— Ага, — обреченно соврала я. Танцевать я никогда не умела. Это мой крест еще с детского сада — меня даже в снежинки под Новый год не брали.
— На, затянись! — Стасик великодушно передал мне окурок. — Сигареты — первое средство от комаров.
Мы сидели на виду у всего лагеря и курили один бычок на двоих. И никто нам ничего не сказал.
На следующий день на асфальте перед столовкой кто-то написал: «Сундуков + Теньшова = любовь»
Я гордилась этим до конца смены. А на прощальном костре преподнесла Стасу открытку — срисованная с книжки Муха-Цокотуха, коленопреклонный Комарик и надпись: «Никто не забыт. Ничто не забыто. Лагерь им. Зои Космодемьянской».
ОДНОДУМ
2 октября 2005 г.
Раньше я была книжным червем, а теперь стала интернетовским. Целыми днями брожу по разным сайтам. Это как семечки — раз начнешь, потом не оторвешься.
Мы со Сбышеком никогда не видились вживую, но уже несколько лет следим друг за другом в Сети. Сбышек — буржуй пост-перестроечного разлива. На чем делает деньги — непонятно. Живет себе в Сибири хозяином тайги: усадьба, дворня, псарня — все дела.
Сбышек — талант. Я каждый раз ухохатываюсь над его рассказами о миллионерских страданиях. Умен, красив. И в то же время с ним невозможно разговаривать, когда речь заходит о политике: что бы в мире не происходило, у него во всем виновата «закулиса». Сбышек искренне верит, что Запад хочет развалить Россию и что в этом заключается смысл существования Америки.
Классика жанра: США загнивает, их ждет неминуемый крах, все американцы толстые и тупые (хотя это не мешает им «везде хозяйничать»).
Разубеждать его бесполезно.
— Ну приезжай в гости, посмотри, пообщайся с людьми! — кипячусь я.
Но Сбышек и не думает поддаваться.
— Ага. Чтобы меня стошнило прямо в аэропорту.
Так и дружим, считая друг друга фанатиками и жертвами пропаганды.
Сегодня забрела в его дневник: Сбышек сделал ремонт в ванной и вывесил фотографии — похвастаться. Написал, что съемку организовали журналисты из какого-то издания по интерьерам.
На белокаменном унитазе сидела голая модель: оба подчеркивали красоту друг друга. Та же участь постигла ванную и душевую. Я минут десять разглядывала девицу — исключительно хороша!
А вот у меня нет ни одной голой фотографии. Раньше стеснялась фотографироваться, а сейчас стесняюсь показываться.
Если бы двадцать лет назад у меня был интернет и голова на плечах, я бы наснималась голой и выставила снимки в Сети. И сделала вид, что это месть бывшего мужа. На следующий день проснулась бы звездой. И никакой Нобелевской премии не надо.
ЛЕГКОЕ ДЫХАНИЕ
3 октября 2005 г.
Светкина красота не была идеальной — однажды я разглядела, что у нее нижние зубы чуть кривоваты и ногти на руках некрасивые. И все же, все же, все же…
Пышно-кудрявые волосы, узкая спина. Грудь едва умещалась на тонком, будто щепочка, теле.
Ее хотели так, как хочется купюр и «от кутюр»: Светка была зримым символом красивой жизни. Помню, как она приперлась ко мне в гости. Белые носочки, белые шортики и ярко-синяя майка, подчеркивающая божественную грудь.
Хотелось быть такой, как она. Хотелось и кололось. И постоянно тянуло помериться силами.
В первый раз мы схлестнулись, когда наш 10-й класс направили на картошку. В автобусе, не сговариваясь, мы подсели к херувимчику Запаскину, сжали его с двух сторон и наперебой замурлыкали.
У Светки было больше самоуверенности, у меня — воли к победе. Запаскин достался мне. Но пока я целовалась с херувимчиком, Светку позвали к себе охотники из Внешторга (у них там неподалеку были дачи). Они освободили ее от полевых работ и каждый день катали на машине.
Вечером, собравшись у умывальников, девушки обсуждали Светкины похождения. Ахали, таращили глаза, ужасались… И неизменно выносили вердикт: «гулящая».
Мы со Светкой презирали друг друга. Она меня — за исторический роман, который я писала с 15-ти лет. Я ее — за откровенное желание выезжать на других.
— Во-первых, твой роман никогда не издадут, — говорила Светка, угощая меня импортной жвачкой. — И даже если издадут, ты за него не получишь и рубля мелочью.
— А ты… ты просто шлюха!
— Куртизанка, — поправляла она. — Ты ведь про меня и пишешь свой исторический роман.
