Эта мысль привела Гумилева в еще более мрачное расположение духа, и он ускорил шаг, чтобы скорее оказаться дома, где можно дать волю своим чувствам. Усилившийся ветер бросил ему в лицо горсть мокрого снега, но молодой человек лишь наклонился вперед и опустил голову. О том, чтобы подъехать домой на извозчике, в такую погоду можно было только мечтать, те поджидали желающих поехать возле трактиров и ресторанов. «Надо было выйти к главному входу в „Мариинку“, там наверняка экипажи были!» — запоздало упрекнул себя Николай, но возвращаться к театру не стал. Он успел уйти слишком далеко, вдобавок возле театра мог снова встретить Волошина или кого-нибудь из свидетелей их драки. Ему даже думать об этом не хотелось. Нет, лучше еще немного померзнуть и дойти до дома пешком!
К тому времени, как он добрался до своей квартиры, левая половина его лица сильно распухла, и Николай, увидев себя в зеркале, чуть не застонал от досады — вид у него был еще страшнее, чем он предполагал.
— И в таком виде ты теперь должен будешь защищать свою честь! — сказал он вслух своему отражению и плюхнулся на диван. «А уж как бы повеселилась Черубина, увидь она тебя сейчас!» — добавил он про себя, и ему стало совсем тоскливо. На самом деле он точно знал, что Лиля Дмитриева, которую теперь весь литературный мир России знал под именем Черубины де Габриак, конечно же, никогда не стала бы смеяться над ним. Вряд ли эта искренняя и слегка наивная девушка вообще была способна даже на самую легкую дружескую насмешку. А уж если бы она узнала, что произошло из-за нее между двумя ее друзьями, то вообще пришла бы в ужас. И еще придет — если Гумилев с Волошиным не помирятся и их ссора приведет к поединку. А она приведет к нему почти наверняка. Во всяком случае, Николай после того, что случилось сегодня, прощать Максимилиана и соглашаться на примирение с ним не собирался.
Он закрыл глаза и стал вспоминать, как увидел Дмитриеву в первый раз. Их знакомство поначалу было заочным. Гумилев читал очередной номер журнала «Аполлон», лениво пробегал глазами строчки стихов, написанных хорошо известными ему авторами, со скучающим видом отмечал про себя, что все они по-прежнему пишут об одном и том же — о несчастной любви, о тоске непонятно по чему и о том, что жизнь не имеет смысла, — и вдруг на глаза ему попалось совсем иное, необычное стихотворение, подписанное таким же необычным именем. Это были стихи о людях, похожих на цветы — на нежную мимозу и на потерявшие стыд орхидеи, на важные садовые розы и наивные полевые медуницы… Странные, неожиданные сравнения — сам Николай, наверное, ни за что бы не додумался до такого! Автором такого стихотворения, несомненно, был какой-то очень неординарный, очень талантливый человек.
Однако имя, которым были подписаны стихи о людях-цветах, ничего не сказало Гумилеву. Никогда раньше он не слышал о загадочной поэтессе, носящей имя Черубина де Габриак. Впрочем, в том, что оно вымышленное и что за ним скрывается русский автор, у Николая сомнений не было — таким вычурным мог быть только специально придуманный псевдоним, кроме того, ни один иностранец не смог бы создать такие прекрасные стихи на русском языке. Но вот чей это псевдоним, кто из поэтов пишет под ним о сходстве людей с цветами? Мысль об Анне Горенко Гумилев отверг почти сразу — она писала совсем иначе, в совершенно другой манере и на другие темы. Нет, под именем Черубины прятался кто-то другой, но кто?
Николай думал об этом несколько дней, перебирал в уме всех поэтов, которых знал лично, и всех, чьи стихи попадались ему в журналах и сборниках. Ни один из известных ему стихотворцев явно не подходил на роль таинственной дамы по фамилии де Габриак, и это означало только одно: либо Николай плохо знал кого-то из современных поэтов, либо в литературном мире появился новый талант.
