный приказчик, недовольный тем, что прервали его сладкий сон.
Заскрипели щеколды, с мягким стуком упала перекладина, закрывавшая ворота, и сразу же начался яростный спор, отрывки которого доносились до Гуччо.
– Где твой хозяин? Нам нужно его немедленно видеть!
Гуччо не расслышал ответа Рикара, зато разобрал вопли братьев Крессэ, становившиеся все громче.
– Он обесчестил нашу сестру! Этот пес, этот ростовщик! Не уйдем, пока не спустим с него шкуру.
Спор закончился громким воплем. Очевидно, Рикара ударили чем-то тяжелым.
– Свету давай! – орал Жан де Крессэ.
Затем голос Жана загремел уже в доме:
– Эй, Гуччо, куда ты запрятался? Значит, ты только с девицами такой храбрый! А ну-ка, покажись, посмей, трус поганый!
На городской площади захлопали ставни. Обыватели переговаривались вполголоса, но ни один человек не вышел на улицу. В глубине души они были даже довольны: будет о чем посудачить, неплохо и то, что такую ловкую шутку сыграли с господами из замка, с этими барчуками, которые замучили горожан повинностями да еще глядят на них сверху вниз. Если уж выбирать, то им больше по душе был ломбардец, однако ж не до такой степени, чтобы за него заступаться, подставлять спину под удары.
Гуччо не мог пожаловаться на отсутствие храбрости, но у него хватило рассудка не броситься на непрошеных гостей; да и какой смысл было идти с голыми руками против двух бесноватых, вооруженных с ног до головы.
Пока братья де Крессэ обшаривали дом и срывали свой гнев на ни в чем не повинной мебели, Гуччо бросился к конюшне. Во мраке до него долетел жалобный крик Рикара:
– Книги! Наши книги!
«Ну и пусть, – подумал Гуччо, – сундуков им не взломать».
Скупого лунного света все же хватило на то, чтобы наспех взнуздать коня и кинуть ему на спину седло; Гуччо на ощупь затянул подпругу, вскочил, вцепившись в конскую гриву, на коня и выехал через садовую калитку. Так он покинул нофльское отделение банка Толомеи.
Братья Крессэ, услышав конский галоп, бросились к окнам.