Что еще можно съесть саранче, я не знал и на всякий случай включил радио. И порадовался во второй раз за утро – в местных новостях с гордостью сообщали о пробке, возникшей возле моста, на котором умудрился застрять ракетоносец с «Тополем». В результате сего неприятного события на работу опоздали несколько сотен граждан, в пяти цистернах скисло молоко, и вообще, транспортный коллапс приобрел районные масштабы. Поэтому я бестрепетно отринул завтрак, захватил камеру, диктофон, запрыгнул на мопед и погнал к мосту.
То, что увидел, превзошло самые смелые мои ожидания. Ракетоносец действительно застрял, причем нелепо – снес деревянные перила и вывесился с моста передними колесами, перегородив движение вмертвую, в результате чего на обоих берегах скопилось изрядное количество транспорта.
Цистерны с молоком пытались перебраться через реку вброд и тоже застряли, пара грузовиков и джипов скучали в воде рядом, водители загорали на крышах. На склонах теснились легковушки, автобусы и даже несколько автокранов, машины гудели, люди свирепели, я вздохнул с удовольствием и начал снимать.
Остановился через полтора гигабайта. Репортаж получился неплохой, отчасти даже отличный. Я был доволен.
Вот кадры.
Разгневанные автомобилисты пытаются линчевать незадачливого солдатика.
Инспектор ГИБДД растерянно падает в воду.
Водители молоковозов сливают молоко в реку.
Катастрофен, однако. Назовем «Если завтра война».
Никакого развития ситуация не предполагала, ракетоносец мог вытащить только другой ракетоносец, а его обещали лишь к вечеру. Я немного погудел мопедом, поддерживая недовольную общественность, и направился в редакцию «Речника» писать статью про дыру, возникшую в обороноспособности державы.
Я прокатил через весь город, перебрался через ж/д линию и остановился возле здания типографии, в котором по совместительству располагались газета «Речник» и студия юных журналистов «Окуляр». Поднялся на второй этаж, в зной, в пыль и тоску провинциальной журналистики, хотел прошмыгнуть в свою каморку незаметно, но не получилось.
– Витенька, – прочирикала недреманная секретарша Марина. – А загляни-ка к Петру Сергеевичу.
– Сейчас?
– Угу, – Марина поглядела на часы. – Через пять минут. Садись пока.
Я сел к стене, к приятно прохладной батарее, понюхал каланхое, любимый цветок моей матушки, он от всего, Марина поглядела на меня и спросила:
– Витенька, а это правда, что ты можешь с ходу любому человеку кличку придумать?
– Правда, – сказал я правду. – Могу.
– А мне?
– Тебе я давно придумал. Ты – Незабудка.
На самом деле просто Будка, но лучше Марине про это не знать.
– Незабудка… – Марина мечтательно закрыла глаза. – Интересно как. А вот Сарапульцева, допустим? Ну, та, что полы в клубе моет? Какую бы ты ей придумал кличку?
– Сарапульцева – это и так кличка.
– Да? А я и не знала… Ей подходит. Ну вот, а, допустим…
Марина оглянулась на портрет губернатора.
– Не надо впадать в крайности, – посоветовал я. – Ты знаешь, что любого человека можно прослушать через мобильный телефон? Органы начеку, все пишут.
– Какой ты скучный, Бенгарт… – зевнула Марина. – Слушай, а вот ты эти ролики интернетные делаешь, ты за них сколько денег…
Сработал интерком, непредвещающий голос Кузовлева велел мне заходить. Я зашел.
В кабинете было, как всегда, накурено, возле стены стояли пыльные сапоги главреда – Кузовлев с утра объезжал окрестности для рубрики «Вести с полей». Хотя лично я предлагал делать «Вести с полей» проще – брать позапрошлогодние вести и всего-навсего менять даты. Все равно их никто не читает. Но Кузовлев так не мог, добросовестный человек, олдскульный.