Пока мы с девчонками готовились поступать в вуз, Светка жила настоящей жизнью. В нее влюбился молодой человек с высокопоставленной фамилией. У нее появились глянцевые каталоги «ОТТО» и французское белье. Она прилетала из Сочи, мягко журила нас за «просранную молодость» и вновь уносилась на Парнас.
Но вскоре случилось страшное. Светкиного хахаля посадили за растрату. Она кинулась к нему в тюрьму, а ее не пустили: «А ты кто? Жена? Нет? Ну и вали отсюда!» А у Светки любовь, верность и все, что положено в кино…
Его освободили через несколько месяцев за помощь следствию.
— Сиди пока у матери, — сказал он Светке. — А мне нужно съездить кое-куда по делам. Потом я вернусь за тобой.
Но он не вернулся. Его нашли мертвым на трассе Москва-Ленинград: вроде как он ехал на мотоцикле и не справился с управлением.
— Да он в жизни бы не сел на мотоцикл! — рыдала Светка. — Они это специально подстроили, чтобы повесить на него все долги!
Очередного жениха она искала в кафе «Лабиринт». Садилась за столик, заказывала чаю и ждала. К ней подходили — она оценивала: этот, не этот, нет, нет, нет…
Однажды к ней подсели двое.
— Ну, кого из нас выберешь?
Светка указала на Андрея, молодого плечистого директора овощебазы. Через день она переехала к нему жить, а через несколько месяцев позвала к себе всех подружек — справлять день рождения. Там я впервые попробовала кокос и посмотрела мультик по видаку.
Еще через шесть месяцев Света родила дочку, и тут у них с Андреем начались разногласия. Воспитанный в крепкой деревенской семье, он был уверен, что жена должна смотреть за дитем, стирать пеленки и разводить кашку «Малыш». Света была уверена, что с «Малышом» может справиться и няня. Крики, звон битой посуды, вызов соседями милиции («Там, кажется, кого-то убивают!»)
Потом я очень надолго потеряла Светку из виду. Общие знакомые рассказывали, что у нее все хорошо с личной жизнью (начальник железнодорожной станции, начальник отдела снабжения завода…) А сегодня я наткнулась на Светкин дневник в Интернете: «Кажется, единственным существом, действительно любившим меня, была литераторша Александра Степановна. Она говорила, что у меня легкое дыхание».
ПРОШЛОЕ, КОТОРОГО НЕ БЫЛО
9 ноября 2005 г.
Сочинила себе стишок на день рождения:
В этот день рождения я загадываю желания не только на будущее, но и на прошлое (все равно ни то, ни другое не сбудется — так что разницы нет). Мне надо было:
1) Родиться блондинкой. Блондинкам хорошо — их мужики любят, и им ноги можно брить раз в неделю.
2) Пойти в артистки. Страсть к сценическому успеху у меня появилась еще в детстве, во время отдыха в крымском санатории.
На концерт самодеятельности я записалась читать стихи. Зал был битком набит. Конферансье вывел меня на ярко освещеную сцену.
— А сейчас эта милая девочка прочтет нам стишок Есенина.
Я передохнула.
— Начало забыла…
— Ну, давай — откуда помнишь.
Сделав над собой усилие, я простерла руку к зрителям:
— Шум и гам в этом логове жутком
И всю ночь напролет до зари
Я читаю стихи проституткам…
Это был успех! До конца смены отдыхающие провожали меня взглядами и называли «та самая артистка».
3) Еще надо было побольше заниматься развратом. Недавно одна мадам прислала рукопись — я аж обзавидовалась главной героине: «Лиза и ахнуть не успела, как ощутила себя пронзенной чуть ли не насквозь. Граф крепко держал ее за бедра, направляя и в то же время не позволяя „сорваться с крючка“». Куда Лиза не придет — везде за какой-нибудь «крючок» зацепится. Вот это жизнь!
4) Сесть на здоровую диету: чтоб никаких пирожных, никаких стейков. Салат, капустка, яблочко — это все, что мне нужно для полного счастья.
Поделилась мечтами с Мелиссой: блондинистость, сцена, секс, вегетарианское меню… Она только поржала:
— Тебе надо было родиться белым кроликом и жить в шляпе у фокусника.
ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА
1984 г.
— Денег проводники зарабатывают во сколько! — сказал второгодник-рецидивист Еремин и сделал жест рыбака, описывающего добычу.
Мы, желторотые первокурсники, слушали его, онемев от уважения. Среди нашей тоще-очкастой стаи Еремин смотрелся как танк среди велосипедов, и мы не могли не верить ему.
— А где, ты говоришь, в проводники записывают? — не утерпела я.
Еремин поворотил сытый взгляд, вынул из моей руки сигарету и затушил ее в пепельнице.
