Последним символом отмирающей и уже почти скончавшейся свободы слова оставалась телевизионная программа, в которой весьма правдиво и доходчиво забавные куклы, здорово смахивающие на политиков и чиновничество, были показаны в своей естественной, кукольной среде. Каждый раз, когда передача выходила в эфир, Рогачев скрипел зубами так, словно пытался стереть их в порошок, но был вынужден терпеть весь этот кукольный балаганчик, так как, по слухам, президенту он нравился. Просто президент с детства любил кукольный театр до такой степени, что мечтал стать его директором. Его мечта осуществилась, ведь когда непрерывно чего-то очень хочешь с самого детства, то это почти всегда сбывается.
И лишь когда руководство и сценаристы телевизионного кукольного балаганчика, перейдя все мыслимые и немыслимые грани, показали на всю страну программу по мотивам сказки Гофмана «Крошка Цахес», где роль Цахеса исполнил кукольный персонаж, до степени смешения похожий на… о, ужас! — на первое лицо государства, лишь когда со стороны сочинской резиденции подул холодный ветерок недовольной реакции, а генерал Петя, имевший в челяди главы страны столько же осведомителей, сколько и было этой самой челяди, посреди ночи позвонил Рогачеву домой и сообщил ему, что, видимо, «пора этих кукловодов угондошить», лишь тогда Петр Рогачев вызвал прямо к себе, в Серебряный Бор, нескольких человек из числа крепких «газовиков». И после короткого совещания, длившегося всего минут двадцать, не больше, и закончившегося около четырех часов утра, телекомпанию, последнюю, которая еще хоть как-то старалась выдавать в эфир интересные и, главное, умные программы, решено было «переподчинить». Тираж утренних газет тогда немного задержался, и новость о переподчинении была на всех первых полосах. И все стало спокойно: никаких кукол, никаких мыслей, только сериалы со стрельбой и плоскими репликами главных героев, проплаченные наличными сюжеты о гомосексуалистах, подавшихся в писатели, и «новости с полей» в стиле «боже, царя храни».
Газета «Око» стала послушным клоном, порожденным мрачным гением Петра Рогачева, и самым безапелляционным новостным изданием в Интернете. Безапелляционным оттого, что на ее электронных страницах невозможно было встретить ни одного «неправильного» слова. Все тексты проходили жесточайшую цензуру у подкованных матерых редакторов, и читатели «Ока», число которых росло с каждым днем, вчитываясь в убедительные строки о правильности выбранного страной курса, ощущали внутри непонятную радость оттого, что вот так вот просто какие-то, судя по всему, молодые и талантливые ребята от чистого сердца пишут о достижениях страны, к которым привел единственно правильный и прозрачный курс, взятый зимой переходного из столетие в столетие года.
Перед выходом первого номера газеты Геру вызвали в Кремль. В кабинете Петра он застал и Сеченова. Генерал Петя был чем-то озабочен, сказал, что зашел ненадолго, просто так, «пожелать ни пуха». Рогачев же, напротив, сильно волновался, расхаживал по кабинету из угла в угол и даже, к безграничному Таниному удивлению, дважды просил ее принести чай. Впрочем, заварка в хрустальных стаканах, вставленных в инвентарные серебряные подстаканники с выбитым барельефом двуглавого орла, так и остыла оба раза: нашей троице было не до чая.
— Ну, а не будет это как-то пресно? — постукивая костяшками пальцев по подлокотнику кресла, задавал один и тот же вопрос Рогачев, после того как Гера зачитывал тексты статей первого номера.
— Да не должно вроде… — отвечал уже почти сбитый с толку и смертельно уставший Гера.
— Вот видишь, у тебя нет уверенности, а это очень плохо, когда у генерального менеджера нет уверенности в проекте, — начал строить частокол из корпоративных терминов Рогачев.
— Да почему нет-то! — Гера ожесточенно взглянул на Рогачева и готов был, нахамив тому, уйти, хлопнув дверью, но генерал Петя, от которого не ускользало ничего и никогда, вклинился в разговор и примирительно произнес:
— Да будет тебе, Петр, давить на парня! Не видишь разве, что он еле на ногах стоит, вымотался весь до крайности и вот-вот наговорит такого, о чем потом станет жалеть. На мой взгляд, материалы интересные: визит в США, визит в Корею, визит в Германию, еще куда-то там — все написано профессионально. Не знаю, кто там у тебя, Гера, с таким легким пером, но для меня, старика, просто ностальгия. Текст, словно Игорек Бовин покойный писал, а мы с Игорьком в свое время столько вискаря выпили, что могли в Книгу Гиннесса попасть, если бы не партийная дисциплина. Нет, — резюмировал генерал Петя, — мне нравится. Для начала просто прекрасно.