А сейчас Кузовлев сидел на своем месте, печально ел рыбу из фольги.
– Здравствуйте, – сказал я.
Кузовлев кивнул, тут же подавился костью и принялся ее доставать двумя пальцами, я пожалел, что не взял скрытую камеру, отличная быдлеска бы получилась. «Рыба Хе Хе», так бы назвал.
– Может, «Скорую»? – предложил я. – А вдруг умрете?
Но Кузовлев изловчился и постучал себя кулаком по спине, выбил кость, выплюнул на стол и сказал:
– Виктор, ты мне очень надоел.
После чего достал папку и блюкнул ее на стол. Красная прозрачная папка с пуговицей и резинкой, я ее специально заказывал по Интернету – для солидности, для стиля. В папке статья, перечеркнутая таким же красным, даже сквозь обложку видно.
– Виктор, – Кузовлев редакторски насупил брови и постучал по пластику. – Виктор, это что?
– Статья.
– Статья…
Кузовлев снял резинку с пуговицы, вынул лист, помахал им в воздухе.
– Статья, значит… «Пила-3»?
– Да.
Кузовлев почесал лоб. Трудно быть главным редактором, подумал я. Большая ответственность. Не то напишешь – и раз, уже не главный редактор, а пунктом приема клюквы заведуешь.
– Это смешно, – Кузовлев стал щелкать ручкой. – Я вполне понимаю твою иронию…
– Но она на самом деле пила, – возразил я. – Причем в третий раз за полгода. И задержали ее в третий раз, между прочим, это официальная информация, мне ее пресс-секретарь в ГИБДД предоставил.
– Она работает в казначействе, – сказал Кузовлев.
– И что? Ей можно нарушать правила? Вот у Круглова папка всего один раз косой выехал, да и то в лес, а его на год лишили…
– У тебя студия какая? – терпеливо спросил Кузовлев.
– Какая? – не понял я. – Юношеская…
– Юношеская, верно. Ты должен писать про что?
– Про что?
Кузовлев хлопнулся в кресло. Я зевнул про себя, но лицом сделал так, как будто не понял.
– Про лагерь отдыха, – Кузовлев указал пальцем в окно. – Про конкурс молодых талантов. Про лосеферму. Про питомник хасок. Про лесной патруль. А у тебя «Пила-3».
– Про лосеферму я тоже писал.
– Ну да, как же, помню, «Лось барану не товарищ».
– Я не виноват, что они на лосеферме вместо лосей баранов втихаря разводили…
Кузовлев стукнул пальцем по столу.
– А что? – спросил я. – Это же правда, все знают…
– Я устал от твоей правды, Бенгарт. Каково население нашего города?
– Около сорока тысяч. Если верить последней переписи…
– Около сорока тысяч, – кивнул Кузовлев. – А безобразий как на Нижний Новгород. На лосиной ферме недокармливают лосей, властная элита злоупотребляет полномочиями, художники культивируют дегенеративное искусство…
– А вы были на выставке этнодадаизма? – неосторожно перебил я.
– Был! – крикнул Кузовлев. – Был. И ничего ужасного я там не увидел! Нормальное этническое творчество! Возрождение самобытной культуры…
Я промолчал. Не хотелось спорить, чего прошлое ворошить? Этнодадаисты уже успокоились, подарили мне свой альбом, и я листал его перед сном и постепенно привыкал к этим их каракулям и начинал видеть в них какой-то и смысл.
– А про отопительный сезон?! Я поручил тебе про подготовку к отопительному сезону написать, вскрыть проблемы, указать на недостатки. А ты что?
– Я вскрыл.
– Вскрыл?! «К январю сдохнем» – это, называется, вскрыл?!
– Это мне сам Лапин из «Теплоэнерго» сказал, – попробовал оправдаться я.
– Да мало ли что тебе Лапин брякнул! Ты знаешь, что мэр, как это прочитал, полдня по стенам бегал! «К январю сдохнем»! И это на официальном сайте! Хорошо, вовремя убрали!
