Заново рожденная. Дневники и записные книжки 1947–1963. - Сьюзен Сонтаг 16 стр.

Оборонительная позиция призывает, провоцирует другую сторону к нападению. Помни!! X смотрит на Y с униженной любовью; Y раздражают растущие в нем упреки самому себе, которые он отметает как незаслуженные; соответственно, Y считает себя обязанным проявлять жестокость по отношению к X.

Садизм, враждебность – это существенно важные элементы любви. Соответственно важно, чтобы любовь была обменом актов вражды.

Урок: не жертвовать своим сердцем там, где эту жертву не принимают.

Козерог [астрологический знак СС] предпочитает дружбу прохладной, лишенной страсти любовной связи. Таков, вчера вечером в «Табу», был подарок от Г., поднесенный мне с широкой ухмылкой…

Козерог не хочет ни того ни другого. Он не владеет ни одним, ни другим. Ненавидит и первое, и второе.

Как и к кому это относится, Г.? Быть может, к тебе? Во всяком случае, не ко мне.

Твоя ненасытность, дорогая Г., это лишь утешительная проекция, в которой тебе представляется твой собственный талант к пресыщению. Никогда не получать того, что хочется, означает никогда не хотеть (длительное время) того, что получаешь, – разве что кроме случаев, когда это у тебя отнимают.

…Вчера вечером в Сорбонне (с Джеффом) прослушала лекцию Симоны де Бовуар о романе (возможен ли он еще). Она стройная и собранная, у нее темные волосы, и она прекрасно выглядит для своих лет, но у нее неприятный голос, слишком высокий тембр + нервическая быстрота, с которой она говорит…

К вечеру читала «Отражения в золотом глазу» Карсон Маккалерс. Гладко, действительно экономно… все «сделано», но меня не мотивируют апатия, кататония и животное сострадание… (в романе, я хочу сказать!)

Прекрасный концерт сегодня в Сорбонне – Бранденбургский [концерт] № 6, скрипичный концерт Бетховена (Жорж Тессье), г арии Моцарта («Dalla sua расе»[24] + еще одна) + Коронационная месса № 15.

…«Эти лживые и опасные отношения». Более лживые, более опасные для меня, чем для Г. Для меня они реальны. Для нее – всего лишь поддержание видимости отношений, вполне неудовлетворительных, причем она уделяет им не более четверти своего внимания, тем временем тоскуя по Ирэн.

Читаю «Проживая свою жизнь» Эммы Гольдман…

Низшая точка моих отношений с Г. Фантастически грубое поведение во время нашей близости ночью в четверг – совершенное отчуждение вчера… Понимала ли я, что пошло наперекосяк? Должна задать себе несколько вопросов и т. д., и т. д. Я убежала, рыдая, в 4:00, зашла в метро – нырнула в кино («Гранд-отель», Гарбо, Кроуфорд); оттуда в «Морской волк» на встречу с Моникой, там был и Хан; обед в «Гаудеамусе», пьяна от сливовицы, перестала слышать, в буквальном смысле; снова на Елисейские поля на другой фильм («Temoin a charge» [ «Свидетель обвинения»]) – все еще не слышала и не воспринимала ничего; вошла в метро в полночь с Ханом + Моникой, + затем глупо, бесстыдно выбежала на площадь Согласия, чтобы взять такси до «Морского волка», где я обещала быть – надеясь, что она тоже там будет, зная, что она не придет…

Хватит делать из этого дневника хронологию моей связи с Г.! В образе отражается образ образа… Довольно и того – точнее, слишком много и того, – что я люблю ее, что я наслаждаюсь, созерцая ее, что иногда, пусть и крайне редко, мы занимаемся любовью и что… Однако повествование о всех падениях и взлетах, в некотором смысле, искажает их, и я ввожу себя в заблуждение, начиная думать, что все это реально, что все может быть реально. Хватит играть в эту игру или пытаться в нее играть. Подсчитывать очки – ошибка…

… Мы ладим (когда мы ладим), только если она или мы оба пьяны. Так, должно быть, она была пьяна в то раннее воскресное утро, три недели назад, когда она + я и Паула + Джерри вернулись сюда и легли в кровать, и она ударила меня по лицу и расцарапала мне спину и кричала, что ненавидит меня + мне она была отвратительна, а я всхлипывала и пыталась ударить ее и не могла этого сделать… А потом в течение пяти дней все было нормально, и мы снова были любовницами, впервые после того декабрьского дня в комнате Видала, – однако к концу недели, ко времени вечеринки 8 марта все кончилось. Синяку меня на лице побледнел и наконец исчез так же, как интимная теплота между нами… исчезло редкостное перекрестие моего и ее воображения. Нечто вспыхнуло вновь на следующий день, на вечеринке у Мари и Пьера, а затем погасло совсем.