Гера был настолько признателен генералу Пете, что лишь протокол удержал его от того, чтобы броситься тому на шею.
Рогачев махнул рукой:
— Черт с ним, ладно. Герман, каждый день, нет, два раза в день, нет! — четыре раза в сутки докладывать мне о количестве посещений сайта «Око». И чтобы никаких приписок, а то я тебя знаю. Помни, что ты у меня словно мандавошка под микроскопом — чуть дернешься в сторону, мне тебе корни подрубить недолго. Понял?!
— Понял… Петр Сергеевич, — тусклым голосом ответил Герман, а про себя закончил: «Смотри, не заржавей раньше времени, дровосек».
О том, как Змей в Москву слетал
«Око» смотрело из мониторов уже месяц, а особенно похвастаться было нечем. Те пять-шесть тысяч человек, которые ежедневно читали самую политически корректную в Интернете газету, были слишком маленькой, ничтожной аудиторией, и Рогачев уже откровенно издевался над Герой, выводя его на нервный срыв во время каждого совещания. А совещания эти происходили так часто, что Гера больше времени проводил в Кремле, чем в своем любимом кресле на втором этаже яичного особнячка.
Вова Козакевич, честный и порядочный парень, лишенный, как ни странно, второго дна и искренне верящий в высокую миссию «New Media Diamonds», пытался хоть как-то разбавить вечно паршивое Герино настроение. Однажды он вежливо постучался в дверь кабинета и, не получив ни приглашения войти, ни вообще какого-либо ответа, осторожно просунул голову в приоткрытую дверную щель. Гера сидел за столом, только что выслушав очередную порцию высокопробного бизнес-матерного спича от Рогачева, и был готов к полной и безоговорочной капитуляции своих амбициозных планов, а вместе с этим и с собственным самоустранением из жизни яичного домика. Увидев взъерошенную голову Козакевича, он скривился, отчего его лицо стало сильно походить на морду собаки породы шарпей, и нехотя процедил:
— Чего тебе, Вовик?
— Да я вот тут… — Вова осторожно, боком, не расширяя щели между косяком и дверным полотном, просочился на территорию директорского кабинета, — я вот, Герман, проектик придумал. Называется «Агитка».
— Что еще за «ангинка»? — равнодушно поинтересовался Гера.
— Не «ангинка», а «агитка», — еще более смутившись, пробормотал Вова и в позе несчастного просителя в нерешимости остановился посредине кабинета, не решаясь приблизиться к мрачному шефу.
— Ну, так показывай, чего встал? — Гера немного оживился. — Мне вечером в Кремль ехать, а в руках, кроме ветра, ничего нет.
Козакевич осторожно передал Гере компакт-диск и почтительно отступил на шаг от его стола.
— Так, поглядим. — Гера воткнул диск в дисковод и нажал на кнопку загрузки. На экране появилась мастерски смонтированная фотография Бори Хроновского в виде матерого гопника-работяги с кувалдой в руках и зверски-набыченным выражением лица. Надпись под фотографией гласила: «Хронь-луддит, сломавший швейную машинку для пошива рукавиц. Оно и понятно: варежки строчить — не страну разворовывать». Гера уставился на фотографию и находился в недоумении чуть меньше двух секунд, а потом принялся от души хохотать. Он представил стылую сибирскую зону, на которой, если верить официальной хронике, сидел в общем бараке бывший нефтяной магнат и Герин «хозяин». В гневе разбитый им швейный станок, на котором Боря, в соответствии с лагерными инструкциями, тачал рукавицы для таких же заключенных, как и он сам. Смеялся Гера истово, от души, до слез. А отсмеявшись и промокнув глаза платком, спросил Козакевича:
— Бомба! А еще есть?
— А вы еще на кнопочку нажмите…
На следующей фотографии известнейшему и одному из самых полных депутатов Госдумы были подрисованы клоунский нос картошкой и такие же клоунские щеки, которые удивительно гармонично смотрелись на лице этого набившего оскомину своими эпатажными выходками чудака. «Добрый клоун придет в ваш дом», — прочитал Гера и зашелся в новом приступе смеха:
— Слушай, Вова, — это просто гениально! Я знал, что ты талантливый дизайнер, но не знал, что ты, оказывается, гений!
— Да там много таких картинок, — радостно затараторил Вова, — вы все просмотрите, вам должно понравиться! Там и про Тимошкину, и про Огурцова, и про Косякина… И главное, лозунг у сайта хороший: «Нальем говна бездельникам и болтунам!»
— Бомба! А еще есть?