– Но ведь это правда…
Кузовлев схватил сифон – у него старомодный сифон – нацедил себе в стакан, выпил. Еще нацедил и выпил, с удовольствием, мне тоже пить захотелось, но со мной главред, конечно, не поделился, субординация-с.
Напившись, он уселся на свое место, закурил и чуть успокоился.
– Мне нравится, как ты пишешь. – Кузовлев проникновенно погладил мою папку. – В этом есть самобытность, в этом есть воздух. Стиль у тебя тоже вполне. Но твой подход…
Кузовлев поперхнулся дымом, закурил еще.
– У тебя гиперкритический взгляд. Я, конечно, понимаю, максимализм, возраст и все такое… Но ты ведь не видишь ничего позитивного. Так нельзя. То есть совсем нельзя…
– Это потому, что моего прадедушку собаки покусали, – вставил я.
– Что? – не понял Кузовлев.
– Моего прадедушку покусали овчарки, – повторил я. – С этого и началось. Я не виноват. А мой прапрадедушка и сам был…
– Не знаю, не знаю… – Кузовлев сделал знак, чтобы я замолчал. – Надо это перерастать, Бенгарт. Возвышаться. А пока…
Зазвонил телефон. Не мобильный, обычный, на столе. Кузовлев неприветливо взял трубку.
– Да?!
Дальше он молчал.
Молчал и поглядывал на меня. А иногда что-то записывал в ежедневник, кусал ус, и левый, уже обгрызенный, и правый, еще более-менее целый.
Я ждал. Минуты через три Кузовлев сказал:
– Хорошо. Я понял. До свидания.
И положил трубку.
После чего смотрел еще некоторое время уже в окно, потом все-таки очнулся.
– Ладно, – сказал он. – Я еще подумаю.
И притянул папку со статьей к себе.
Интересно, подумал я. Кто это ему сейчас?
Я ждал. Минуты через три Кузовлев сказал:
– Хорошо. Я понял. До свидания.
И положил трубку.
После чего смотрел еще некоторое время уже в окно, потом все-таки очнулся.
– Ладно, – сказал он. – Я еще подумаю.
И притянул папку со статьей к себе.
Интересно, подумал я. Кто это ему сейчас?
– Что стоишь? – Кузовлев поглядел на меня неприязненно, как отец родной.
– Статью переделывать, что ли?
Кузовлев произвел головой неопределенное движение.
– Значит, пойдет в номер?
– Ты иди, работай, – главред махнул рукой. – Напиши…
– Можно про Жохова? – перебил я.
– А что опять Жохов? – страдальчески спросил главный.
– Вы же знаете, Жохов обещал перестрелять всех собак в городе.
– Ну, знаю, – осторожно кивнул начальник.
– А батюшка Илларион на прошлой неделе привез из Канады новых маламутов, он хочет здесь гонки проводить.
– Гонки… – Кузовлев снова кивнул, но уже неуверенно.
– Гонки на собачьих упряжках, – пояснил я. – Международное первенство, все такое. А какие гонки, если Жохов их всех перестреляет? Мне кажется, в нашем городе назревает межконфессиональный конфликт.
Кузовлев почесал голову и задумчиво поглядел в окно.
– Ты вот что, Виктор… Ты про собак пока не пиши ничего, я сам узнаю в епархии…
– Батюшка Илларион настроен решительно, – напомнил я. – Сказал, что не потерпит расцвет сектантства и сатанизма. Что воздымет паству…
– Иди, – перебил Кузовлев. – Потом, потом про паству. Воздымет… Ты где таких слов понабрался, Бенгарт?
– Классику читаю, – сказал я.
– «Му-му»?
– «Житие протопопа Аввакума».
Кузовлев посыпался, а я пошел.