…Вчера вечером невероятный фильм в «Синематеке», «Глупые жены» Штрогейма. Донжуанские мотивы – великолепный сластолюбец Штрогейм, его военно-сексуальные наряды и садистские замашки. Непристойность не признается за приемлемую тему в американских фильмах – а этот человек был ассистентом [Д.В.] Гриффита!

После двух недель в Испании (Мадрид, Севилья, Кадис, Танжер) я вернулась в Париж… Почему я не взяла с собой этот дневник? Потому что знала, что Г. берет свой, и мне представилась гротескная картина, как мы с ней живем в одном номере и пишем другу друга на глазах – созидая свое частное «я», расцвечивая свой частный ад…

Дела обстояли лучше + хуже, чем я ожидала – Мы не ссорились (если не считать одного нелепого дня в Севилье: она была со мной днем, а после мое лицо выдало меня, мое отчаяние + ощущение, что меня отвергли, а она восприняла это как то, что отвергли ее) и не были близки по-настоящему… Я не могла избавиться от мысли, что она несчастлива, что Испания и испанский язык напоминают ей о жизни с Ирэн. Мы были вежливы друг с другом и очень разъединены…

…Коррида в Севилье, как меня чуть не вывернуло наизнанку, когда первый бык упал на песок. Вторник в Мадриде, как картины Босха и музыка фламенко всю ночь кипели у меня в голове… На солдатах во время шествий в Севилье каски сродни нацистским.

У меня болит левая пятка, истерзанная новой обувью, которую я купила за день до отъезда, – закусочная близ Каррера-Сан-Иеронимо – кошмарный вагон третьего класса в поезде до Севильи с 6 грязными, скабрезными испанскими «vitelloni»[25] («Норман Мейлер», «Клерк», «Кларк Гейбл», «Толстый дружок», мерзкий тип с «bota» [бурдюком для вина] на противоположной скамье у окна) – стою на мосту Триана днем в субботу в ожидании «paso» [деревянная фигура, выносимая во время пасхального шествия], которая так и не появилась, – все время чувство голода, может быть из-за тревоги и сомнений, а стоило ли мне приезжать, и оживления + грусти + удовольствия, все вместе, – беспокойная сумятица чувств…

Покупка кроссовок под вечер в среду в Мадриде – запах ладана и воздушной кукурузы во время процессий.

Кадис – самый красивый город из всех, что я видела в Испании, – центр очень чистый и современный, и тишина прекрасной, печальной бедности вдоль мола. Город элегантных, но скромных площадей, множества узких пешеходныхулиц, детей и моряков, и моря, и солнца.

– Наши прогулки вдоль мола и следовавшие за нами босоногие дети.

– Полнотелый молодой официант в ресторане (наш первый вечер в Кадисе), который просил Г. о свидании.

– Поездка в конном экипаже до гостиницы.

Автобусная поездка из Кадиса в Альхесирас, когда Г. сообщила мне прозвище («пап» от pulpo [осьминог]), которым Ирэн + она называли друг друга, – потом рассердилась на меня + на себя, за то, что поделилась интимной подробностью.

Креветки в кафе на набережной Альхесираса…

Г. досадует, потому что меня взволновал вид Гибралтара с корабля.

…Пара лесбиянок в Танжере – Сэнди, худая, светловолосая, университетского вида «хозяйка» и Мэри, большой нос и груди, португалка.

…Коричневый кожаный бумажник с золотым тиснением, [который] Г. купила на рынке Сокко – пьем чай с мятой + слушаем трех арабских музыкантов, сидящих на корточках в центре кафе, что в султанском дворце.

Запахи Севильи – ладан, воздушная кукуруза, жасмин и «чуррос».

Банальность и доминирование – написала я однажды в Университете Коннектикута [СС преподавала там за несколько лет до написания этих строк\ и была права…

Аристократизм чувствительности, а также аристократизм интеллекта. Мне совсем, совсем не нравится, когда со мной обращаются как с плебейкой!

