В его руках большая Льняная Бабочка колыхалась от тайных токов воздуха, что при любой погоде бродили по дому. Она могла выскользнуть из пальцев и улететь на лесные поляны, взмахивая блестящими крыльями, готовыми растаять росой от неосторожного дыхания.
Мальчик вспомнил, как дедушка лечил его росой от простуды и слабости, когда Сережа остался без родителей и ухаживать за ним стало некому.
В овражке за дорогой, где мята была так огружена росой, словно ясной ночью при прибылом месяце из ничего пролился проливень и весь остался на пахучей траве, дедушка снимал с внука все и, прежде чем завернуть в полушубок, вымывал бело-набело: ладонями черпая росу, он мыл мальчику шею, подмышки, грудь, спину, отчего тело горело и светилось.
Или дедушка брал его, слабого, синюшного, на руки, нагнувшись, проносил сквозь некошеную траву — сквозь ядреную, ярую, теплую светлынь-влагу! — и приговаривал:
С гуся — вода.
С лебедя — вода.
А с моего милого —
Вся худоба.
Лети, худоба,
За темные леса,
За высокие горы,
За синие моря.
И худоба отлетала. Тело Сережи, алое, прополосканное в росяной купели, обретало здоровье, упругость и силу, и мальчик, хилый от роду, рос покрепче своих сверстников.
Когда это было? Давно. Вот перестал Сережа умываться росой и простудился от купания в Вятке.
Почему он сейчас вспомнил про росу, а не про что другое?
А Льняная Бабочка вырвалась у него из рук и полетела было на свои поляны, но он поймал ее на лету и непроизвольно воскликнул:
— Ой, как хорошо!
— Серьезно?.. — спросила Лидия Александровна и открыла глаза. — Разве это хорошо?..
— Лучше не бывает! — заверил Сережа. Он сиял, и его настроение передалось женщине. Держа за крылья Льняную Бабочку, сплетенную из росы, она поворачивала ее и так и эдак и говорила то с недоверием, то с радостью:
— Спасибо на добром слове… По-моему, совсем плохо не могло быть. Все-таки вещь выставочная! Мы так старались…
А Сережа стоял рядом, ловил ласковость в ее глазах, радовался ей и все чего-то ждал, пока Лидия Александровна не сказала:
— Умираю — спать хочу! Всю ночь не спала. Ступай к себе, Сережа, а я лягу.
Прежде чем уходить, Сережа погладил коклюшки на столе и сказал с сожалением:
— Березовые коклюшки — шахравые.
— Какие?
— Шахравые…
— Это значит «шершавые»?
— Да…
— Шахравые-шершавые!.. Шершавые-шахравые… Ой, Сережа, у меня даже смеяться сил нет! Господи, как я хочу спать…. Ступай, Сережа.
Уходя, он пообещал с порога:
— Мы с дедушкой вам вересовые выточим — гладкие!
После обеда в заднюю избу пришла Муза в толстом фланелевом халатике, заспанным лицом ткнулась в плечо Сереже и пробормотала:
— А мы к вам в гости…
— Милости просим! — обрадовался мальчик. — Спина-то болит?
Она пожаловалась:
— Чешется.
— Это хорошо, что чешется: скоро пройдет. А я к тебе приходи-иил!
— Мама мне говорила.
— А ты не слышала?
— Как я могла слышать? Мама говорила, что из-за меня ночью весь дом не спал. Так это совершенно напрасно: я самый обыкновенный человек.
— Я тоже! — обрадованно заверил Сережа.
Она тряхнула золотыми неубранными волосами и сказала, наморщив носик:
— Сергей, покажите что-нибудь интересное.
— Пошли на подволоку.
Из сеней по скрипучей лестнице дети поднялись на чердак, где свет пополам с дождем брезжил из двух прорезных окошек по торцам.
Здесь было хорошо. Дождь гудел по всей тесовой крыше, и капли его, просачиваясь сквозь щели, нет-нет да и задевали лица детей. Пол на подволоке (против пожара и для тепла) был засыпан мягкой, как пух, землей. Две кирпичные трубы, длинные, как шеи жирафов, поднимались сквозь крышу, чтобы посмотреть на белый свет и задышать горячим дымом, когда внизу, в горницах, хозяева затопят печи. А каких только диковинных предметов, отслуживших или не отслуживших свое, здесь не было!
Воистину это передать невозможно! Здесь была медная ступа с пестиком, в которой когда-то толкли прежний сахар стальной крепости, крупную камскую соль — бузун и орехи. Около нее притулилась чаруша — плетеное блюдо, почерневшее от времени. А вот плошка для ососков — для молочных поросят. В свое время на ней подавали к столу жареного поросенка, и специалисты говорят, что вкуснее этого блюда человеческое воображение представить отказывается. Здесь было множество других, неведомых ныне вещей, покрытых пушистой пылью.
