— Какое с перепугу! Просто оттого, что он уж очень много денег за пожар получил.
— Пожар! Скажи на милость! Кому разорение, а кому богатство.
— Сильно с пожара в гору поднялся. Теперь никому его рукой не достать. Что ему? Орденов разных у него, как у генерала, архиереи в гости приезжают, мундир, весь шитый золотом, и только каски этой самой с пером нет. Вот он все в молчанку и играет. Дом у него словно дворец, везде купидоны да диваны с золотом. Целый день бродит по комнатам, в зеркала смотрится, то на одном диване полежит, то на другом, то на третьем, и все молча. Халат у него атласный на белом меху и с хвостиками, стакан, из которого чай пьет, золотой, кровать под балдахиной.
— И то есть ни с кем не разговаривает?
— Дома, почитай, что ни с кем. Только, разве, одно слово. Разрешение бывает только тогда, когда ему ругаться захочется. Тут уж словно что польется. Видал ты, как плотину прорывает? Так вот так. И какой голос зычный — что твоя труба!
— Как же он домашних или прислугу к себе зовет? -
— Спервоначала звал звонками. Колокольчики по всей квартире у нас устроены. Да плохо понимали его и сбегались к нему все вдруг, так теперь завел инструменты. Ну, ими и зовет, кого ему нужно.
— Какие же инструменты? — допытывались извозчики.
— Всякие. Для камардина у него труба. Как понадобится камардин — сейчас в трубу. Для артельщика свисток — вот что городовые носят. Для жены гармония заведена. Для сына дудка. А ежели приказчика ему понадобится, то сейчас это возьмет и завертит у себя в кабинете орган. Гудит орган, ну, приказчик со всех ног и бежит к нему.
— Вот так купец!
— Уму помраченье. И мы спервоначалу диву дались, да уж теперь-то привыкли, — согласился кучер. — И каждая музыка у него на голоса. Ежели понадобится ему шампанского в кабинет — сейчас он камардину из трубы тонкий глас пускает, а ежели лошадь приказать кучеру закладать — толстый. Одеваться ему понадобится — переборы на трубе. Так уж камардин и знает. Для повара бубен у него есть. Как обед или ужин заказывать — сейчас повара в бубен зовет. И заказ без слов. Сунет ему в руки записку — и довольно. На гармонии-то он средственно играет, еще в старые годы на заводе привык, так жена кой-как его понимает по песням, а другие, так просто наказание! Чего-то хочет, а понять невозможно — ну, и сердится. Жена все в будуаре сидит. Там у нее и отдельный самовар, и ваза серебряная со сластями поставлена. Как это время ко сну — сейчас он ей из кабинета на гармонии такую песню: «Ты поди моя коровушка домой». Ну, она сейчас плывет в спальню. К обеду кличет песней: «Братья, рюмки наливайте». Сын долго привыкнуть не мог, чтоб на дудку идти, так он у него этой самой шерсти столько из головы повытаскал, так просто страсть! Артельщик наш тоже вот все свою науку понять не может, потому уж очень много сигналов. Один свисток — значит в банк беги, два свистка — деньги сдавай, потом три, четыре, пять, два свистка с большой передышкой… Стал записывать, а хозяин вдруг ни с того ни с сего и переменил свистки. Сказать артельщик боится, ну, и действует наугад. Иной раз шесть попыток сделает, пока ему в настоящую жилу попадет. А тот молчит, злится и все сигналы подает.
— И так ни с кем дома не разговаривает? — опять спросили извозчики.
— С попугаем разговаривает, и то потому, что он не человек, а птица. Есть у нас в гостиной попугай ученый, так с ним. Подойдег и скажет: «Здравствуй, попка», а тот ему в ответ: «Именитому купцу почет!» Тем и сыт насчет словесности.
— Так ведь скучно так-то? Книжку он, что ли, читает?