— А вы еще на кнопочку нажмите…
На следующей фотографии известнейшему и одному из самых полных депутатов Госдумы были подрисованы клоунский нос картошкой и такие же клоунские щеки, которые удивительно гармонично смотрелись на лице этого набившего оскомину своими эпатажными выходками чудака. «Добрый клоун придет в ваш дом», — прочитал Гера и зашелся в новом приступе смеха:
— Слушай, Вова, — это просто гениально! Я знал, что ты талантливый дизайнер, но не знал, что ты, оказывается, гений!
— Да там много таких картинок, — радостно затараторил Вова, — вы все просмотрите, вам должно понравиться! Там и про Тимошкину, и про Огурцова, и про Косякина… И главное, лозунг у сайта хороший: «Нальем говна бездельникам и болтунам!»
— Да уж, говна тут много, не отмоются. Ладно, — Гера вскочил из-за стола и, стремительно подойдя к широкому подоконнику, уселся зачем-то прямо на него. — Хватит страдать ерундой, а то всех разгонят к чертовой матери. «Око» — это не предел, чересчур много мы с ним носимся, по-моему. У тебя телефон Змея имеется?
— Конечно.
— Напиши мне вон там, на листочке, номер и можешь быть свободен.
…Гера набрал номер Змея, понимая, что медлить больше невозможно. Весь месяц, что функционировал холдинг, Гера устраивал свои собственные дела: купил новую квартиру в высотном доме на Ленинградском шоссе, один из последних этажей, такие квартиры еще называют «пентхаусами», отправил заявку на аукцион недвижимости в испанском Сараусе на берегу Бискайского залива и умело провернул операцию по «отселению» вдовы какого-то не то ученого, не то народного артиста с соседнего участка в Переделкине, куда-то, как выразился сам Гера, за сто первый километр. На сей раз он решил не «солить» таким чудом вернувшиеся к нему деньги, а обратить их в крепкие надежные активы, цена которых с каждым годом лишь увеличивалась. Настя поначалу вроде бы противилась столь бесцеремонному обращению с соседкой, на руках которой она частенько засыпала, будучи ребенком, но Герман, выхватив из бумажника ее фотографию, принялся трясти ею перед лицом Насти и орать, что он делает все это исключительно для нее и ребенка, что самому ему ничего в этой жизни не надо, что «бабке за сто первым километром будет лучше только потому, что жизнь там не то что под Москвой в дорогом районе, а значительно дешевле, к тому же она и сама согласна» и жить в одном доме с Настиными родителями Германа «достало, потому что он глава семьи и по чужим углам ему болтаться осточертело». Ну, и все в таком духе. Настя махнула рукой: делай как знаешь. Она вообще в последнее время стала замкнутой, сосредоточилась на малыше, и Герман почти перестал обращать на нее внимание именно как на женщину. Свято место пусто не бывает и… Впрочем, обо всем по порядку.
Змей, живший в Питере, примчался в Москву спустя несколько часов после звонка Геры. Видимо, в кассе аэропорта Пулково у него были какие-то знакомства, и он отхватил билет из так называемой брони. К трапу прогревающегося и набитого людьми самолета Змея подвез автобус. В самолете Змей «догнался» прихваченной из дому пол-литровой фляжкой, которую он предварительно наполнил женьшеневой сорокапятиградусной настойкой (а черт их знает этих питерцев — пьют иногда не пойми чего), и, заметно повеселев, принялся вертеть головой по сторонам, с любопытством осматривая пассажиров. Каков же был его восторг, когда прямо напротив себя он увидел известнейшего артиста Михаила Боярского, который, как и положено, одетый в черный костюм и имевший на голове шляпу, развлекал себя чтением какой-то газеты и потиранием переносицы, насилуемой сползающими очками. Змей бесцеремонно уставился на Боярского и принялся его разглядывать, наклоняясь в проход все больше и больше. Наконец Михаил Боярский, чье боковое зрение давно уже сообщало ему о каком-то не в меру настойчивом, но в то же время молчаливом поклоннике, решил посмотреть, кто это так пристально глядит на него из левого ряда кресел. Оторвавшись от газеты, Боярский повернул голову и оказался лицом к лицу с глумливой физиономией Змея.
— Вы что-то хотели, молодой человек? — участливо спросил у Змея Михаил, нащупывая в кармане ручку для автографа, но Змей вдруг неожиданно выкрикнул на весь салон:
— Каналья! Тысяча чертей!
Боярский опешил и поспешил отвернуться, ожидая, что неадекватный молодой человек, от которого отчего-то очень сильно пахло женьшенем, успокоится, но Змей разошелся не на шутку. В течение всего недлинного перелета до Москвы он то и дело выкрикивал пришедшие ему на память реплики Д’Артаньяна из эпохального киномюзикла «Три мушкетера» отечественного производства, и в салоне самолета рыдающие уже от смеха пассажиры то и дело слышали:
— Я задержу их, ничего!
