Эделина склонила голову.
– Да наградит вас господь, ваше величество.
– А кто еще? – произнес король. – Кого я обидел? Ах да, моего крестника Луи де Мариньи. Пусть доведут до его сведения, что я раскаиваюсь в том, что опозорил его отца.
И он приказал внести в завещание пункт, по которому Луи де Мариньи назначалась рента в десять тысяч ливров.
– Не всякому посчастливилось быть сыном висельника, – шепнул Робер Артуа своим соседям. – Это куда выгоднее, чем иметь батюшку, который, как, скажем, мой, погиб в честном бою.
Карл Валуа, подошедший в эту минуту к их группе, подхватил:
– Завещать нетрудно, а вот откуда я возьму деньги, чтобы выполнить королевскую волю? И он незаметно махнул Этьену де Морнэ, уже исписавшему целый лист, чтобы тот поскорее дал завещание на подпись. Канцлер понял намерения Валуа и послушно протянул бумагу королю. Людовик нацарапал в конце листа подпись пером, которое ему вложили в руку. Потом обвел взглядом всех присутствующих, как будто его томила какая-то тайная забота и он старался отыскать среди родных того, кто бы мог ему помочь.
– Что вам угодно, Людовик? – спросила Клеменция.
– Отец, – прошептал он.
И присутствующие решили, что начинается бред. На самом же деле Людовик пытался вспомнить, что делал его отец в свой смертный час полтора года назад. Затем он обернулся к своему исповеднику, монаху-доминиканцу де Пуасси, и пробормотал:
– Чудо... Отец передал мне тайну королевского чуда... Кому мне ее передать?
Карл Валуа сразу же выступил вперед, не желая и тут упустить ни крохи власти, падающей с монаршего стола. Как бы ему хотелось получить право наложения рук на недужных и исцелять их от золотухи!
Но доминиканец уже склонился к уху Людовика и разрешил его сомнения. Короли могут умирать, даже не раскрыв рта: Святая церковь бдит над ними. Если у Людовика родится сын, обряд чуда будет ему открыт в свое время.
Тогда взор Людовика обратился к Клеменции и остановился на ее лице, груди, ее драгоценном лоне, и еще долго умирающий, собрав последние силы, глядел на пополневший стан супруги, как бы надеясь передать тому, кто еще не появился на свет, все то, что получил он сам – потомок королевского дома, царствовавшего три столетия.
Происходило это 4 июня 1316 года.
Глава X Толомеи молится за короля
Когда Толомеи, уже на закате солнца, возвратился домой, главный приказчик сообщил ему, что в каморке перед кабинетом банкира его поджидают двое деревенских сеньоров.
– Видать, они сильно гневаются, – добавил приказчик. – Сидят здесь с девятичасовой молитвы, ничего не ели и, говорят, с места не сдвинутся, пока вас не повидают.
– Так, так! Я знаю, кто они, – ответил Толомеи. – Закройте двери и соберите в моем кабинете всех людей – приказчиков, слуг, конюхов и служанок. Да пусть поторопятся! Звать всех!
Затем банкир стал медленно подниматься по лестнице неуверенными шагами старца, обремененного бедами; на секунду остановился на площадке, прислушиваясь к суматохе, начавшейся в доме по его приказу, и, когда на нижних ступеньках показались фигуры слуг, он, держась за голову, вошел в приемную.
Братья де Крессэ поднялись с места, и Жан, направившись к банкиру, завопил:
– Мессир Толомеи, мы явились...
Толомеи остановил его движением руки.
– Знаю, – произнес, вернее, простонал он, – знаю, кто вы такие, и знаю даже, что вы мне скажете. Но все это пустое по сравнению с моей скорбью.
Так как Жан снова открыл рот, банкир обернулся к дверям и обратился к собравшейся у порога челяди:
– Входите, друзья мои, входите все; сейчас вы услышите из уст вашего хозяина страшную весть. Ну, входите же, детки.
В мгновение ока комната наполнилась людьми, и, если бы братьям Крессэ вздумалось хоть пальцем тронуть хозяина дома, их немедленно бы разоружили.
– Но, мессир, что это значит? – в гневе и нетерпении спросил Пьер.
– Минуточку, минуточку, – отозвался Толомеи. – Все должны узнать, все.
Братья Крессэ тревожно переглянулись – уж не намерен ли банкир обнародовать их позор? Это отнюдь не входило в их расчеты.
– Все в сборе? – спросил Толомеи. – А теперь, друзья, выслушайте меня.
И тут... не произошло ничего. Воцарилось долгое молчание. Толомеи закрыл лицо руками, и присутствующим показалось, что он плачет. Когда он отнял от лица руки, из единственного открытого глаза и впрямь катились слезы.