— Никакой. А у него есть лист такой, на котором обозначено, какие процентные билеты почем — вот он его читает. Разговор у него бывает только в то время, когда у него гости, равные ему: Трилистов миллионер, архиерей, генерал Тутохин. Прежде хоть с протопопом нашим разговаривал, а теперь уж месяца два перестал. Придет протопоп и говорит, а он сидит против него и молчит. Теперича сколько народу ему кланяется по дороге, а он ни перед кем и шапки не ломает. Сидит, как сова, без внимания и будто никого не видит. Вот она гордость-то!
— Ну а как же он тебе приказывает, куда ему ехать надо?
— Никак. Выйдет из подъезда, сядет в экипаж и ткнет меня кулаком в затривок. Это значит, прямо поезжай. Назад повернуть, так два раза ткнет. Направо, так в правое плечо, налево — в левое. И ведь до чего в своем головоломном павлинстве дошел. Ехали мы это как-то около Казанского собора, а навстречу нам солдаты шли, да и заиграй в это время музыку; так он вообразил, что ему, да что ж ты думаешь, поднял руку по-военному около шапки и держит. Барабан теперь хочет у себя дома завести, и такой манер, что как он сам в прихожую входит, так чтобы в барабан били.
В это время на подъезде опять появились расчесанная борода, ильковая шуба и соболья шапка. Кучер встрепенулся. Извозчики стащили с рысака ковер и положили в сани. Кучер подъехал. Борода, шуба и шапка сели в сани и ткнули кучера рукой в спину. Рысак помчался. Извозчики глядели вслед и говорили, качая головами:
— Скажи на милость, какая бессловесная тварь! [18]
ДВА ХРАБРЕЦА
Глубокая ночь. С Петербургской стороны у Спасителя спускаются на лед Невы извозчичьи сани с седоком в енотовой шубе и в малороссийской бараньей шапке. Седок — жирный усач небольшого роста. Извозчик — молодой парень с еле пробивающейся русой бородкой.
— Эх, пустынь-то какая! — говорит извозчик. — Не следовало бы ехать здесь. Лучше бы через мост. А то долго ли до греха…
— Так зачем поехал? Четверть версты выгадаешь, а на беду нарвешься, — отвечает седок. — Вдруг кто-нибудь сбоку выскочит, схватит под уздцы лошадь, и выйдет неприятность.
— Сбоку-то ничего, а вот седоки обижают. В прошлом году у одного у нашего парня таким манером угнали лошадь. Ехал, ехал, а седок как хватит его чем-то в затылок. Свету не взвидел парень, а седок…
Извозчик спохватился и умолк.
— Ну, а седок что? — допытывался седок.
— Что седок! Седок ничего… — произнес, понизив голос, извозчик и, обернувшись, испуганно посмотрел на жирную, усатую фигуру седока.
— Что же седок-то? Сбросил его с саней, а сам лошадь угнал?
— Да что ты с одного пристал! Извозчик само собой хмельной был. У тверезого не угонишь, да тверезого и не звезданешь. Он сам сдачи сдаст. Вот, попробуй-ка меня звездануть. У меня ключ от линейки за пазухой лежит. Нарочно с собой ношу.
— Ну, а у вашего парня седок все-таки угнал лошадь?
— Я так в висок смажу, что в лучшем виде растянешься. Вот ключ-то фунтов шесть будет. Нет, у меня лошади не угонишь. Я сам енотовую шубу угоню, — не отвечает на вопрос и храбрится извозчик, а сам все оглядывается назад.
Жестоко струсил и седок перед извозчиком.
— Да что ты на меня оглядываешься-то! — дрожащим голосом воскликнул он. — Узоры на мне написаны, что ли? Знай, стегай лошадь, да и делу конец. Мы извозчиков не боимся. Нам и ключ их не страшен, — прибавил он. — Прежде чем извозчик меня ключом по головешке съездит, я ему глаза табаком ослеплю. Вот у меня табакерка… Выну щепотку табаку да в глаза… Что он слепой-то со мной поделает?