Сережа показал наверх, где в глиняном гнезде тесно сидели ласточки, и грудки их белели в темноте.
— Почему их так много? — прошептала девочка. — Отцы и дети?
— Я не знаю…
— А может быть, семьями дружат, — рассудила она. — Мы вот ведь дружим семьями!
— Дружим.
Из тайника — из паза между верхним венцом и крышей — Сережа достал главное свое богатство — жестянку со старинными деньгами. Дети рассматривали зеленые «керенки» с поджарыми орлами без корон, синие николаевские пятирублевки. Особой гордостью мальчика была сторублевая ассигнация с белым полем, где на просвет проступал человек с грозными усами.
Мальчик показал его девочке и спросил:
— Узнаешь?
— Я знаю этого императора со всеми его слабостями, — с достоинством ответила она.
— Петр Первый, — сказал Сережа.
Почему-то деньги вопреки ожиданиям мальчика не произвели на Музу большого впечатления. Зато ее заинтересовал ящик без крышки, полный сухого шиповника. Рукавом она стерла пыль с боковин и вслух прочитала надпись:
«Сия колыбель для младенца малого, для усыпания и для просыпания, и чтобы он рос и добрел на ум, учился закону божию, родителей почитать».
— Тут рисуночки всякие, травки, цветики, — умилялась девочка. — Ты, Сережа, тоже лежал в этой колыбели?
— Говори-иили, — нехотя ответил он. — Сам-то я не помню. Я рано пошел. А чего разлеживаться-то?
— Еще кто в ней лежал?
— Кто? Да мы все по очереди.
— С того века?
— С какого?
— Разумеется, с девятнадцатого!
— Пожалуй, — согласился мальчик. — Можно по годам посчитать. Прапрадедушка. Прадедушка. Дедушка. Папа мой… Да и мы полеживали, пока маленькие были… Сейчас в ней шипягу сушим — шиповник. Тоже дело!
— Кстати, — девочка сделала очень серьезное лицо, — мы вам дали книгу почитать. Вы ее читали?
— Нет еще.
— И даже не заглядывали?
Поколебавшись, Сережа ответил:
— Дедушка заглядывал.
— А вы?
— «А вы»… Нам некогда.
— Совсем нет времени?
Внизу в сенях дети услышали шаги и голос Лидии Александровны.
— Давай спрячемся от мамы? — шепотом предложила Муза.
— Давай!
Мальчик схватил ее за руку, и дети на цыпочках прошли за кирпичную трубу и затаились там. Шаги приближались, и почему-то Сережа перепугался этих шагов. Но его страх не был тем страхом, от которого тошно жить, а был он страхом веселым, нарочным, и без него не бывает настоящей игры в прятки.
— Муза! Сережа! Где вы? — спрашивала внизу Лидия Александровна. — Ау-уу!
Глаза детей бедово блестели в темноте.
— Ау-уу! Я вас все равно найду.
На Музу напал смех, и она делала невероятные усилия, чтобы не рассмеяться вслух. Сережа состроил суровую физиономию, и девочка смеяться перестала.
— Ау-уу! Молчите? Я тоже буду молчать. Посмотрим, кто кого перемолчит. Тоже мне, молчальники…
Теперь смех напал на Сережу. Щеки его надувались. Он корчился и чувствовал, что не совладать ему с собой и хохот вот-вот прорвется наружу.
А внизу в сенях Лидия Александровна повторяла на разные лады;
— Молчальники-печальники!.. Молчальники-прощальники!.. Молчальники-начальники!.. Ку-ку!
Дети не выдержали. Они прыснули одновременно, а потом одновременно же засмеялись, взвизгивая от восторга, оттого что теперь можно хохотать вволю, а игра все равно не кончается.
Внизу загремела парадная дверь. Кто-то старательно вытирал ноги на крыльце и, грохоча плащом, вошел в сени. Сережа перестал смеяться и сказал:
— Дедушка пришел.
Дети молча стали спускаться по скрипучей лестнице. Ласточки, белея грудками, смотрели на них из глиняного гнезда и не шевелились.
Вятская история
Дедушка принес на кукане большую зеленую щуку, отчего во всех комнатах запахло сырой рыбой и озером.
Вятская история
Дедушка принес на кукане большую зеленую щуку, отчего во всех комнатах запахло сырой рыбой и озером.
Он положил добычу на тесовую лавку, и все обитатели дома опасливо стали ее разглядывать.