– Милые мои друзья, дети мои, – проговорил она наконец. – Свершилось самое ужасное! Наш король... да, да, наш обожаемый король только что испустил дух.
Голос его прервался, и Толомеи яростно стукнул себя кулаком в грудь, как будто именно он был повинен в кончине государя. Воспользовавшись минутой всеобщего замешательства, он скомандовал:
– А теперь все на колени, и помолимся за его душу.
Сам он первый тяжело рухнул на пол, и все присутствующие последовали его примеру.
– Ну, мессиры, скорее преклоните колени! – с упреком обратился он к братьям Крессэ, которые застыли на месте, оглушенные всем происходившим, – только одни они продолжали стоять.
– In nomine patris... – начал Толомеи.
Слова молитвы покрыли пронзительные крики. Это служанки Толомеи, все родом из Италии, начали дружно причитать, следуя лучшим образцам итальянских плакальщиц.
– Requiescat... [16] – хором подхватили присутствующие.
– Ох, да какой же он был хороший! Какой чистой души! Какой набожный! – надрывалась стряпуха.
И все служанки и все прачки зарыдали еще пуще, натянув подолы юбок на головы и закрыв ими лица.
Толомеи поднялся с колен и прошелся среди своих подчиненных.
– Молитесь, молитесь горячее! Да, он был чист душой, да, он был святой! А мы, мы – грешники, неисправимые грешники, вот мы кто! Молитесь и вы, молодые люди, – сказал он, нажимая ладонями на макушки коленопреклоненных братьев Крессэ. – И вас тоже в свой час подкосит смерть. Кайтесь же, кайтесь!
Представление длилось добрых полчаса. Затем Толомеи распорядился:
– Заприте двери, закройте прилавки. Нынче день траура, вечерняя торговля отменяется.
Слуги удалились, наплакавшись вволю, шмыгая носом. Когда главный приказчик проходил мимо Толомеи, тот шепнул ему:
– А главное, никому не платить. Возможно, золото будет идти по новому курсу.
Спускаясь с лестницы, женщины продолжали причитать, и плач их не утихал весь вечер и даже всю ночь. Одна старалась перещеголять другую в голосистости.
– Он был нашим благодетелем! – вопили они. – Никогда, никогда не будет у нас такого доброго государя!
Толомеи опустил ковер, закрывавший вход в его кабинет.
– Вот, – сказал он, – вот! Так проходит мирская слава!
Братья Крессэ были окончательно укрощены. Их личная драма неожиданно утонула в бедствии, обрушившемся на Францию.
Кроме того, они сильно устали. Весь предыдущий день они провели на охоте, гоняясь за зайцем, потом скакали всю ночь, и как скакали!
Их появление рано поутру в столице, куда они въехали вдвоем на одной запаленной кляче, в рваных кафтанах, перешитых из охотничьих костюмов их покойного батюшки, вызвало дружный смех прохожих. Сорванцы-мальчишки с криком бежали за ними следом. И конечно, они заплутались в лабиринте улиц Ситэ. С голода им подвело животы, а в двадцать лет такие вещи переносятся с трудом. К тому же роскошный вид особняка Толомеи здорово сбил с них если не злобу, то, во всяком случае, спесь. Это богатство, эта резная мебель, эмали, безделушки из слоновой кости... да что там, любой из этих вещиц хватило бы с лихвой, чтобы спасти от разрушения их замок... А челядь! Сколько ее и как одета! Получше, чем сиятельные владельцы поместья Крессэ. «В конце концов, – думали братья, не смея признаться друг другу в крамольных мыслях, – возможно, мы и сглупили, выказав себя чересчур щепетильными в отношении чистоты крови, – такое богатство стоит любых дворянских грамот».
– Ну-с, добрые мои друзья, – проговорил Толомеи фамильярным тоном, прозвучавшим вполне уместно после общей молитвы, – а теперь вернемся к нашему злосчастному делу, коль скоро, что бы ни происходило, мы-то, грешные, живы и жизнь идет своим чередом. Хотя иные уходят от нас. Вы, конечно, желаете побеседовать со мной о моем племяннике. Ах, разбойник! Ах, мошенник! Подстроить такое мне, мне, который осыпал его благодеяниями! Бесстыдный проходимец! Только этой беды не хватало в такой день... Я знаю, мессиры, все знаю: он мне нынче утром прислал записку, мне – человеку, сраженному бедами!
Толомеи стоял перед братьями Крессэ, ссутулившись, потупив взор, в позе человека, убитого судьбой.
– И трус к тому же, – продолжал он. – Трус, как ни стыдно мне в этом признаваться, мессиры. Не посмел явиться мне на глаза и сразу же удрал в Сиену. Сейчас он должен быть уже далеко. Ну что же, друзья мои, мы с вами предпримем?