Пауза. Седок действительно достал из кармана табакерку. Извозчик все продолжает оглядываться.
— Я, барин, назад поверну. Едем, едем, и по всей дороге ни одного встречного. Уж лучше через мост, — решительно сказал он, останавливая лошадь.
— Как назад? Теперь уж до того берега ближе осталось. Нет, брат, меня не надуешь. Не успел свой шкворень-то раньше в дело пустить, так теперь уж у меня табакерка в руках. Вот и щепоть приготовлена. Теперь только крикнуть, так и на Гагаринской набережной городовой услышит и сюда прибежит. Пошел, пошел!
— Я поеду, а ты табакерку убери, — стал уговаривать извозчик.
— Шалишь! А зачем ты руку около пазухи держишь? Отними тогда руку от пазухи.
— Зачем же я отниму, коли у меня чешется там.
— Чешется? Ну, и чеши, а я табак нюхать хочу. Да чего же ты стал?
— Так, ничего. Как хочешь, а назад лучше. Пущай уж коня двумя верстами лишними замучаю, а через новый мост все-таки лучше. Я оберну лошадь.
— А как обернешь, я тебе сейчас всю табакерку в глаза.
— В глаза! У меня лошадь клейменая. Ее весь извозчичий двор знает. Все равно с ней ты попадешься.
— Да неужто ты думаешь, я буду твою лошадь красть!
— Толкуй! А зачем же табакерку вынул? Только ключ поздоровее табака будет! Я сам с усам. Я вот к тебе спиной сижу. Как ты мне в глаза-то кинешь? А я обернулся да, зажмурясь, хвать тебя по головешке!
— Ежели ты будешь такие слова говорить, я караул кричать начну! — сказал седок.
— Небось не закричишь. А закричишь, так самого и схватят.
— Трогай, говорят тебе! Ну что ж ты посередине Невы остановился!
Извозчик стегнул лошадь. Поехали.
— Вишь, что придумал! Ключ от линейки! — продолжал седок. — Как ты смеешь со смертоубийственным оружием ездить!
— Вишь, что придумал! Ключ от линейки! — продолжал седок. — Как ты смеешь со смертоубийственным оружием ездить!
— Ничего. Супротив вашего брата это здорово. Коней угонять любите, так вам есть и закуска.
— Ах, ты мерзавец! Да за кого ж ты меня считаешь?
— Знамо за кого! Спрячь табакерку, так другой разговор с тобой будет. Полно притворяться-то! Видим мы, что ты за птица, хоть и в еноте щеголяешь, — пробормотал извозчик.
— Ты разгильдяя-то из себя тоже не строй! — в свою очередь сказал ездок и перекрестился за спиной извозчика. — Зачем ты одной рукой вожжи держишь? Держи обеими руками. Ежели ты правую руку не отнимешь от запазухи, я буду держать тебя за руки.
— Только тронь! Только тронь! Ну, вот, ей-богу, ключ выну! — заорал извозчик.
— А как вынешь — сейчас я тебе щепоть в глаза…
Опять едут молча.
— Денег у меня, брат, нет. Немногим попользуешься. Всего только сорок копеек на проезд и есть. Часов тоже не бывало. А шуба — сунься-ка с шубой… У меня изнутри на каждом шнурке клеймо с моим именем и фамилией, — для чего-то рассказывает седок.
В это время по дороге впереди кто-то шел, крякнул пьяным голосом и упал.
— Барин, я не поеду вперед, как хошь, — сказал извозчик. — Думаешь, я не понимаю, что у тебя тут товарищ посажен! В лучшем виде понимаю. Вон он рухнулся. Нечего ему пьяного-то представлять. Мы это знаем чудесно. Один не сможешь, так вдвоем…
— Поезжай, говорят тебе! — закричал седок. — Знаю я твои хитрости. Что дурака-то ломаешь! Да не на того напал, хочешь верно, чтобы твой сообщник у меня в тылу остался? Но не удастся. У меня и про него табак есть. Господи благослови!