Желание узнать, кто такая Черубина де Габриак, вскоре завладело Николаем полностью. А следующий номер «Аполлона», в котором было напечатано другое стихотворение, подписанное этим псевдонимом, разжег его интерес еще сильнее. К тому же вскоре после этого Николай узнал, что другие литераторы тоже безуспешно пытаются раскрыть тайну этого имени и выдвигают самые невероятные предположения о том, кто на самом деле пишет эти чудесные стихи. Редактор «Аполлона» Сергей Маковский рассказывал, что встречался с ней лично, но никто, кроме него, больше не видел эту женщину. От Маковского же в литературных кругах узнали кое-какие подробности ее биографии. Он говорил, что она — француженка по отцу и русская по матери, а выросла в Испании, причем детство провела в католическом монастыре. Рассказывал под большим секретом, что поэтесса в ссоре с матерью и всегда говорит о ней как об умершей, хотя та жива, но много лет назад изменила ее отцу. Называл ее очаровательной и обаятельной и даже намекал, что влюблен в нее. Вот только можно ли верить всем этим рассказам и не был ли Маковский сам участником мистификации? Многие подозревали, что это именно так, а кое-кто даже считал, что Черубиной назвался сам Маковский, постеснявшийся публиковать в своем журнале собственные стихотворения. Доказательств этой версии, правда, ни у кого не было, но тем сильнее поэты, писатели и журналисты готовы были в нее поверить.
Правда, потом появилась другая сплетня — настоящим автором произведений Черубины стали считать Максимилиана Волошина, о котором Маковский как-то раз тоже обмолвился, что тот знаком с поэтессой и даже помогает ей вести переписку с журналами, но сам Волошин эти слухи решительно отрицал.
Гумилев больше склонялся ко второму варианту, к тому же стихи, которые Волошин подписывал собственным именем, очень сильно отличались от произведений де Габриак.
Каково же было изумление Николая, когда он узнал правду! Страстная иностранка, сочинявшая смелые стихи о Боге, любви и красоте, о дальних странах, прекрасных дамах и рыцарях, в действительности оказалась совершенно невзрачной, ничем не примечательной на вид, скромной учительницей! Она говорила тихим голосом, заметно хромала при ходьбе, стеснялась лишний раз посмотреть в глаза собеседнику, не считала себя талантливой и не верила, что ее стихи привлекли бы всеобщее внимание, если бы не созданная вокруг них загадочная история с псевдонимом. Но познакомившись с ней чуть ближе и заглянув в глубину ее пугливых серых глаз, Гумилев увидел в них такую твердость и силу характера, что у него отпали последние сомнения в авторстве стихов Черубины.
С каждой встречей он уважал эту юную девушку все сильнее. Она читала свои новые стихи, обсуждала поэзию других авторов «Аполлона», и Николай восхищался и ее талантом, и острым критическим умом. Она просила Гумилева почитать его произведения, и он начинал волноваться, как будто декламировал собственные стихи впервые. Рассказывала о своем детстве и жестоких брате и сестре, насмехавшихся над ее хромотой и отламывавших ноги у ее кукол, а в следующую минуту уже улыбалась, говорила о них что-нибудь хорошее, и голос ее звучал так тепло, что Николай не верил своим ушам и поражался ее великодушию, позволявшему этой девушке забыть все обиды, простить родным злые и глупые детские шутки и продолжать любить их, несмотря ни на что.
Через несколько недель знакомства Гумилев уже не знал, кем восхищается больше — неприступной Анной Горенко или этой тихой, бесконечно доброй девушкой с ясными, широко распахнутыми, как у маленького ребенка, глазами. Нет, Анна, конечно, не была забыта, но она была далеко и не хотела встречаться с ним, не отвечала на его письма… А Черубина де Габриак, на самом деле носившая имя Елизавета Дмитриева, была рядом и с интересом общалась с ним, слушала его стихи, читала свои…
Мысль о том, что Дмитриева могла бы стать его женой и что с ней в отличие от Анны он был бы счастлив, в первый момент показалась Николаю глупой и странной. Но чем дальше, тем сильнее он уверялся в том, что его встреча с Лилей была не случайной и что именно она предназначена ему судьбой, чтобы утешиться после отказов Горенко. Однако произошедшее в конце концов между ними объяснение показало, что сама Дмитриева думала совершенно иначе.
