Заново рожденная. Дневники и записные книжки 1947–1963. - Сьюзен Сонтаг 15 стр.

Маргерит Жамуа, исполнявшая роль Агриппины, смотрелась очень величественно + сценично – своего рода идеальная Эдит Ситуэлл.

Вчера вечером Г. вернулась домой мучительно поздно. Она должна была прийти прямо в комнату, но ее не было до 2:15… Я стояла у окна + смотрела вниз на узкую улочку, на попрошайку, двух кошек, на мерившего улицу шагами мужчину + наконец, стояла в дверях, рядом с кафе-молочной, ожидая кого-то – вслушиваясь в шаги, которые целых полтора часа были не ее шагами.

Г. только что ушла на работу, а я вернулась в гостиницу, чтобы переодеться перед встречей с Ирвингом Яффом в [кафе] «Морской волк» в 7:30. Г. прекрасна, расслаблена, нежна. Я трясусь от страсти и вожделения и счастлива… боже ж мой, я счастлива'. Должно быть, с таким израненным сердцем + невостребованным телом не нужно слишком много, чтобы сделать меня счастливой. Но это не все, и я несправедлива по отношению к себе самой и к ней, говоря это. Это она, это она, это она.

В пятницу вечером посредственный «Кавалер роз»: я, одна, мчусь на гребне эротической фантазии, на приливной волне знакомой великолепной музыки… После спектакля встретилась с Г. в [кафе] «Флора» и выпила с полдюжины порций виски в «Клубе Сен-Жермен» и «Табу». Не окосела, но выпила как раз достаточно, чтобы свыкнуться с посредственным джазом в «Сен-Жермене» и радоваться изумительному сексу в рассветный час – в кровати.

Я решила напиться ближе к вечеру, получив известие из Америки. Выпила в баре на Елисейских полях, прежде чем мы пошли смотреть «Алиби» с [Эрихом] фон Штрогеймом, [Луи] Жуве + Роджером Блином. Потом пошла под дождем в Оперу, пропустив обед.

В субботу, вчера, мы спали допоздна, поели у грека по соседству, некоторое время ждали Рикардо в «Морском волке», взяли радио + туфли. Г. заказала пару штанов; затем отправилась на коктейль в «[Геральд] трибьюн» + я же провела два незапланированных часа с Ханом (не люблю его) и Моникой (я совсем ее не понимаю). Встретилась с Г. в ее комнате в девять. Прекрасный обед в «Боз-ар». Час, чтобы собрать людей – Паола + Бруно, Хан + Моника – + потом поехали на позднюю, более «серьезную» вечеринку «Трибюн». Бруно был нелеп и чуть все не испортил. Коренастая, чересчур разодетая блондинка – Хиллари – вроде бы подруга Г., вовсю ко мне клеилась, что мне очень понравилось. Меня не влекло к ней, но было приятно, скажем так, оказаться дома – чтобы тобой интересовались женщины, а не мужчины… Когда мы уходили, Хан стащил стул… Ох, а с Моникой у меня вышла длинная, задушевная беседа о сексе, любви, женщинах, мужчинах, о ее муже, о моей любовнице…

Сегодня спали до 3:00. Отвратительный сандвич в «Морском волке». Гадкие люди, которые присоединились к нам, – Диего, Ивлин, Лон-дин. Г. была особенно прелестна вчера вечером, нарядная, идущая на вечеринку в «Трибюн».

Пришло время нарушить молчание. Странно, но этот дневник оказался заколдованным, в глубине души я думала, что он предназначен для того, чтобы запечатлеть подлинное счастье, и когда все стало рассыпаться, в день моего рождения, когда мы переехали в «Отель де Пуату», импульс вести дневник иссяк.

Прошедшие события – полный крах моих отношений с Г. – были столь внезапны, что я не могла поверить в их реальность. Вечер среды – «Новые времена» [Чаплина], ее ранний приход, полночь во «Флоре», поход в «Клуб 55», ее подарки, ожидающие меня в комнате, и в первую очередь ее нежность и то, что она со мной – был прекрасен; я была преисполнена радости – не обманываясь, что она якобы любит меня так же, как я ее, но думая, что в нашей связи есть и для нее толика счастья, что я ей нравлюсь, что нам хорошо вместе. В четверг мы переехали – и вечер четверга, в «Лаперузе» и в театре («Сегодня мы импровизируем» [Луиджи Пиранделло]), стал вечером адских мук, равные которым мне редко доводилось испытывать. Я слепо шагала по лесу боли, мои внутренние очи были стиснуты, я едва удерживалась от рыданий. (В «Лаперузе» я почти что заплакала). Затем пятница, суббота, воскресенье в этой гостинице + все то же самое – я оцепенела, оглушенная болью, как скотина, – а она все время бранила меня за дурное настроение, эгоизм, неуравновешенность, занудливость…

В воскресенье днем прогулка до острова Сен-Луи; в воскресенье вечером – рыщущий, снежно-взбитый, чарующий перелет в Лондон, а затем сумасшедшая неделя приготовлений для возвращения во Францию, во время которой – чувствами – я не была ни здесь (в Париже), ни там, но будто оказалась подвешена в воздухе, все еще отказываясь верить.