Нужно обладать достаточно обширным «я», чтобы поддерживать свою чувственность. Если б я была чувствительна (т. е. показывала, что понимаю настроение Г., знаю, что она обо мне думает), я никогда не посмела бы ее обнять…

Влюбленность – тонкое, острое, незабываемое ощущение единственности другого. Нет никого, кто танцует, как она, грустит, как она, красноречива, как она, глупа и вульгарна, как она…

Нужно обладать достаточно обширным «я», чтобы поддерживать свою чувственность. Если б я была чувствительна (т. е. показывала, что понимаю настроение Г., знаю, что она обо мне думает), я никогда не посмела бы ее обнять…

Влюбленность – тонкое, острое, незабываемое ощущение единственности другого. Нет никого, кто танцует, как она, грустит, как она, красноречива, как она, глупа и вульгарна, как она…

Меня утомляет присутствие Барбары. Я люблю Г. слишком страстно, моя любовь к ней слишком сексуальна, чтобы не испытывать неприязни – все больше и больше – к этим трем сестрам, к дылде-актриске, хотя присутствие Барбары и отвлекает Г. +, возможно, делает ее более терпеливой со мной.

Я больна, меня лихорадит, я теряю себя. Эта страсть – болезнь! Только я успею подумать, что взяла себя в руки, что выздоравливаю, как она восстает и дает мне под дых… Мне казалось, что я в меньшей степени влюблена в Г.; поистине эта связь растлевает меня, а ее непрекращающиеся нападки на мою самость – будь то вкусы в еде (вспоминаю тот день в Севилье, прогулку вниз по Сьерпес, когда я выпила миндальный коктейль, а она заявила, что у меня «неизощренный вкус»), взгляды на искусство, мнения о людях или сексуальные потребности – оскорбляют мою любовь. Я говорю себе, что она уничтожает мою любовь к ней враждебностью и пошлостью, что следует только допустить разрыв, и я сразу почувствую грустную свободу. Но это не так…

Прочитала «Вешние воды» Хемингуэя; «Обломова» [Ивана Гончарова]; «De Profundis» [Оскара Уайльда].

«Любой суд есть суд над чьей-либо жизнью, и любой приговор – это смертный приговор» (Уайльд).

Трудно описать чувства, которые охватили меня, когда я увидела знак – «Дахау, 7 км»… мы мчались по автобану в Мюнхен в машине голландца-антисемита!

Пассивная активность, активная пассивность.

Я обращаюсь к Г.: «Тебе, скорее всего, наскучила ты сама. Невозможно строить жизнь вокруг эмоционального и сексуального туризма. Человеку нужно призвание…»

Туризм, в сущности, это пассивная активность. Вы вводите себя в некую обстановку – ожидая почувствовать волнение, интерес, или развлечься. Вы ничего не привносите в ситуацию, окружающая вас обстановка заряжена сама по себе.

Туризм и скука.

Мюнхен.

Небо, мощенное булыжными облаками.

Поэзия развалин.

Широкие, пустые, асфальтовые улицы; безымянные новые здания кремового цвета; американские солдаты с толстыми шеями и толстыми жопами рыщут по улицам в длинных автомобилях пастельных цветов.

Фрауэнкирхе с двумя башнями, что смотрятся как женская грудь.

Какая разница между участью здравомыслящего человека в мире сплошных безумцев и участью человека, который безумен, тогда как все вокруг здоровы?

Никакой.

Их участь одинакова. Безумие и здравомыслие тождественны – в изоляции.

[Этой записи сопутствует набросок автопортрета в лежащей позе]

… Не искать в абстрактных картинах формы, сцены, которые на них можно различить. То есть созерцать картину в буквальном, а не пластическом ключе. Правда, в таком случае о них нечего или мало есть что сказать…

Прочитала после возвращения из Германии: [Альберто] Моравиа, «Полуденный призрак» + Фолкнер, «Святилище». Перечитала чудесную «Меланкту» [Гертруды] Стайн.

Заметки о Брехте: совершенный реализм в игре, захватывающее дух правдоподобие в костюмах, жестах, прическах, мебели (например, в сцене с гитлерюгендом в «Страхе и отчаянии [в Третьем рейхе]» прическа матери действительно соответствует моде 1935 года, а отец читает подлинный экземпляр «Фолькишер Беобахтер» [нацистская газета] того времени). Однако реализм обрамлен, заключен в нечто большее, так же как актеры играют на помосте, установленном на сцене, своего рода малой сцене, стоящей на большой.

Афины

У каждого человека своя тайна.