— Вы — удивительный человек, вы — талант, — шептала она, отводя в сторону глаза и заливаясь краской от смущения. — Но… я принадлежу другому человеку. Он сейчас служит в армии, я его жду… Простите меня, Николай, но я не могу принять ваше предложение…
Что заставило Николая в тот же вечер проболтаться об отказе Елизаветы в компании таких же, как он, слегка подвыпивших литераторов и с досадой объявить, что юная поэтесса слишком переборчива? То ли рухнувшая надежда на спокойную жизнь, то ли обида и задетая гордость… Но, как бы там ни было, приятели поняли его слова превратно, и по городу прошел слух о том, что он говорил о девушке в пренебрежительных выражениях. До самого Николая эта сплетня добралась в таком искаженном виде, что он даже не сразу понял, о чем шла речь. Говорили, будто бы он возмущался отказом Дмитриевой и обвинял ее в глупости, считая, что свадьба с ним для нее, хромой и невзрачной, единственный шанс выйти замуж, что он снизошел до нее, и она должна быть ему за это благодарной… Гумилев как мог опровергал эти слухи и уверял, что относится к Лизе со всевозможным уважением, однако большинство литераторов верили не ему, а любителям посплетничать.
Но хуже всего было то, что им поверил еще один друг Дмитриевой, Максимилиан Волошин, и посчитал, что Николая необходимо проучить за такое неподобающее мужчине поведение. Впрочем, теперь, после всего случившегося в театре, Гумилев и сам мечтал о том, чтобы встретиться с бывшим приятелем и собратом по перу с оружием в руках. «По крайней мере болтать теперь будут не о Черубине, а о нас с Максимилианом! — подумал он, обессиленно опускаясь на кровать и закрывая глаза. — Хоть что-то я смогу для нее сделать…»
Разбитые губы и щека продолжали болеть, в промокшей от растаявшего снега одежде было холодно, но усталость, внезапно навалившаяся на молодого человека, была так сильна, что он даже не попытался встать и привести себя в порядок. Сейчас ему хотелось только неподвижно лежать на кровати и ни о чем не думать. А всеми делами, связанными с дуэлью, он займется завтра…
Глава Х Россия, Санкт-Петербург, 1909 г.
«История повторяется дважды, — с самого утра вертелась в голове у Гумилева эта знакомая еще со времен учебы в гимназии цитата, — в первый раз в виде трагедии, второй — в виде фарса». В юности ему казалось, что Гегель, говоря это, был слишком категоричен и что подобных закономерностей в истории не так уж много. Теперь же, собираясь встретиться с Максимилианом Волошиным на Черной речке, он не мог отделаться от мысли, что знаменитый философ был прав. Во всяком случае, такие повторения вполне возможны. И одно из них скорее всего вот-вот произойдет при его активном участии.
Но изменить что-либо и избежать фарса все равно уже невозможно. Оставалось только продолжать начатое дело и постараться, чтобы фарс, если уж он должен произойти, получился не слишком смешным…
Николай оделся в свой лучший костюм и, после недолгого раздумья, водрузил на голову цилиндр. Снова пришла мысль о повторении истории и о сходстве с событиями далекого прошлого, но без цилиндра он выглядел совсем не серьезно и не солидно. Впрочем, даже цилиндр не слишком улучшал ситуацию, отметил про себя молодой человек, проходя мимо зеркала. Но теперь поздно что-то менять, если бы он задержался дома еще хотя бы на минуту, то опоздал бы.
Подавив желание оглянуться и в последний раз окинуть взглядом комнату, из которой он, может быть, уходил навсегда, Николай с силой захлопнул за собой дверь. Вскоре он был уже за рулем своего недавно купленного автомобиля и снова отгонял от себя мысли о комедийности всего происходящего. Собираться стреляться на настоящих пистолетах прошлого века и ехать на дуэль в современном авто — в этом есть что-то невыразимо гротескное… Но и ехать на извозчике, имея собственный транспорт, не менее глупо…
Ехать Николай старался не слишком быстро — несмотря на то, что держался он достаточно спокойно, полной уверенности, что справится с управлением на скользкой от мокрого снега дороге, у него не было. А произойди с ним что-нибудь плохое по дороге — никто бы не поверил, что это случайность. Однако его опасения не оправдались, он доехал до назначенного места встречи благополучно и довольно быстро. Еще подъезжая, Николай увидел несколько темных фигур, стоявших посреди засыпанного снегом пустыря и, судя по их жестам, что-то бурно обсуждающих. Но как следует рассмотреть их было трудно: чистый, девственный снег блестел на солнце, слепя глаза, и темные силуэты людей двоились на этом светлом фоне. «Этот снег совсем как песок в пустыне, только еще ярче!» — неожиданно пришло Николаю в голову. Это сравнение, такое несвоевременное и даже неуместное, заставило его на мгновение забыть о предстоящем поединке. Все его мысли, как это часто бывало, сосредоточились на новых образах. Жаркий пустынный песок и холодный мокрый снег… Туманный Петербург и просушенная насквозь палящим солнцем пустыня… Если соединить эти две картинки в одном стихотворении, показать, насколько они разные, как не похожи друг на друга, а потом, в финале, написать, что в то же самое время у них много общего, что и на снег, и на песок одинаково больно смотреть… Это может получиться очень необычное произведение!