В конце коридора располагалась дверь с зеленой табличкой «Студия юного журналиста «Окуляр». Раньше тут никакой студии, само собой, не было, а была кладовка, в которой размещались старые подшивки газет и журналов, подшивки эти пребывали в полном хаосе, стояли от пола до потолка пыльными столбами. Я так думаю, эту каморку мне не случайно выделили, а в надежде на то, что я тут приберусь. Но я не стал этого делать, мне нравилось и так, расчистил у окна небольшое пространство для стола и двух стульев, протянул положенное мне по гранту оптоволокно и стал единственным в нашем городе независимым журналистом.
Торчал в своей комнатке с утра до вечера, пропитывался запахом старой бумаги, пил крепкий чай, сидел на подоконнике. Когда иссякала журналистская мысль, протягивал руку и наугад вытягивал из стопки журнал, читал. Старые журналы вдохновляли, в них все было наивно и одновременно серьезно, и если журнал «Здоровье» призывал лечиться брусничным листом, то четко указывал, от каких именно болезней это стоило делать. Вот почитаешь «Здоровье», и на душе легче и спокойнее.
Сегодня, впрочем, «Здоровье» меня не очень успокоило, скорее наоборот, расстроило, попал на статью про шпоры. Про те, которые заводятся в пятках и мешают жить. Мне почему-то стало казаться, что у меня в левой пятке образовалась такая, и теперь без хирургического вмешательства не обойтись, хотя шпоры не было, так, скучный ювенальный артрит, и не на пятке, а на пальце.
Посему забросил я «Здоровье» за батарею, решил подумать про саранчу и знаки, но тут дверь отворилась со скрипом и неожиданно показалась Лаура Петровна Скрайнева, заместитель главы Департамента образования, супруга директора гимназии № 1, мать Паши Скрайнева, остолопа. Много, однако, званий, тяжек крест матери.
– Двери у тебя скрипят, что не смажешь? – неприветливо буркнула Лаура Петровна.
– Гоголь не велит, – ответил я.
– Ну-ну…
Лаура Петровна брезгливо осмотрела помещение.
– Уборку так и не сделал… Тоже Гоголь не велит?
– Так да, он же. Знаете…
– Не знаю и знать не хочу, – еще неприветливей перебила Лаура Петровна. – Развел свинарник, а тебе помещение выделили, а в Доме детского творчества, между прочим, негде плавательной секции разместиться.
Нашей плавательной секции уже три года негде разместиться, с тех пор как новое здание ДТЮ забраковала комиссия. В нем собирались создать спортшколу, секции плаванья и прыжков в воду, тренера пригласили, квартиру ему дали, автомобиль, освоили средства. А бассейн и не открыли. Обещали к зиме открыть, а все ребята, кто записался, стали так тренироваться, посуху.
С тех пор минуло три года.
Так что наша городская сборная по плаванью – самая уникальная в мире: ни разу воды они не видели, пловцы-теоретики, так сказать. При всем при этом многие каким-то чудом имеют разряды, вот, к примеру, сын Лауры Петровны, Павел, второй юношеский. А тренер получил звание заслуженного. А бассейн к зиме откроют, это точно. «Гребем по-малому», так я про них написал. И фотографии залил, как наши пловцы тренируются – сидят на полу, к рукам резинки привязаны, гребут. Конечно, не опубликовали, но в блоге я выложил.
– Чем занимаешься? – поинтересовалась Лаура Петровна. – Какую-нибудь гадость опять пишешь?
– Я? – удивился я. – Ну что вы, какие гадости. Про земснаряд вот думаю.
– А что тебе земснаряд? – насторожилась Лаура Петровна.
– Да как-то странно он работает. Копает-копает, копает-копает, пятый год на одном месте копает, а у копщиков на берегу речки особнячки, особнячки…
Лаура Петровна прищелкнула языком. Это явно означало следующее – «не жалеешь ты свою мать, Виктор».