У щуки было темно-зеленое прогонистое тело, белое брюхо и костистая, в буграх голова с круглыми, как луны, глазами.
Для Сережи рыба, выловленная в озере, или глухарь, принесенный из леса, были вестниками загадочного мира, о котором ему хотелось узнать побольше. Он заглядывал в щучью пасть и в глаза и думал, что они видели такое, чего ни один человек не видел: подводную горловину — главный живун, откуда поступает живая вода, Щуку с серебряными рогами — властительницу этого провального лесного озера и других его обитателей. Медлительных лещей в кольчугах, выкованных из булатной стали; толстых, как лапти, золотых карасей; изумрудных окуней со слюдяными гребнями, похожих на парусники из пиратских времен; раков немыслимых размеров, клацкающих клешнями и умеющих под водой рыть глубокие пещеры… Оттуда, из глубины, эта дедушкина щука видела солнце, луну и звезды и, надо думать, их отражение на водной глади. Наверное, из озерной горницы звезды виделись особенно большими и приближались к озеру, разговаривали с ним, принимая его за свою сестру — за прозрачную звезду, упавшую с неба в вятские леса и пылающую своим и отраженным светом… Чего только не видела на своем веку эта рыбина, расточающая острый запах водорослей! О, если бы она умела говорить, она бы порассказала такое, чего не прочитаешь ни в одной, даже самой старинной книге.
Украдкой мальчик посмотрел на Музу и на Лидию Александровну. Они рассматривали рыбину и думали приблизительно так же.
А может быть, и не так.
Девочка ощупала костяные шишки на щучьей голове и заявила:
— А у нее рога есть!
Лидия Александровна справилась у дедушки:
— Это та самая знаменитая Щука с серебряными рогами?
Ответить сразу он не успел: рыбина ворохнулась, захлопала мокрым хвостом по лавке, и всех, кроме хозяина дома, как ветром сдуло. Издалека девочка испуганно повторила вопрос матери:
— Та это щука или не та?
— Не та, — ответил дедушка. — Ту я бы отпустил.
Досыта насмотревшись на щуку, квартиранты ушли.
Дедушка затопил подтопок, охотничьим ножом выпотрошил рыбину, натер щучье нутро солью, а чешую счищать не стал, вложил хвост щуки в ее пасть и, чтобы хвост не вырвался, закрепил таловым прутиком. В таком виде он положил щуку в широкую кастрюлю, залил куриным бульоном и поставил на огонь.
Во время всех этих священнодействий Сережа был рядом и молчал: он очень хотел есть.
Из устья печи дедушка выгреб холодный уголек, обдул от золы, бросил в клокочущий бульон и пошел звать квартирантов.
Когда весь дом был в сборе, дедушка накрыл стол вышитой скатертью, расставил перед едоками лучшие тарелки, мелкие и глубокие, на колени каждому положил полотенце для рук и пожаловался Лидии Александровне:
— Тарелок-то много, да едоков мало. Раньше большой семьей садились. К столу протиснуться нельзя. А сейчас — я да Сережа. Ладно, много-то говорить не будем: рыбу едят молчком…
Щуку ели горячей, с жару, с пылу, и была она, нарезанная на большие куски, вкусна необыкновенно. Пряча лицо в пар, Сережа сказал тихонько, чтобы услышал один дедушка:
— Ты мне ни разу так рыбу-то не вари-иил…
— Ты, батюшко, забы-ыыл, — улыбался дедушка. — Было такое угощение по великим праздникам.
— А сейчас какой праздник? — ревниво спросил Сережа, увидел смеющиеся глаза девочки, фыркнул, чуть не подавился костью и умоляюще попросил взглядом:
— Ты меня не смеши.
— А что за это будет?
— Что-нибудь да будет…
— Да ты сам смеешься без меня. Смешинка в рот попала?
Дедушка дал гостям разбирать огромную щучью голову. Сколько в ней было всяких пластинок, костяных палочек и легкого вкусного жира, про который Лидия Александровна сказала:
— Пальцы от него склеиваются, как от почек тополя. Раньше на нем писали иконы…
— Э, не-еет! — не поверил дедушка. — Щука — рыба грешная. Бо-оольшая грешница! Много она рыбьих душ погубила, не сосчитать. Если и писали мастера по рыбьему клею с мелом, то брали для него рыбу мирную, которая травку подбирает. Одним словом, карася, леща или сорожку.
Вытирая руки полотенцем, Лидия Александровна сказала:
— Что-то я у вас в доме икон не вижу.
— А мы не моленые, дак зачем они нам? Это бабушка у нас была моленая, — ответил дедушка. — Может, где-нибудь на подволоке и есть… Сейчас чай будем пить!