— А тебе, деточка, я не рекомендую работать по этой специальности.
Но нужный адресок дал.
Железная дорога охотно нанимала студентов на лето. Направление на поезд нужно было получить в узком, как амбразура, окошке. Жирная рука на несколько минут забирала паспорт: если среди страниц обнаруживалась двадцатипятирублевка, проводника ставили на юга; если червонец — на «хлебный» Хабаровск, а за справку из студенческой поликлиники слали матом в неперспективный Северодвинск.
— Дурыща, — ласково пробасила моя напарница тетя Валя, веселая богиня пассажирских перевозок. — Слухай сюды, щас я тебе повышение квалыфыкации сделаю.
Под стук колес и бульканье водки я познала все секреты проводницкого ремесла. Тетя Валя была человеком добрым и словоохотливым, и если ей давали вовремя опохмелиться, не утаивала ничего.
— Лучше всего было в Грузыю ездыть, — вспоминала она, смахивая слезу. — Там как абрыкосы поспеют, в кассах тут же кончаются былеты — ну, штоб не ездыл, кто не надо, и ценные места в вагонах не занымал. Прыпрут мне, бывало, сто ящиков с абрыкосами, заставят все полки и денег насуют — штоб я довольная была. А к ящикам у них завсегда грузын прылагался — и тоже, понимаешь, с деньгами для чыстосэрдечной благодарности. Начальник поезда идет — ему даст; ревизор идет — ему; мылыционер заглянет — и ему спасиба скажут. Такой уж грузыны хороший народ.
Потом у тети Вали не сложились отношения с окошком-амбразурой и ее лишили абрикосовых привилегий. Но и по пути в Северодвинск мы с ней умудрялись заколачивать нехилые бабки. Главным источником дохода были «зайцы»: с билетами была напряженка не только в Грузии.
Если в поезд заходили ревизоры, один из проводников оставался заговаривать им зубы, а второй бежал в соседний вагон предупреждать коллег. Сигнал тревоги распространялся, как огонь по сухостою. «Зайцев» в спешном порядке прятали: кого в туалетах запирали, кого выпинывали в вагон-ресторан, кому за небольшую денюшку продавали использованные билеты с прошлого рейса.
Впрочем, если «зайца» ловили, особой беды не было. Ревизорская совесть мгновенно усыплялась либо водкой, либо взяткой.
Еще одним источником дохода были бутылки: иногда с вагона собиралось по 10 мешков. На конечной станции к перрону подъезжали темные личности и, загрузив стеклотару в машину, отсчитывали нам мятые, пахнущие пивом рубли. В приемных пунктах бутылка шла по 20 копеек, а темные личности платили нам по 15. И все были довольны.
Обороты нелегальной коммерции при железной дороге не могли не изумлять. Сахар, который проводники выдавали пассажирам, был фирменным, железнодорожным. Но при этом — сворованным непосредственно с завода и перепроданным нам за полцены. Обертка на месте, качество то, что надо, — ни один ревизор не придерется. То же самое было с чаем.
Если нам выпадал рейс на Дальний Восток, мы заставляли все служебное купе яйцами. Половина тухла по дороге, но их все равно брали нарасхват.
Но главная тайна проводницкой профессии была пострашнее тухлых яиц. Дело в том, что постельное белье нам выдавали по количеству койко-мест. А ведь кто-то сходил раньше, кто-то подсаживался позже.
Откровение мне было во время первого рейса на Север.
— Теть Валь, пассажиры спать хотят — белье требуют, — сообщила я, влетая в служебное купе.
— Щас, щас…
Вытерев сладкие губы, тетя Валя нагнулась над мешком с использованным бельем и вытащила комок грязных простыней.
— Делай, как я.
Она разложила простыни на сидении и стала разглаживать их мокрой тряпкой.
Я с ужасом смотрела, как тетя Валя складывает влажное белье, придавая ему приблизительно товарный вид.
— Теперь прыглуши свет в вагоне, штоб ныкто нычего не заметыл, — сказала тетя Валя и, подняв стопку «чистых» простыней и полотенец, вышла в коридор.
Я была уверена, что ее сейчас побьют.
— Но ведь они же заметят, что белье сырое!
— А мы скажем, что у нас сушилка в прачечной сломалась.
В рейсах на Украину и на Север некоторые комплекты белья использовались по три раза. В рейсах на Дальний Восток, бывало, и по четыре. И никто НИ РАЗУ не возмутился.
Раздав белье и окончательно погасив свет в вагоне, тетя Валя доставала очередную чекушку и выпивала за крепкие нервы советского народа.
МЕНЯ ЗОВУТ ЖЕНЩИНА
11 ноября 2005 г.