То, как человек танцует под музыку бузуки, выражает его тайну. Он молится про себя. Он умилостивляет собственную тайну, он переносится в незримые пределы, он испытывает катарсис.

Танцующий будто в дурмане. Он играет на грани равновесия. Он – змея, извивающаяся кольцами. Он – птица; он вращает руками так, будто это крылья. Он – зверь; он опускается на четвереньки.

Танцующий хлопает себя по ляжке или щиплет себя, чтобы удержать власть над состоянием одержимости.

Пока один танцует, остальные смотрят. Каждый танцует в одиночку. Зрители шипят, чтобы отогнать нечистых духов. Когда танец закончится, они, может быть, выпьют за здоровье танцора; они не аплодируют, так как это не представление.

Певица бузуки, небольшого роста женщина с большой головой и короткими руками, и голосом – не то ведьминским, не то детским, что плачет, и молит, и ликует, и скулит…

Пробовать новый город – все равно что пробовать новое вино.

Незаконная любовь – самая совершенная.

Тесная связь между паранойей + чувствительностью. «Терапевтическая апатия» [маркиза де] Сада.

Нью-Йорк: вся чувственность превращается в сладострастность.

…Жизнь с Г. означает тотальную войну против моей личности – моих чувств, моего разума, всего, кроме моей внешности, которую не критикуют, а презирают.

Но мне, думаю, это полезно, и неважно, что критика исходит от человека, которого я люблю. За годы жизни с Филиппом я разбаловалась. Я привыкла к его вялому преклонению передо мной, перестала быть жесткой с собой и считала свои изъяны достойными любви, коль скоро их любили. Однако это правда – как с гневом утверждает Г. – я не слишком восприимчива к другим людям, к их мыслям и чувствам, хотя и уверена, что мне присущи сострадание и интуиция. Мои собственные чувства притупились, особенно что касается обоняния. Возможно, это было необходимо, это обращение вовнутрь и омертвение моих чувств, моей остроты. Иначе я бы не выжила. Чтобы сохранить рассудок, я стала несколько более флегматичной. Теперь мне нужно подвергнуть риску свое здравомыслие, вновь обнажить дремлющие нервы.

Кроме того, я переняла у Филиппа множество расхолаживающих привычек. Я научилась быть нерешительной. Я научилась говорить повторами, повторять одно и то же наблюдение или предложение (потому что он не слушает, потому что ничего не выполняется, если об этом не говорить много раз, потому что его однократное согласие на что бы то ни было не воспринимается им как обязательное).

Филипп в высшей степени невнимателен в отношении мыслей и чувств людей, находящихся в его присутствии (вспомнить только фиаско на собеседовании с [профессором Фрэнком] Мануэлем в Брандейсе 6 лет назад), в отношении того, что их заботит и т. д. Я также стала менее чувствительной – несмотря на все «вскрытия» в машине после вечеринок, собеседований и конференций, когда я пыталась научить его быть более внимательным к окружающим.

Наконец, Ф. привил мне свою идею любви – представление о том, что один человек может владеть другим, что я могу быть продолжением его личности, а он – моей, ну а Дэвид – продолжением нас обоих. Любовь, которая обнимает, пожирает другого, режет сухожилия воли. Любовь как жертвоприношение собственной личности.

У меня томные жесты, например то, как я расчесываю волосы, неспешность походки, – Г. права, хотя и не права в том, что ненавидит меня за это.

Помни. Мое невежество не [дважды подчеркнуто в дневнике] очаровательно.

Лучше знать названия цветов, чем по-девичьи признаваться в том, что я ничего не знаю о природе.

Лучше иметь развитое чувство направления, чем описывать, насколько часто я теряюсь.

Эти признания звучат как похвальба, но хвалиться тут нечем.

Лучше быть знающей, чем невинной. Я больше не девочка.

Лучше быть решительной, волевой, нежели вежливой, уступчивой, полагающейся на выбор другого.

Признавать свои ошибки, когда вас обманули или использовали, – это роскошь, которая бывает доступна крайне редко. Может создастся впечатление, что люди вам сочувствуют; в действительности они немного вас презирают. Слабость заразна, и сильные люди обоснованно сторонятся слабых.

Ф. шлет мне письма, полные ненависти, отчаяния и самодовольной уверенности в своей правоте. Он говорит о моем преступлении, моей шалости, моей глупости, моем сибаритстве. Он рассказывает мне, как страдает Дэвид, рыдающий, одинокий, как я вынуждаю его страдать.