– Оставим земснаряд, – отмахнулась Лаура Петровна. – У меня к тебе дело.
У меня заныл палец.
С ним это всегда так, сидит себе в кроссовке тихо, помалкивает, а потом вдруг раз – и заболевает. Да так, что вот хоть в окно при дамах прыгай.
– В Департаменте образования вскрылись недостачи? – поинтересовался я.
– Нет, не вскрылись… То есть какие у нас могут быть недостачи? Ты это брось, Виктор, брось.
Лаура Петровна огляделась еще раз, то ли скрытую камеру искала, то ли просто привычка.
– Другое дело у меня к тебе, Виктор. Ты…
Лаура Петровна замолчала.
– Что ты на меня так смотришь? – спросила она.
– Да я не смотрю. Просто мне показалось… Неужели Пашу похитили пришельцы?
– Больной, – вздохнула Лаура Петровна. – Лечиться надо.
Палец у меня просто взвыл. Я не утерпел, стащил кед, стащил носок и начал пальцем вращать, чтобы хоть как-то убрать боль.
– Серьезно больной, – добавила Лаура Петровна.
Но на палец почему-то смотрела долго, потом взяла себя в руки и вышла. А я прижал палец к холодной батарее и поглядел в окно.
Пыль на улице поднялась, закрутилась в задумчивую расплывчатую восьмерку, рассыпалась в отдельные вихри, улеглась так же неожиданно, и я увидел. Там, среди рыжих уличных собак, среди песка, оставшегося от дна древнего моря, стоял человек, которого я начал уже забывать, почти забыл, лицо во всяком случае точно.
Призрак…
Я зажмурился, помотал головой и открыл глаза. Призрак рассосался.
Глава 3 Немного про меня
Моего далекого предка действительно покусали собаки, давно, еще в девятнадцатом веке, в пору надежд в веру торжества человеческого разума, в пору просвещения и прочего стимпанка. Так что сказать, что журналистика ворвалась в мою жизнь уж совсем неожиданно, нельзя. Впрочем, все по порядку.
Начну, пожалуй, все-таки с себя.
Как-то раз у меня врос ноготь на большом пальце левой ноги. Вполне себе рядовое происшествие, будничное, можно сказать, повсеместное, пойди найди человека, у которого хоть раз не врастал бы ноготь? Вот и у меня врос.
Ну, врос и врос, особого внимания на это обстоятельство я не обратил, не в первый, чай, раз.
Однако через неделю я обнаружил, что ноготь причиняет беспокойство. Причем серьезное. Ноготь болел настырно и как-то рывками, точно в палец вворачивали саморез. Городскую поликлинику, как назло, закрыли на ремонт, и оказать помощь на месте мне не смог никто. Мать, глядя на мои страдания, пригласила колдунистого дядьку, который лечил зубы, сводил бородавки и умел заговаривать фурункулез. Дядя зажег лучину, рекомендовал распарить ноготь в бане, а потом вырвать его с корнем. Так мы и сделали. Только ноготь не вырвался, сколько ни тянули. Дядька тянул, я орал, мать уговаривала меня потерпеть, в конце концов они оторвали мне половину ногтя, но это совсем проблему не решило, если не усугубило.
Ноготь продолжал врастать, я продолжал мучиться. В определенный момент я вдруг стал явно ощущать, что ноготь завладел всеми моими мыслями, я думал только о ногте, о том, как бы его выдрать, о том, как наладится моя жизнь после того, как я избавлюсь от ногтя.
Через две недели боль стала решительно невыносима, и я поехал в область.
Печальное и очень русское путешествие. Сначала было жарко, потом сломался паровоз, потом в вагон загрузились насельники Караваевского монастыря, какие-то весьма странные люди, сидевшие строго, потом дембеля, потом мы приехали, и я заблудился, собственно, в самой Костроме, угодив в какой-то странный район, и долго не мог найти больницу, а как нашел, выяснилось, что хирург мертвецки…