Седок выхватил из саней кнут и начал стегать лошадь. Та промчалась мимо тела упавшего человека и далеко оставила его позади. Приближались к Гагаринской пристани. Седок и извозчик вздохнули свободнее.
— Так это не твой сообщник? — спросил извозчик. — А я думал, твоя подсадка.
— Дубина! Я его сам за твоего товарища в засаде считал, — сознался седок.
— Ну, вот, а я вас считал за мазурика, что лошадей угоняет.
— Уж коли на то пошло, то и я тебя считал за мазурика. Ведь много среди вашей братии, извозчиков, мерзостей-то делают. То и дело слышишь.
— Да ведь и среди седоков есть воров-то достаточно. Иной в таких бобрах и енотах щеголяет, чтобы глаза отвести, что думаешь, и в самом деле он барин, ан на деле мазура прожженная и тюрьма ему божий дар. Ведь конь-то, ваше благородие, тоже сто двадцать рублей стоит, так и еноту с бобром есть из-за нее на что польститься.
— Моя-то шуба с шапкой дороже твоей лошади стоит. Да ежели часы золотые прибавить… Грабили уж, милый друг, меня, так вот я и напуган.
— И я напуган, ваше благородие, через товарищев. Ведь вот у парня-то в прошлом году таким манером совсем как бы и барин лошадь угнал.
Поднялись на Гагаринский спуск. Стоявший на посту городовой поклонился седоку.
— Ну, уж теперь я вижу, что вы не мазурик, — сказал извозчик. — Барин, а ведь я вас смерть как боялся.
— Да и я тебя то же самое. Тебе-то еще что — у тебя ключ от линейки есть.
— Никакого у меня ключа, господин, нет, а это я так, чтоб вас напугать. А засыпали бы вы мне глаза табаком нюхательным — тут бы я и пропал.
— Не пропал бы, дурья голова! У меня одна пустая табакерка. Весь табак, как на грех, в гостях вынюхал, так чем бы я тебя засыпал?
— Вот так фокус! Поди ж какая механика! — расхохотался извозчик. Седок ему вторил смехом.
— Подержи направо у ворот, — сказал он. — А за то, что мы с тобой оба много страха натерпелись, я уж так и быть, пятиалтынный тебе на чай прибавлю. Стой! [19]
ВО ВРЕМЯ ТАНЦЕВ
Женился купец средней руки. Свадебный пир справлялся у кухмистера. Обед состоял из целого десятка блюд. За обедом басистый официант провозглашал бесчисленное множество тостов за здоровье разных дядюшек и тетюшек. Гости кричали ура, били в тарелки вилками и ножами, музыканты играли туш, причем особенно надсаживалась труба. Большинство гостей состояло из серого купечества. Фраков было очень немного, но мелькали сибирки и длиннополые сюртуки. От некоторых сибирок пахло дегтем и керосином. Впрочем, на обеде присутствовал и генерал в ленте, ничего ни с кем не говоривший и очень много евший. Пока не садились еще за стол, купцы подводили к генералу своих дочерей в белых и розовых платьях и рекомендовали их. Генерал при этом тоже ничего не говорил, а только испускал звук «хмы» и при этом кланялся.
После стола полотеры вымели пол от объедков, и в зале начались танцы. Сначала все шли польским. Две сибирки, до сего времени обнимавшиеся, влетели в круг и хотели плясать русскую, но шафера вывели их из зала. Началась кадриль.
В первой паре танцевал с белокуренькой девицей в розовом платье маленький брюнетик, поверх белой перчатки которого красовался на указательном пальце большой бриллиантовый перстень. Брюнетик был в белом галстуке, но в сюртуке. Волосы на голове его были завиты бараном, усы закручены в шпильку. От него отдавало самыми крепкими духами. Пока устанавливались пары, брюнетик попробовал занять разговором танцующую с ним девицу. Он долго думал, о чем начать разговор и наконец спросил:
— Капусту изволили рубить?