В воскресенье вечером – 26 января – я вернулась (перелет показался бесконечным и унылым), дотащила чемоданы до комнаты, была половина второго утра, и нашла Г. в прежнем состоянии, а сама настолько отчаялась, что не сумела заставить себя поцеловать ее. Я жила под печатью проклятия в течение четырех дней перед своим приездом, она чувствовала те же чувства в продолжение четырех, пяти дней (она дала мне понять) после моего возвращения. Никакого секса – и, что еще хуже, та манера, с которой она отстраняется в кровати от всякого моего прикосновения…

С тех пор, а прошло уже тринадцать дней после моего возвращения, мы занимались любовью трижды или четырежды – однажды вечером в прошедший понедельник, очень красиво. И еще один раз с тех пор. Каждый день она работает в своей комнате по адресу бульвар С[ен]-Ж[ермен], 226.

Сейчас вечер субботы, она обедает с друзьями, хозяин, некто Сидни Лич, ответственен за то, чтобы она получила заказ на перевод, который бы позволил ей оставить «Трибюн». Десять вечера. Встречаюсь с ней в 11:00 в «Морском волке».

Не обедала. Читаю [роман Итало Звево] «Самопознание Дзено», который глубоко меня тронул.

Нужно еще раз сказать себе. Все кончено. По-настоящему: не то что Г. разлюбила меня, ведь она никогда меня не любила, но то, что она перестала играть в игру любви. Она не любила, но мы были любовницами. Это ушло, иссякло, с тех пор как мы переехали в этот проклятый гостиничный номер, роящийся ее призраками, ее воспоминаниями об Ирэн [Форнее]. Мне тошно оттого, что она стала испытывать ко мне неприязнь и даже не чувствует себя обязанной скрывать это. Она неприкрыто груба, как в тот день, в пятницу, когда она выбежала, хлопнув дверью перед моим носом, после ланча в «Боз-ар». Оскорбления, тычки, гримасы. И ни ласкового слова, ни единого объятия или рукопожатия или нежного взгляда. Короче, она считает наши отношения абсурдными, я неприятна ей, она больше не хочет меня. И вправду это абсурдно.

…Крестная мука в последние две недели… Должно быть, я это заслужила. Любовь смехотворна. Чувствую горячие приливы + головокружение; в четверг вечером у меня действительно была лихорадка, и всю среду я провела в постели – Г. купила и принесла съестного, прежде чем уйти в полдень.

Mon coeur blessé…[19]

А в четверг днем я была приглашена в ее комнату, в комнату Ирэн (обе комнаты – ее и Ирэн), чтобы помочь с редактированием, с переводом. Боже мой, не хочется вспоминать! В тот вечер я иду в страшный снегопад – мне так жарко, так жарко – встречаюсь с Хиллари + Джоном Флинтом + потом с первой ракеткой Монако, а потом наше свидание в 12:30 в «Два маго» – такая слепота + болезнь любви и разорванность, я едва это вынесла.

Вчера было получше, во вторую половину дня с Моникой + Ирвином – я даже немного забылась, вышла из кровавых развалин своей личности в интеллектуальных потугах говорить по-французски. Но зато после! Г. увлеклась самосозерцанием и советами а-ля Сен-Жермен-де-Пре вместе со своей подругой Реджи. Да еще эта неописуемая «вечеринка» в Пасси с 4 до 6…

Взгляни на вещи трезво, малыш. С тебя хватит…

Г. думает, что она декадентка, потому что вступила в связь, не интересующую ее ни физически, ни эмоционально. Насколько же декадентка я сама, если знаю ее истинные чувства и все же хочу ее?

«…они находят… что этот любовник совершил непростительную ошибку, коль скоро он не смог существовать, – и сходят вниз, держа в руках его чучело» («Ночной лес»).

Не знаю, лучше ли мне, или же я утратила чувствительность. Но есть покой в определенности, даже если это обреченность или неизбежность отказа. Думаю, что мне все-таки лучше. Я смотрю на все под другим углом – вместо того чтобы ожидать всего и отчаиваться всякий раз, как получаешь меньше, я теперь ничего не ожидаю, а иногда, получив совсем немного, испытываю почти что счастье.