— Канальи! Вино отравлено!
— Кэтти, крошка, неси скорее виски!
— Да здравствует король!
— Миледи, вы умрете стоя!
— Шпагу, сударь, шпагу!
— Бумагу, сударь, бумагу!
— Лошадь, сударь, лошадь!
— Тысяча чертей! Пропустите в туалет Констанцию!
И прочую, веселящую самолет и оскорбительную для народного артиста ерунду. К счастью, как уже и говорилось, полет был недолгим. Михаил Боярский с радостью почувствовал, как самолет покатился по взлетно-посадочной полосе, так как этот неприятный и волнительный для каждого авиаперелета судьбоносный момент посадки означал для народного артиста конец приставаний пьяного Змея. А питерскому пройдохе после его женьшеня и море было по колено, а то и еще ниже, так как Змей был росту что-то около двух метров и смешно смотрелся в крохотном для него кресле «тушки». После того как рыдающие от смеха пассажиры выстроились в шеренгу для выхода, Боярский остался на своем месте, так как не желал оказаться рядом с бессовестным нахалом, но Змей, перед тем как покинуть самолет, обращаясь к стюардессе, громогласно за-явил, что сожалеет о том, что его так и не покормили пельменями «Боярские», хотя он очень на это рассчитывал.
У трапа самолета пьяного и веселого Змея встречал водитель Геры, и Змей разом было растерял свой заряд оптимизма и не на шутку перепугался, вообразив, что его издевательства над народным артистом приняли весьма плачевный оборот, когда, как только он спустился с трапа, к нему подошел тот, кого называют обычно «человек в штатском», и пригласил его в стоящий рядом с трапом автомобиль «Ауди» с затемненными стеклами.
— Вы Змей? — тихо спросил водитель у Змея.
— Нет, — испуганно ответил разом протрезвевший Змей. — Меня зовут Михаил.
— Это те же яйца, только в профиль, — весело ответил шофер, давний заочный поклонник Змея и его сайта, — рад буду прокатить живую легенду контркультуры по столице нашей Родины. Прошу садиться, — пригласил шофер и открыл перед Мишей дверцу.
Тут повеселевший Змей взглядом выхватил из толпы грузящихся в автобус пассажиров шляпу Михаила Боярского и развязно заорал, перекрывая своим голосом шум самолетных турбин:
— Мсье Д’Артаньян, пожалуйте в мою карету!!!
Боярский вздрогнул, нахлобучил шляпу поглубже и поспешил скрыться в недрах аэродромного автобуса…
Гера встретил хмельного и расхристанного Змея, не раз по дороге просившего водителя остановиться возле ларьков, где продавалось пиво, с каменным лицом, не сулившим ничего, что могло бы попасть в унисон с настроем питерского гостя. С неприязнью, снизу вверх оглядев нетвердо стоящую на ногах фигуру Михаила, он изрек:
— Я же тебе сказал, что нажираться, да еще в такое мясо, нельзя ни в коем случае! Как я теперь повезу тебя в Кремль в таком виде?! Тоже мне, типичный питерский… — Гера употребил очень сильное и обидное ругательство, после чего Змей пришел в неописуемую ярость и, схватив Геру своей огромной ручищей за грудки, протащил его через весь кабинет по полу, словно Гера был каким-то шлангом от пылесоса. Пригвоздив генерального директора к стене, он поднял его вверх и прохрипел:
— Я Змей, ты понял, козел?! Мне твой Кремль в рог не уперся! Я свободный человек, у меня авторитет такой, что я спокойно могу в Госдуму пройти! Хочу — нажираюсь, хочу — с Боярского шляпу сниму! И ты на Питер не тяни, понял, сука!
— Отпусти меня, — Гере тяжело было говорить, он задыхался, и перед глазами уже пошли синие и оранжевые круги от нехватки кислорода, — пусти, я тебе сказал! — И, видя, что приказной тон лишь раззадоривает Змея, униженно попросил: — Миша, отпусти меня, пожалуйста, ну, я прошу тебя.
Змей с усмешкой разжал руку, и Гера мешком упал вниз. Некоторое время он сидел на полу, держа себя за горло, и судорожно хватал ртом воздух, приходил в себя. Затем, осторожно держась за стену, встал, молча указал Змею на стул, а сам, пошатываясь, дошел до своего стола и с трудом опустился в собственное кресло.
— С приездом в Москву, Змей, — откашлявшись, наконец сказал Гера и выдавил из себя подобие улыбки. — Нрав у тебя крутой, я вижу, так что, я думаю, после всего, что здесь только что произошло, делового разговора у нас не получится. Можешь таким же манером возвращаться в Питер.