— Это в каких же смыслах? — недоумевала девица.
— А в тех смыслах, что теперь самое настоящее капустное время. Ежели к Покрову не срубят, то уж аминь… Сейчас она в такую цену вкатит, что и рубль не сходно.
— Мы капустой не занимаемся. Я в гимназии училась и даже по-французски говорю, — обидчиво произнесла девица. — Мы совсем другого образования.
— Пардон-с. Я про вашего папеньку с маменькой, так как у них есть же хозяйство.
— Хозяйство есть, но мы к нему не причинны. Рубили ли они капусту или не рубили — мы внимания на это не обращаем.
— Так-с. Но может быть, мельком слышали? Ваш папашенька по какой части?
— Они ломовых извозчиков держат. Есть и подряды по мусорной части.
— В таком разе, значит, капусту рубили, потому иначе чем же рабочий народ кормить?
— Могут и вовсе не рубить, а в мелочной лавочке покупать.
— Для обстоятельного купца несходно-с. Мы теперь почем фунт-то продаем? Шесть копеек. Ежели и бочкой на Сенной купите, то дешевле пяти копеек с провозом не обойдется. Поверьте совести, мы это дело очень хорошо знаем, так как сами мелочные лавочники. Семь мелочных лавок у нас.
— Что вам вздумалось про капусту у меня спрашивать?
— Какое дело на уме, про такое и спрашиваешь. Мы, почитай, прямо от капусты и на свадьбу-то сюда приехали. Сегодня у нас такой день, что мы гнет на бочки с капустой клали и в подвалы их спущали. Мы на Сдвиженье пять тысяч голов вырубили.
— Все-таки капустный разговор к танцам совсем не идет.
— Очень даже идет и, можно сказать, прямо в центру… Теперича ежели со стороны посмотреть, то эта самая кадрель совсем с рубкой капусты вровень. Все кавалеры и дамы при танцах точь-в-точь будто бы капусту рубят.
— Однако неужели вы не можете начать какой-нибудь современный разговор? — сказала девица.
— Хорошо, извольте. Можем и по другой части. Нам начинать-с.
Станцевали первую фигуру кадрили.
— Какие у вас крепкие духи… — начала девица и сморщилась.
— Первый сорт-с. Француз на Невском надушил. Там и галстук себе покупали, там и завивку делали. Рубль за всю эту музыку с меня содрал.
— Мужчины, по-настоящему, не должны душиться. Это дамское, занятие.
— По нашей торговле невозможно, потому прямо от капусты. Приятно бы вам разве было ежели бы от меня капустой несло?
— Можно бы было вымыться.
— Насквозь пропах-с. Впрочем, когда рыбу соленую принимаем, еще хуже бывает-с. А огурцы вы изволили солить?
— Мы никакими этими делами не занимаемся. Мы с сестрой вышиваем да книжки читаем.
— Огурцы занятие чистое-с… Конечно, от капусты пользы больше, нежели от огурца, но рубка капусты интереснее. Тут и для барышень есть занятие: можно кочерыжки грызть, любовные сердца из них вырезать ножичком.
— Хорошо сердце из капустной кочерыжки!
— По своему коварству и бесчувственности — самое женское.
— Дамские сердца мягче мужчинских, — возразила девица.
— Помилуйте, что вы! — заспорил кавалер. — Нешто мало мужчинских слез из-за женской бесчувственности проливается? То и дело в газетах пишут, что поднято неизвестного звания тело с простреленной грудью. Все это от любви-с. Кабы ежели женские сердца были так мягки, как соленый огурец в Великом посту… Впрочем, у нас такой способ солки, что наши соленые огурцы и после вешнего Николы со свежепросольным огурцом вровень. Мы насчет огурцов специалисты и этим товаром хвастаем. У нас мелочные лавочки в Коломне, а к нам за огурцами с Песков присылают.
— Делайте соло-то перед вашей визави, а то вы из-за огурцов и кадриль забыли, — указала кавалеру девица.