Держа в обеих руках на отлете пышущий паром самовар, дедушка поставил его посреди стола, и Муза воскликнула:
— Мамочка, он не электрический!
Самовар пел-гудел вполголоса, расточая смолистый жар, и пение его мало-помалу становилось все глуше, с посвистами. Иногда он окутывался влажным облаком и вовсе остывать не собирался.
В самоварном облаке Сережа видел распаренное лицо девочки. Она дула на блюдце с чаем, смешно сводя глаза к переносице, но мальчик не смеялся, а отчего-то жалел ее, и, когда она смотрела в его сторону, он тут же прятал глаза и делал вид, что, кроме чая, сейчас его ничто не интересует.
Между тем взрослые вели свой разговор, и дедушка рассказывал Лидии Александровне историю здешнего кружева:
— …Жил в старину плотник Мирон Хоробрых, и Петр Первый его очень любил, потому что не сыскать лучшего мастера по корабельному делу. Царь взял Мирона с собой в Голландию, и голландцы учились у него. Так он вытешет и подгонит доски — капля не просочится, хоть не конопать, не смоли суденышко.
Пришел Мирон к Петру и говорит:
«Жениться хочу, государь».
«Здешнюю присмотрел?»
«Зде-еешнюю. Мастерица-кружевница. Я мимо проходил, а она у окошка с бубном сидит, как у нас в слободе, и песню поет. Я говорю: «Как звать тебя?» «Ма-артой». Полюбилась она мне».
«Ладно, — говорит царь. — Я у тебя на свадьбе дружкой буду».
Сыграли свадьбу. Все пили-гуляли, кроме жениха и невесты, и Петр о-оочень их хвалил:
«Больно вы похожи, Мирон и Марта. Ровно брат и сестра. Значит, жить будете в любви и согласии». Подарил он невесте перстень, а жениху — плотницкий топор из булата. Молодые отдарились — вынесли царю рубашку в кружевах. Петр спрашивает:
«Ты, Мартушка, плела?»
«Я… Не понравилась?»
«Такая тонкая работа, — хвалит Петр. — Я эту рубаху по большим праздникам буду надевать».
После свадьбы царь собрал совет и спрашивает:
«Где на Руси корабельные рощи?»
Советники руками разводят.
«Нету, — говорят. — С обыском искали: нету! Отдельные хорошие сосны попадаются, а так больше жердняк да кривель».
«Худо искали! — сердится царь. — Держава-то немеренная».
Тут Мирон подошел и говорит:
«У нас на Вятке около слободы Кукарки[1] бор корабельный. Что ни сосна, то колонна. Отпусти меня на Вятку, государь! Я тебе по зимнику лес привезу».
Царь карту расстилает, головой качает:
«Далека Вятка от моря. Оставайся при мне, Мирон: корабельных мастеров мало».
Плотник слезно просит:
«Мне которую ночь сон снится: две сосны падают в бору. Это у меня отец и мать при смерти. Как бы они без меня не померли… Отпусти, государь!»
«Не всякий сон в руку, — говорит царь. — Даст бог, выздоровеют. А в Кукарку ты поезжай. Сруби в бору самые лучшие сосны по счету да с выбором, чтобы после тебя бор жил. Привезешь мне их таким путем — запоминай по карте. Жена-то поедет с тобой?»
«Она за мной в огонь и в воду!»
«Только такие жены и нужны, — хвалит государь. — А то другие чуть что — в обморок…»
Приехал Мирон с женой в Кукарку, а родителей в живых не застал. Только две свежие могилки на монастырской горе у церкви Покрова.
Посидел он у них, поплакал. Жена от него не отходит, утешает его.
А жить-то дальше надо!.. Мирон с мужиками по цареву указу сосны рубит, в связки вяжет. А жена его Марта смотрит, как русские-то кружевницы плетут, учится у них и сама их учит. Вишь, голландское-то кружево строже, а наше бойчее, наряднее. Подружек у Марты стало много, и процвело кукарское диво-кружево!..
По зимнику на лошадях Мирон привез обещанное в Петербург. Царь ходил вдоль привозных сосен, обушком по ним стучал и дивился:
«Какое гонкое дерево! Да звон какой! Да долина какая! Пока всю сосну пройдешь — устанешь. Останься, Мирон Иванович, да поставь корабль напоследок. Из родимого-то леса! Разве он тебе чужой?»
Тут плотника и разобрало. Он шапку об пол:
«Сделаю, государь!»
И такой он вытесал корабль — ладный, легкий. Сам просится в море, как борзый конь в поле. А как закачался кораблик на волнах, Петр обнял Мирона и говорит: