- Часов в пять давай где-нибудь в центре. На Пушкинской, например.
В пять вечера я бродил под огромным, на высокой трубе, кубом часов. Кирилла не было. Набрал его номер на сотовом, но в ответ: "Абонент недоступен". Блин, вечно динбамит... Неподалеку - "Макдоналдс", где я ни разу ничего не пробовал. Бывал, ясное дело, - там туалет бесплатный и даже бумага есть (в пору бедности я ее иногда воровал); раза два мы пили в этом "Макдоналдсе" на втором, укромном, этаже...
Не считая глазуньи из двух яиц на завтрак и шаурмы часа в два, я сегодня не ел. Надо бы перекусить, тем более что Кирилл, конечно, предложит долбануть водочки.
Вокруг "Макдоналдса" устойчивый, знакомый мне с первого курса (наш Литинститут от него в сотне метров вниз по Большой Бронной улице) дух коровьего хлева. Но внутри запах иной - вкусный, словно здесь распылили несколько литровых флаконов духов.
Народу - битком. Возле прилавка извилистые змееобразные очереди. За столиками - прикупившие пищу счастливцы. Юноши и девушки с просветленными лицами, в черных бейсболках и черно-желтых (в крапинку) рубашках, шустрят там и сям - убирают подносы с остатками кушаний, протирают пол красивыми швабрами... Озираюсь, решая, занять очередь или перетерпеть. Рядом сидят две девушки, беседуют, то и дело вынимая пальцами из пакетиков золотистые бруски картошки-фри и, макнув их в сосудик с соусом, отправляя в рот.
- Знаешь, он совсем обнаглел, - жалуется одна, темноволосая, но с такой светлой, нереально чистой, кукольной кожей на личике, что тянет смотреть и смотреть, любоваться, - вчера, представь, заявляет: ты слишком много потратила за эту неделю, будь поскромней. И тут же ебаться лезет. Я его, само собой, послала, где раки не ночевали.
- Правильно, - поддерживает вторая, с бесцветной щетинкой волос на маленькой голове, худая и изможденная, страшная, но явно опытная во всех отношениях. - Они, козлы, дай им волю, и на гондон не расщедрятся. Держать их надо знаешь как...
Куколка все же сопротивляется:
- Нет, вообще-то он ничего. И в плане секса. Но его эти расчеты-подсчеты, у меня сразу голова, представляешь, начинает болеть.
Наверное, уловив мой взгляд, она поднимает глаза. Секунду-другую глядим друг на друга. Я - как-то автоматически, увидев красивое лицо, а она - с беззвучным вопросом: "Чё те надо?" Да, красивая. Ухоженная, как любимый фикус у одинокой старушки, отшлифованная до последней порочки на носу.
- Тварь безмозглая, - говорю ей достаточно внятно, - идиотина.
Краем глаза замечаю приближающегося парня в черно-желтой униформе и бегу на улицу.
А через полчаса сижу с Кириллом в буфете Центрального дома литераторов. Кирилл искупил вину за опоздание, набрав разной вкуснятины, водки, сока, бутербродов с красной рыбой. Теперь, после стопки "за встречу", навалившись грудью на стол и приблизив свое лицо к моему, шелестящей скороговоркой сыплет:
- Роман, ты просто не понимаешь, что это такое. И никто, не побывает пока, не поймет. Вот сколько я читал про Париж, про атмосферу, а только там по-настоящему понял. Такая энергетика! Я там шлялся сутками, бухал как слон, с женой отношения выяснял каждые два часа, а успел целую записную книжку исписать. Гениальные есть куски! Теперь надо из них роман компилировать.
- Про Париж? - спрашиваю с усмешкой.
- Нет-нет, на другую тему. Но влияние Парижа, конечно, ощутится. Еще как! Теперь он в моем сердце. Он навсегда теперь в моем сердце! - И Кирилл вскидывает руку со стопкой дорогого "Золотого кольца". - Предлагаю тост за Париж!