Мелисса всегда упрекает меня в том, что мои вещи не подходят друг к другу: туфли — к сумке, заколка — к носкам, лак — к клавиатуре…
— Ты не настоящая женщина, — говорит она мне. — В тебе нет страсти к гармонии.
А вот и есть! Сегодня отыскала в шкафу чудную юбочку: тон в тон к моему синяку на ноге.
Весь день чувствовала себя Женщиной с большой буквы «Ж».
ГОРЕ ОТ УМА
1983 г.
Доцент Пьющенко имел масляну головушку, шелкову бородушку и антисоветский крестик на груди. Поговаривали, что дома у него есть абордажная сабля и настоящий индейский тотем. А еще он знал наизусть всего Маяковского.
В университетском гардеробе пальто Пьющенко было объектом паломничества — студентки подкладывали в его в карманы признания в любви и заговоренные локоны. Я никогда не подкладывала — только стояла на стреме, пока Женя Кокина вдыхала ароматы Пьющенского воротника.
Она опускала в карман дефицитных «Мишек на севере» — как монетки в турникет метро: «Пусти!» Но Пьющенко не пускал. Загадочный и неприступный, он проходил мимо, клал портфель на кафедру и приступал к лекциям по истории КПСС.
У нас отменили последнюю пару и я решила зайти за Кокиной на истфак. В коридорах было тихо — только вода где-то билась о раковину. Я приоткрыла дверь в аудиторию.
Пьющенко со своей бородкой был похож на мятежного кардинала.
— Единицы из вас выберут свободу: большинство предпочтет стабильность. Быть свободным страшно — если оступишься, тебе некого винить, кроме себя. А если ты плывешь по течению, то виноватыми всегда окажутся другие — не туда привели, не на то указали. По большому счету стабильность — это сверхценность детского мира. Дети любят повторяющиеся ритуалы: перечитывать одни и те же книжки, смотреть одни и те же диафильмы. Взрослому же человеку (по-настоящему взрослому) свойственно искать самореализации — то есть перемен. И потому он не может без свободы. Иначе какая это будет САМОреализация, если кто-то принимает за него решения?
Я стояла, не смея шелохнуться. Воспари Пьющенко к портретам Маркса и Энгельса, я бы и то так не удивилась.
— Стабильность — это не когда у тебя все хорошо, а когда в твоей жизни ничего не меняется: ни в лучшую, ни в худшую сторону. Стабильность — это стоячая лужа, и вода в ней обязательно протухнет. Лично я всегда буду отстаивать свободу. Буду бороться за то, чтобы у меня было право самовыражаться, самореализовываться и расти над своей стабильностью.
С того дня я заболела. Пальто с котиковым воротником наполнилось для меня особым смыслом. Ночами я разрабатывала планы «самореализации». Днем обсуждала с Кокиной Пьющенские достоинства. Она не знала про мою тайную страсть и благодушно выдавала все явки и пароли: что он сказал, где бывал и кому поставил «неуд» на семинаре.
Как я жалела, что он ничего у нас не преподавал! Я могла бы написать ему поэтичный курсовик! Я могла бы выйти к доске в перешитой из шарфа мини-юбке. А еще — ходить на все дополнительные занятия и отработки и бесконечно пересдавать экзамены.
Случай представился на новогоднем капустнике, где Пьющенко должен был играть Лешего, а я — Бабу-Ягу.
— Гримироваться идите в туалет, — велел нам художественный руководитель. — А то в гримерке зеркало разбилось.
— В мужском лампочки нет, — отозвался Пьющенко.
— Так идите в женский.
От стеснения я даже забыла, что я его люблю. Пьющенко корежил мои мечты своим присутствием. Он стоял перед зеркалом и неумело красился — приоткрыв рот и вытаращив глаза.
— Слушай, помоги, а?
Обмирая, я коснулась его щеки. А потом вдруг прошептала:
— А вы — мне.
Пьющенко удивился.
— Так у меня плохо получится.
— Ничего. Я сегодня — Баба-Яга.
Мы молча разрисовывали друг друга. И вдруг он взял и поцеловал меня. Какие-то девки сунулись в туалет и тут же вылетели. Не сговариваясь, мы посмотрели в зеркало: две черные рожи со смазанными ртами и вздыбленными космами.
Вечерами мы бродили по заснеженному городу, где каждый фонарь был волшебным. Пьющенко рассказывал о Фоме Аквинском, физике ядра и русской национальной идее… Я начала писать стихи и отсылать их в журнал «Юность».
Чем больше я его слушала, тем сильнее мне хотелось замуж. Я представляла себе, как позеленеет Кокина, узнав о нашей свадьбе. Последние страницы моих конспектов покрылись живописными каракулями — я тренировалась расписываться «Пьющенко».