Отдала Г. «Сочинения» Натаниэля Уэста и начала читать «Жизнь в мечтах Бальзо Снелла», книгу смешную, мучительную и очень изысканную. Закончила «Дзено».

Отдала Г. «Сочинения» Натаниэля Уэста и начала читать «Жизнь в мечтах Бальзо Снелла», книгу смешную, мучительную и очень изысканную. Закончила «Дзено».

Ф. в Нью-Йорке, в бессмысленных поисках работы. Мне все неприятнее писать ему, я перестала писать ежедневно, и днями ношу в кармане полупальто скомканные, незаконченные письма.

Мысль о возвращении к прошлой жизни даже не кажется мне теперь дилеммой. Я не могу, не буду. Я говорю об этом без напряжения.

Бросающая и брошенный, tombeuse и tombe. Как сложно протянуть руку сквозь паутинную занавеску. Все эти годы я не могла этого сделать, мне не хватало решимости.

А сейчас все так просто – я уже по ту сторону, и невозможно вернуться.

Брак подобен безмолвной охоте парами. Мир состоит из пар, у каждой свой домик, каждая блюдет свои узкие интересы + варится в собственном мирке – это самая отвратительная вещь на свете. Нужно избавиться от исключительности супружеской любви.

Вчера Г. сказала нечто удивительное относительно огромной библиотеки Сэма В., а именно что такое собирательство книг подобно «браку из желания спать с супругом».

Верно…

Пользуйтесь библиотеками!

Мы поселились в квартире Вулфенстайна на два месяца – отказываюсь понимать, почему она все-таки хочет жить со мной, учитывая ее чувства и настроения…

…Вчера (ближе к вечеру) я отправилась на свой первый парижский коктейль, который устраивали у Жана Валя [1888–1974, профессор философии в Сорбонне], – в обществе мерзкого Алана Блума. Валь вполне соответствовал моим ожиданиям – маленький, худой, птичьего вида старик с жидкими белыми волосами и широким тонким ртом, скорее красивый, таким будет Жан-Луи Барро в 65 лет, но страшно distrait[20] и неухоженный. Мешковатый черный костюм с тремя большими дырками сзади, через которые просматривалось (белое) исподнее + он только что пришел после вечерней лекции о [Поле] Клоделе в Сорбонне. У него высокая красивая жена-туниска (с круглым лицом и гладко зачесанными назад волосами), раза в два младше него, лет 35–40, по моим оценкам, + трое или четверо маленьких детей. Еще там были Джорджо де Сантильяна [историк науки в Массачусетском технологическом институте\ два японских художника; худощавые пожилые дамы в меховых шапках; человек из [журнала] «Preuves»; дети постарше – будто сошедшие с картин Бальтуса, в костюмах для Масленицы; человек, похожий на Жан-Поля Сартра; и множество других лиц, чьи имена ничего мне не говорили. Я беседовала с Валем и де Сантильяной + (неизбежно) с Блумом. Квартира – на улице Пелетье – фантастична: на всех стенах наброски + рисунки + картины, сделанные детьми и друзьями-художниками; темная резная североафриканская мебель; десять тысяч книг; тяжелые скатерти; цветы; картины; игрушки; фрукты – очень живописный беспорядок, подумалось мне.

О той неробкой еврейской женщине-порнографе, s’appelle [sic][21] Хэрриет Даймлер: «Она – хипстер. Она на этом не зацикливается».

Разум ускользает от меня. Мне нужно застигнуть его сзади, во время речевого акта.

Ночи – это самое худшее. Мука бессонного пребывания подле тела, которое единственно желанно, и неспособность прорваться к нему, навязать ему ответное желание. Бок о бок. Как ложки. Осторожно, не прикасайтесь! Ужасное, ужасное чувство «deja ete»[22], ведь я страстно желала Филиппа в первый год замужества.

Больше всего я восстаю против того, что Г. не приемлет меня физически, больше всего на свете. На этой стадии я приняла бы любое отношение, любую оценку меня – даже яростную неприязнь – если бы между нами была теплота в сексе. Но в отсутствие этого не мазохизм ли, в самом деле, продолжать жить с ней? Какова цена любви? Мне совсем не нравится роль, которая мне выпала, не нравится мне и разновидность присущего ей фривольного садизма. Пару раз за последние несколько дней я еле удержалась от того, чтобы сильно встряхнуть ее за плечи. Мне хочется отхлестать ее по щекам – не уничтожить или стереть с лица земли (таков смысл ее тычков и нападок), а заставить ее смотреть на меня по-настоящему, если нужно, то с ненавистью, но вынудить ее покончить с глупостью, когда мы живем с отвернутыми друг от друга сердцами и телами…

«Не закрыла ли я себе глаза еще и черной створкой ночи, и не вытянула ли руку? И то же девушки – те, кто превращает день в ночь, молодые, наркоманки, распутницы, пьяницы и самые несчастные, вроде любовницы, всю ночь вглядывающейся в темноту в страхе и муке. Эти никогда больше не смогут жить дневной жизнью…»

(«Ночной лес»)

Вчера вечером (с Полом) – «Кавказский меловой круг» [Брехта] в постановке, несколько напоминающей Пиранделло. Мне понравился эффект стилизации – музыка (барабан, цимбалы, флейта, гитара) с нарочито подчеркнутым действием; блестящие маски в две трети лица, лишь прикрывающие верхнюю губу и тем самым преувеличивающие рот; наклонная сцена и будничные декорации (актеры сами приносят декорации на сцену, как в китайском театре), введение фигуры повествователя и общее очарование удваивания, пьесы в пьесе…

Пиранделло, Брехт, Жене – для всех троих в одинаковой степени, хотя и совершенно по-разному, предмет театра – это театр. Так же как для живописцев действия тема живописи – это художественный акт. Сравните «Сегодня мы импровизируем» [Пиранделло], «Служанки» [Жене], «Кавказский меловой круг»… Этим для меня интересен Брехт, пусть даже его сюжеты отличаются нарочито фольклорной, детской простотой, и он намеревается учить зрителей – о мире, справедливости и т. д.

Новая пьеса Жене, которую он теперь перерабатывает, использует – и вообще посвящена ширмам. Персонажи рисуют на ширмах, прикрепляют к ним предметы, проецируют на них своих тайных персонажей, одновременно вовлекаясь в «реалистичное» действие. Новая, визуальная версия монолога…

Ширма + маска, как классная доска.

Я не люблю дидактические пьесы. Но мне нравятся философские, игривые пьесы.

Психологические пьесы? Это вопрос более сложный. Может быть, правы французы, недолюбливая, в целом, психологические пьесы, психологические романы, психологию – в англо-американской и немецкой манере.

Идеал пьесы – это когда психологическая проницательность полностью вынесена наружу, ср. у Арто: «…Il s’agit donc, pour le théâtre, de créer une métaphysique de la parole, du geste, de l’expression, en vue de l’arracher à son piétinement psychologique et humain»[23].

У Вулфенстайна с меня спало ощущение огромной, невыносимой ноши. Г., которую я люблю, – прекрасна, прекрасна. Сумеет ли она? Будет ли она хоть немного счастлива со мной здесь?.. Мы пришли сюда вчера днем, поели, потом танцевали под пластинку Рикардо [Вигона], а вечером пошли с итальянцами (Терри, Пиа) в «Три фонтана», а потом в «[Кафе де] Турнон». В «Турнон»: пьяная грация Г., она оживленно говорит, смеется, играет в пинбол; Хан; флиртовавший со мной израильтянину негра свидание с [пропущено] во вторник…

…Мой честолюбивый замысел – или мое утешение – состоял в том, чтобы понять жизнь. (Ошибочная идея о духовности писателя?) Теперь я просто хочу научиться проживать ее. Среди прочего меня учит этому необычайное разрушительное самосознание Г. и осознание ею других людей. Отсюда ее склонность к пресыщению…

Я пыталась сказать это вчера – позавчера? – но, как обычно, потерпела неудачу. Она всегда встречает мои замечания в штыки, выступая против моей, по ее словам, «интеллектуальности». Она полагает, что сама она – антиинтеллектуальна.

«голодная ртом, голодная не желудком…»

Вечер чтения, прилежного сидения за письмами, уединенности и равновесия.

Днем заходила Джоан Шатлен. Перед ее приходом съездила на метро в «Америкэн экспресс» за почтой. Я не ходила туда две недели – самый большой перерыв за все это время. По мере того как растет моя необязательность в ответах Филиппу, увеличивается и неохота читать, даже неприязнь к его письмам. Все же сегодняшняя почта содержала приятный сюрприз – он почти наверняка получил должность в Беркли. Насколько же просто мне теперь будет принять решение. Можно обойтись без попыток оправдаться…

Много думаю о Ф. – о его робости, сентиментальности, о его пониженной «витальности», его невинности. Есть такой тип мужчин-девственников, подозреваю, что их много в Англии. Он с такой яростью заботится о своем домашнем святилище, о Дэвиде и обо мне, так мало о ком бы то ни было еще – с тех пор как я сняла заклятие жалости и зависимости, связывавшее его с родителями. Такую жизнь, такой темперамент непросто склеить, когда они раскололись. Ф. склонен к кровотечениям, как физически, так и эмоционально. Он не умрет от такого горя, но и никогда не оправится.