Чокаемся, пьем, закусываем. Здесь довольно вкусные люля-кебаб, только вот порции мизерные - чтоб наесться, надо брать по две на человека...
Кирилл мне очень помог на первых порах в Москве. Я жил тогда практически без денег (родители кое-что присылали, но что здесь это "кое-что"?), стипендия была рублей семьдесят (семьдесят тысяч теми деньгами), и Кирилл меня подкармливал и поил. Мы с ним сдружились, сошлись во взглядах на литературу, читали одних и тех же писателей, слушали одну и ту же музыку, достаточно схоже высказывались на творческих семинарах. Кирилл и тогда бредил Парижем, он привез из родной Самары Сартра, Камю, сборник сюрреалистов, накупил в магазинах уймищу книг Селина, Жене, Миллера, Гюисманса. Он часами мечтал о кабачках на Монмартре, о Булонском лесе, Латинском квартале. Я, с детства увлекавшийся импрессионистами, заразил его живописью Сёра, Моне, Утрилло. И вот мечта Кирилла сбылась.
- Что ж ты вернулся? - интересуюсь. - Помнишь, клялся, что если туда попадешь, то стопроцентно останешься. Готов был бомжом стать парижским.
- Клошаром, - поправляет он и тут же тускнеет: - Был бы я один, может, и остался бы. Но жена... Тем более на башли ведь ее предаков ездили в основном. Две тысячи баксов ухлопали.
Выпиваем еще. Кирилл, пересилив себя, прекращает изливать восторги и интересуется:
- А у тебя как дела? С Лизой не помирился?
- Нет, и не собираюсь. У нее своя жизнь, у меня - своя.
- У вас же ребенок.
- И что? Мало, что ли, таких, у кого вообще отца нет?
- Ну так вообще-то...
- Мое главное дело - писать. А размениваться я не собираюсь.
Я говорю это всерьез, но, сказав, пугаюсь, что Кирилл усмехнется. Напрягаюсь и жду. Нет, он кивает мне без намека на иронию.
- И с Татьяной тоже не общаешься? - его новый вопрос.
- Нет. Ну ее. Она теперь у нас православная. Повестушку тут написала про то, как шлюшонка одна дворовая в Бога поверила. - Повесть на самом деле сильная, и потому я, наверное, злюсь - ведь, значит, правдивая. - Сначала анашой торговала, деньги у метро шкуляла на пиво, петрушилась со всеми подряд, а потом, видишь ли, монастырь, покаяния, послушания. И сама ходит такая. - Я втягиваю щеки. - Непорочная дева.
- Да-а, - вздыхает Кирилл и наполняет стопки. - Трудно в наше время удержаться, чтобы во что-нибудь не поверить.
Когда-то он с полпинка заводился по поводу религии - начинал верующих поносить, собирался написать роман про истинную жизнь Христа, а теперь вот сочувствующе: трудно во что-нибудь не поверить.
Выпили, поковыряли закуску. Градус встречи заметно упал. От кирилловского восторга Парижем сошел к молчанию.
Наш столик в углу. Я сижу к залу спиной, но хватает гула многих хмельных голосов. Как всегда, народу в буфете полно - это последнее место в ЦДЛе, где простому смертному можно выпить и более-менее закусить, а раньше, говорят, Дубовые и прочие ресторанные залы были забиты писателями, здесь гуляли бок о бок секретари союза, модники вроде Аксенова и рванина типа Рубцова. Нам же известен лишь этот буфетик на два десятка столиков, работающий до детских девяти вечера...
- Когда в Берлин? - спрашивает Кирилл, катая пустую стопку по столу.
- Пять дней осталось. А завтра - день рождения.
- Да? - Но в голосе не слышится удивления. - Отмечать будешь?
- Нет, надоело...
Кирилл наливает по новой, заодно почти шепотом произносит:
- У меня, Ром, к тебе просьба.
- Какая?
- Давай сначала накатим.
Накатили. Он глотнул томатного сока и суетливо поднял с пола пакет. Поставил себе на колени. Вынул папку. Я слежу за его действиями, предчувствуя не очень, мягко говоря, приятное.
- Вот закончил переработку "Полета...". - Кирилл говорит по-прежнему тихо, вкрадчиво, нездорово-пронзительно глядя в глаза.
- Молодец...
- ...и у меня к тебе просьба такая...
- Ну?
- Ты ведь будешь там встречаться, в Берлине, с издателями, с переводчиками. Тебя туда за этим и пригласили, я так понимаю.
- Наверно...
- И вот... передай, если не трудно, кому-нибудь там мой роман. Скажи, что, дескать, вот одного парня... Написал... В России не хотят печатать из-за экстремальности. Решат публиковать - отлично, нет - нет. Просто отдай. У, как?
- Давай. Мне не трудно.
Кирилл прячет папку обратно и передает мне пакет с надписью "Marlboro", как кейс с секретными документами - из руки в руку, под столом. А затем, сделав дело, бодро наполняет стопки. У меня же настроение от этой его просьбы окончательно портится. Как ни крути - а напряг.
- Ну, Роман, за удачу!
Чокаемся и пьем. В пол-литровом графине осталось еще раза на два.
- А что в "Галимар" не отдал-то? - спрашиваю и чувствую в своем голосе раздражение.
- Вчера только закончил переработку. Всю ночь сидел, торопился. Думал, ты завтра летишь... Даже с женой поругался. Свет ей, видите ли, на кухне спать мешает...
Роман "Полет на сорванной башне" Кирилл начал писать сразу, как поступил в институт. Писал четыре года. Получив в двух издательствах отрицательные отзывы, решил дать ему год отлежаться. Затем около двух лет перерабатывал. И вот - новая попытка публикации. Через меня.
Закончив жаловаться на жену, интересуется:
- Что сейчас пишешь?
- Да так... - Откровенничать мне не хочется, но и не ответить не получается. - Повесть писал... не пошла. Теперь новую начал.
- О чем?
- Как молодой человек приехал в Москву и что здесь увидел.
- А?.. - Лицо Кирилла искажается. На нем - ужас, обида. Я понимаю ведь его "Полет..." о том же самом, и "Полет..." ведь уже создан, обработан и переработан, готов для издания... Спохватываюсь, тороплюсь заверить:
- Да нет, нет, у меня все там будет иначе! Совсем не похоже. Ты что!..
Постепенно, с трудом, пятнами гримаса ужаса исчезает, а рука Кирилла, мелко дрожа, наполняет стопочки.
В последний перед отъездом день созвонился с верстальщиком и отвез ему дискету с набором статей Синявского. Кстати, по пути к метро получил первый в этот день удар. Приемщица стеклотары, помогая выкладывать из сумки мою ежеутреннюю добычу, скорбным голосом сообщила:
- Ликвидировать нас, сынок, собираются.
- В смысле?
- Лужкову не нравится, видишь ли, что торчим на улицах с ящиками своими. Распорядился убрать. Только стационарные пункты оставить.
- Н-да-а... - вздыхаю и в то же время пытаюсь вспомнить, где есть в округе такой стационар.
- Он что, думает, мне, что ли, приятно так целый день стоять?.. Весь остаток здоровья здесь оставила...
А стационара-то, кажется, рядом нет. Ближайший - на Тимирязевском рынке, а это совсем в другую сторону от моего маршрута. Значит, придется сдавать раз в неделю, по субботам. Значит, неслабое нарушение распорядка жизни...
После верстальщика завернул в институт. Нужно было вернуть октябрьские номера журналов. Продержал их недели две, но так толком ничего и не прочитал - листал, искал, что цепанет. Не цепануло... Преподаватель литературы Ренессанса любил повторять слова Боккаччо - что-то вроде того, что главная задача художественной литературы - развлечь людей. Сперва развлечь, а потом уж поучать и прочее...
В библиотеке встреча совсем неожиданная - мой друг и бывший однокурсник Василий. Уж где-где, но здесь увидеть его я не предполагал; его выгнали с третьего курса, и с тех пор он в Лите появлялся раз пять, но восстанавливаться вроде не собирался... А сейчас интеллектуально так стоит у барьера, листает какую-то толстую книгу, и библиотекарша подкладывает ему еще целую стопку.
- Привет! - скорее изумленно, чем радостно здороваюсь. - Ты чего здесь?
- Разрешили возобновить учебу, - серьезно и как-то сухо-официально отвечает он. - Нужно хвосты только досдать.
- Молодец! - Но это прозвучало насмешливо, и Вася моментом озлился:
- Не все же вам, прытким таким, пенки снимать. Один - в Париж, другой в Берлин. Шустрые вы ребята.
Вася - коренной москвич. Живет в районе Пресни...
С первых же дней знакомства он стал напоминать мне героя фильма "Курьер". Там ведь тоже коренной москвич, вроде что-то прочитавший, вроде размышляющий о жизни, не совсем безмозглый, высокий, симпатичный, но и непоправимо, до крайней степени непутевый... В ранних рассказах Петрушевской тоже много таких типажей.
По-быстрому сдаю журналы. Вася перебирает свои учебники и хрестоматии, внимательно читает содержание.
- Я тебя на улице подожду, - говорю ему.
Он, не отрываясь от книги, кивает.
Потоптался (холодно!) на каменном кособоком крыльце, выкурил сигарету. Достал мобильник, глянул, сколько времени. Третий час... Пока до общаги, пока поем, соберусь - уже вечер. А полседьмого утра - самолет... Глянул через стеклянную дверь на лестницу - Васи нет. Ну и хрен с ним, в самом деле...
В воротах, отделяющих тихий литинститутский дворик от в меру шумной Большой Бронной, столкнулся с ректором.
- Н-ну-с, как оно в Германии? - спросил он со всегдашней какой-то плутоватой улыбочкой.
- Да... это... не ездил еще. - Я же, как обычно при встрече с ним, теряюсь, пугаюсь, превращаюсь в провинившегося первокурсника. - Сегодня в ночь лечу.
- Что ж, удачи! Смотри не опозорь нас.
- Уху... гм... постараюсь... Спасибо.
Разошлись было, но тут мне в спину - второй, после стеклотары, удар:
- Да, дорогой, я к тебе ведь соседа подселяю. Готовься.
- Как - соседа?!
- Так, - он разводит руки, словно бы сам не рад, а вынужден выполнить чей-то приказ, - мест нет совсем. Парень хороший, новый наш преподаватель физкультуры. Не пьющий, - и ректор переходит в атаку: - в отличие от тебя, Роман.
- Я тоже теперь крайне мало пью...
Щетка его усов усмешливо изгибается. Понимаю: от соседушки не откреститься. Чтоб хоть чем-то подсластить неприятность, интересуюсь, почти умоляю:
- А плата в этом случае уменьшится?
- Нет, дорогой, у меня даже те, кто по трое живут, платят тысячу.
Что ж, конечно, естественно, хорошее (поездка за границу) должно сочетаться с плохим... Когда Лиза рожала нам дочку, умерла моя единственная сестра; когда наметились удачи (и деньги) в писательстве, начались ссоры с женой, обиды, претензии; когда вышла моя первая и, само собой, самая дорогая книга, мне тут же по пьяни разбили рожу. Все это естественно, это закон...
И вот я стою на пороге, оглядываю уютную, обжитую комнату, вещи, которые все на своих местах... Несколько месяцев, пусть и внутренне мучаясь, тяготясь общагой и одиночеством, дурея от идиотских обоев под гжель, но я прожил здесь единоличным хозяином, а теперь, после сообщения ректора, мне кажется, что кто-то уже потрогал книги, посидел за моим письменным столом, потряс коробкой со скрепками. Даже вроде принтер слегка передвинут... Но, может (может!), пронесет, может, ректор забудет, может, для этого физрука найдется другое место...
Не успел как следует успокоить себя этой цепочкой "может", синонимом вышедшего из моды "авось", - стук в дверь. Нехороший, решительный, официальный. Не открыть невозможно.
Открываю. Конечно - комендант общежития. Лет на пять меня младше, но в костюме, выражение лица деловое, и я послушно отодвигаюсь, пропуская его, даже, ощущение, чуть кланяюсь. Но он, спасибо, не вошел, говорит из коридора довольно сочувственно:
- Такое, Ром, дело. Звонил ректор, велел тебя уплотнить.
- Да, я в курсе. Но уезжаю сегодня в ночь, на пять дней.
- Далёко?
Отвечаю обтекаемо (не стоит бравировать этой Германией, себя крутым выставлять):
- Так... в командировку... Думаю, с переездом, когда, может, вернусь?
- Понимаешь, - комендант вздыхает досадливо, - он завтра уже прибывает с вещами. Давай так поступим - оставь мне ключи. Он вселится тихо-мирно, я проконтролирую.
- Ну, - сопротивляться, чувствую, бесполезно, - давай так.
Вдобавок к не очень-то мне всегда приятным сборам в дорогу добавляется куча новых хлопот. Нужно освободить от вещей полкомнаты. И еще - как оставить здесь компьютер, сканер, а особенно принтер, дорогущий лазерный "Canon", мои самые главные ценности?.. Сажусь, закуриваю, тихо матерясь, думаю. Потом звоню Сергею, спрашиваю разрешения привезти ценности к ним. Объясняю, какая на меня навалилась проблема. Соседушка... Сергей, коротко посовещавшись с женой, разрешает.
- Значит, в двенадцать часов я у вас.
Мы давно уже договорились ехать в аэропорт вместе. Заказать такси - и с ветерком...
- Да, Любка тут напоминает, - голос Сереги, - ты тесты случайно не сделал?
Черт, еще и эти тесты забытые!
- Сделал, сделал, - вру, - привезу.
Засовываю в одну сумку массивный принтер, за который я заплатил целых триста долларов, но зато без проблем, почти со скоростью типографского станка, распечатываю свои повести. В другую сумку, ту, с которой таскаюсь каждый день на работу, кладу компьютер-ноутбук... С год назад у меня сломалась электрическая пишущая машинка "Samsung" (ее я купил на ВДНХ после успешной сдачи вступительных экзаменов в Литинститут), и эта поломка подтолкнула к приобретению компьютера. Книги, пакет со сменными трусами, носками, туалетные принадлежности. На глаза попадается папка Кирилла. Толстая папка... Взвешиваю сумки в руках, представляю свой путь от общежития до метро (троллейбуса уже вряд ли дождешься), затем - от метро до квартиры Сереги... Да и, с другой стороны... Еду я, везу свои вещи... А если понравится этот кирилловский "Полет на сорванной башне" и они решат публиковать его, то, логически (а ведь вроде уже наметили купить права на одну мою объемистую повесть), вычеркнут меня из своих планов... Что, в этом случае Кирилл со мной, можно подумать, гонораром поделится?
Закуриваю следующую сигарету. В голове горячая каша - этот треклятый сосед, Берлин, сказочный, но такой близкий, пишущая машинка, занозой засевшая в мозг, тест, на который надо ответить, и еще теперь вот эта дилемма - брать роман Кирилла или не брать... Как там в народной мудрости? благими делами дорога в ад выстлана. Как-то так. К тому же литература - дело жестокое...
Скажу, что отдал... Пусть сам о себе заботится... Прячу папку в нижнюю тумбочку. Потом придумаю, куда ее деть, чтоб он не обнаружил случайно (иногда снисходит ведь до общаги - заезжает в гости, женатик). Получает пятьсот долларов в месяц - чего ему еще надо-то?.. Машинка, машинка...
Открываю шкаф, снимаю с верхней полки машинку. И сразу же вспоминаю. Блин, там же деньги! В ней я держу свои деньги... Осторожно поставил на стол, откинул панель. Вот сюда, между картриджем и днищем, всунут конверт... Вытягиваю, держу в руке, будто первый раз вижу. Машинально оглядываюсь на дверь. Она не заперта.