Слова эти банкир проговорил доверительным тоном, будто полностью полагался на суд братьев Крессэ, чуть ли не требовал от них совета. Братья переглянулись. По-разному рисовалась им встреча с обидчиком, но уж этого они никак не могли себе представить.
Слова эти банкир проговорил доверительным тоном, будто полностью полагался на суд братьев Крессэ, чуть ли не требовал от них совета. Братья переглянулись. По-разному рисовалась им встреча с обидчиком, но уж этого они никак не могли себе представить.
Толомеи наблюдал за незваными гостями сквозь прижмуренные веки левого, обычно плотно прикрытого глаза. «Ну вот и прекрасно, – думал он, – они у меня в руках и не опасны, теперь самое главное – найти способ отправить их домой, не израсходовав ни гроша».
Внезапно он выпрямил свой согбенный стан.
– Да, я лишу его наследства! Слышите, лишу его наследства! Ты от меня, несчастный, гроша ломаного не получишь! – гремел он, тыча рукой куда-то вбок, где, по его соображениям, должна была находиться Сиена. – Ни гроша! Никогда! Все оставлю на бедных и на монастыри! А если он, голубчик, попадется мне на пути, я тут же его предам в руки правосудия. Увы! Увы, – добавил он плачущим голосом, – король скончался.
Братьям пришлось чуть ли не утешать своего обидчика.
А Толомеи решил, что они уже достаточно подготовлены и настала пора их образумить. Он принимал все их жалобы, соглашался со всеми их упреками, больше того, сам забегал вперед. Но теперь-то что делать? К чему затевать процесс: это накладно, особенно для людей небогатых, да еще когда преступник находится вне досягаемости и через неделю будет уже за рубежами Франции! Разве таким способом восстановишь честное имя их сестры? Скандал только повредит семейству Крессэ. Толомеи согласен еще раз пойти на жертвы. Он попытается исправить совершенное злодеяние; у него высокие и могущественные покровители; он дружен с его высочеством Валуа, который, по всей видимости, будет назначен регентом, и с мессиром де Бувиллем он тоже в самых наилучших отношениях... Общими усилиями подыщут какое-нибудь укромное местечко, где Мари втайне произведет на свет дитя, зачатое во грехе, – словом, все постараются устроить. Временно ее можно будет помесить в монастыре, и пусть она вдалеке от чужих взоров кается в содеянном. Пусть положатся на него, на Толомеи! Разве он не дал достаточных доказательств своего великодушия сеньорам де Крессэ, отсрочив их долг в сумме трехсот ливров?
– Стоило мне захотеть – и ваш замок уже два года назад перешел бы ко мне. А я захотел? Нет. Вот видите.
Братья Крессэ, и без того уже сбитые с толку, смекнули, что банкир, обращаясь к ним с чисто родительскими увещеваниями, в действительности грозит им.
– Итак, условимся, я от вас ничего не требую, – добавил он.
Но поскольку дело это подсудное, замять его нелегко, а судьи вряд ли благосклонно взглянут на то, что братья согласились принять от Гуччо столько благодеяний.
В сущности, они славные малые; сейчас они тихонько отправятся в харчевню и, плотно поужинав, лягут спать – конечно, все расходы по их содержанию берет на себя Толомеи – и пусть ждут, пока он все не устроит наилучшим для них образом. Он надеется, что вскоре сумеет сообщить им добрые вести.
Пьер и Жан де Крессэ сдались на уговоры банкира и чуть ли не растроганно пожали ему на прощание руку.
Дождавшись их ухода, Толомеи тяжело опустился в кресло. Он чувствовал себя окончательно разбитым.
«Господи, хоть бы король и в самом деле умер», – прошептал он. Ибо, когда Толомеи уходил из Венсеннского дворца, король Людовик Х еще дышал; впрочем, ясно было – жить королю осталось недолго.
Глава XI Кто будет регентом
Людовик Х Сварливый испустил дух сразу же после полуночи.
Впервые за триста двадцать девять лет король Франции умирал, не оставив наследника мужеска пола, которому по традиции можно было бы передать корону.
Его высочество Карл Валуа, обычно столь рьяно бравшийся за хлопоты, связанные с официальными придворными обрядами, будь то крестины или похороны, проявил полнейшее равнодушие касательно погребения своего племянника.
Он призвал к себе первого камергера Матье де Три и ограничился кратким распоряжением:
– Все должно быть сделано, как в прошлый раз!
Его терзали иные заботы. Утром он наспех собрал Совет, но не в Венсенне, где пришлось бы приглашать королеву Клеменцию, а в Париже, во дворце Ситэ.
– Пусть наша дражайшая племянница выплачет свое горе, – заявил он, – а мы, в свою очередь, постараемся не повредить бесценной ноше, которую носит она под сердцем.
Было решено, что королеву будет представлять Бувилль. Все знали его как человека покладистого, отчасти тяжелодума и поэтому не опасались с его стороны никакого подвоха.
Совет, собранный Карлом Валуа, походил одновременно и на семейное сборище, и на совет государственных мужей. Кроме Бувилля, присутствовали Карл де ла Марш, брат покойного короля, Луи Клермонский, Робер Артуа, Филипп Валуа, которого пригласили по настоянию отца, канцлер де Морнэ и Жан де Мариньи, архиепископ Санский и Парижский, ибо весьма полезно заручиться поддержкой высшего духовенства, а Жан де Мариньи связан с кланом Валуа.
Нельзя было также не пригласить на совет графиню Маго, которая, как и Карл Валуа, являлась единственным пэром Франции, находившимся в данное время в Париже.
Людовик д'Эвре, которого Валуа постарался как можно дольше не извещать о болезни их племянника, прибыл только сегодня утром из Нормандии; лицо его осунулось, и он то и дело проводил ладонью по глазам.
Обратившись к Маго, он заявил:
– Весьма сожалею, что здесь нет Филиппа.
Карл Валуа уселся в королевское кресло на верхнем конце стола. Как ни пытался он напустить на себя скорбный вид, чувствовалось, что ему приятно восседать выше всех.
– Брат мой, мой племянник, мадам, мессиры, – начал он, – мы собрались здесь, сраженные печалью, дабы решить вопросы, не терпящие отлагательств: нам предстоит выбрать хранителей чрева, кои обязаны будут от нашего имени оберегать беременность королевы Клеменции, а также назначить правителя государства, ибо не должно быть перерыва в выполнении королевской власти. Прошу вашего совета.
Он говорил уже как настоящий владыка. Его тон и повадки пришлись не совсем по душе графу д'Эвре.
«Бедняге Карлу решительно всегда не хватало, да и сейчас не хватает деликатности и здравого смысла, – подумал он. – До сих пор – это в его-то годы! – он полагает, что вся сила авторитета – в королевском венце, меж тем как самое главное не венец, а голова, на которую он возложен...»
Граф не мог простить брату ни «грязевого похода», ни прочих его пагубных советов, принесших печальную славу недолгому царствованию Людовика.
Так как Карл Валуа, не дожидаясь ответа, начал развивать свою мысль и, умышленно связывая оба вопроса, предложил, чтобы хранителей чрева назначил сам регент, граф д'Эвре прервал его:
– Если вы, брат мой, пригласили нас сюда, чтобы мы молча слушали ваши речи, то мы с таким же успехом могли бы сидеть дома. Соблаговолите же выслушать нас, поскольку нам есть что сказать!.. Выбор регента – это одно дело, которое уже имело прецеденты, и зависит оно от воли Совета пэров. Выбор хранителя чрева – другой вопрос, и мы можем решить его немедля.
– Имеете вы кого-нибудь в виду? – спросил Карл Валуа.
Д'Эвре провел ладонью по глазам:
– Нет, мессиры, я никого в виду не имею. Я лишь думаю, что мы должны назвать людей с безупречным прошлым, достаточно зрелых, которые уже дали доказательства, и немаловажные, своей честности и преданности нашему семейству.
Он говорил, и глаза всех присутствующих обратились к Бувиллю, сидевшему в нижнем конце стола.
– Следовало бы, конечно, назначить человека вроде сенешаля де Жуанвилль, – продолжал Людовик д'Эвре, – если бы преклонный возраст – а, как известно, ему скоро минет сто лет – не отяготил его недугами... Но, как я вижу, все взоры устремлены на мессира Бувилля, который был первым камергером при государе, нашем брате, служил ему верой и правдой и достоин всяческих похвал. Ныне он представляет молодую королеву Клеменцию. По моему разумению, лучшего выбора сделать нельзя.
Толстяк Бувилль в замешательстве потупил голову. Такова уж привилегия человека посредственного – самые разнообразные люди единодушно сходятся на его имени. Никто не опасался Бувилля, да и обязанность хранителя чрева – обязанность чисто юридического характера – имела, по мнению Валуа, второстепенное значение. Предложение д'Эвре было встречено всеобщим одобрением.
Бувилль поднялся, черты его лица выдавали неодолимое волнение. Наконец-то его сорокалетнее служение престолу получило признание.
– Великая честь для меня, даже слишком великая честь, мессиры, – заговорил он. – Даю клятву зорко охранять чрево королевы Клеменции, защищать ее против всяких нападок и покушений ценою собственной жизни. Но поскольку его высочество д'Эвре назвал здесь мессира де Жуанвилль, мне хотелось бы, чтобы его имя было названо рядом с моим, а если он не в силах, то имя его сына, дабы дух Людовика Святого... дабы дух его в лице его слуги тоже охранял королеву... равно как и дух короля Филиппа, моего господина, в лице моем – его слуги.