«О чем я думаю?!» — изумился Гумилев и, не без сожаления отогнав все посторонние мысли, направил автомобиль к дожидавшимся его остальным участникам дуэли. Одна из фигур подняла руку в знак приветствия. Скорее всего это был Михаил Кузмин, хотя разглядеть лица поджидавших его людей Николай по-прежнему не мог — в глазах все плыло и двоилось. «Как я стрелять-то буду? Не увижу ведь толком ничего!» — запоздало начал он беспокоиться, остановил автомобиль у обочины, не доезжая до остальных несколько метров, и спросил, распахнув дверцу:
— Кажется, я не опоздал?
К нему торопливо шли его друзья Михаил Кузмин и Евгений Зноско-Боровский.
— Немного опоздали, но это не страшно. Волошина вообще еще нет, — сообщил ему Михаил.
Лица у обоих секундантов Николая казались разочарованными. Вот только догадаться о том, что именно их расстроило, Гумилеву было не под силу. То ли они хотели, чтобы его противник получил по заслугам, и опасались, что из-за его отсутствия поединок не состоится, то ли, наоборот, хотели, чтобы на Черную речку не явились оба дуэлянта, и дело можно было бы как-нибудь замять. Приглядевшись к ним обоим, Гумилев решил, что скорее всего верно его второе предположение. Секунданты явно хотели, чтобы все закончилось миром, а его появление говорило о том, что вероятность такого исхода уменьшилась — если опаздывающий Волошин все-таки приедет, дуэль состоится.
Секундант Волошина, граф Алексей Толстой, оставшийся на месте, холодно кивнул вышедшему из автомобиля Николаю и снова перевел взгляд на дорогу. Он тоже ждал Волошина без особого энтузиазма. Возможно, даже с надеждой, что тот не приедет по какой-нибудь объективной причине…
Николай почувствовал злость. Для чего вообще было все это затевать, договариваться о дуэли, вставать ни свет ни заря и ехать через весь город, если все только и ждут мирного окончания этого дела?! Им что, хочется, чтобы он выглядел полным дураком?!
Чтобы не выдать своего раздражения, Гумилев медленным шагом обошел автомобиль и двинулся вдоль дороги, стараясь смотреть не по сторонам, а только себе под ноги. Нечего высматривать собственного противника, если Волошин все-таки приедет, друзья увидят его и сразу же скажут об этом! А его дело — держаться спокойно и с достоинством, как и полагается оскорбленной стороне.
Однако долго изображать безразличного ко всему трагического героя Николаю не удалось. Вдалеке послышался чей-то раздраженный крик, и он невольно поднял голову. По белому пустырю, глубоко проваливаясь в мокрый снег и неловко раскачиваясь при каждом шаге, к их маленькой группе приближался Волошин. Алексей Толстой быстрым шагом направился ему навстречу. Секунданты Гумилева остались на месте, но внимательно следили за Максимилианом, готовые поздороваться с ним, когда он подойдет поближе.
Николай развернулся и зашагал обратно к автомобилю. Сохранять равнодушный вид и идти медленно с каждым мгновением становилось все труднее. Но он все же сумел удержаться от спешки и подошел к своим друзьям, когда Волошин и Толстой уже были рядом с ними и пытались что-то объяснить, растерянно разводя руками. Гумилев вопросительно посмотрел на обернувшегося к нему Кузмина, и ему показалось, что тот чуть заметно улыбался, а потом с большим усилием придал своему лицу серьезный вид.
— Максимилиан Александрович где-то потерял калошу, — объяснил он напряженным голосом — Николай мог поклясться, что его другу смешно и он всеми силами пытается это скрыть. — У него извозчик застрял в снегу, и он сюда пешком шел… Просит дать ему немного времени, чтобы найти…
Стоявший рядом с ним Зноско-Боровский тоже повернулся к Николаю и, не скрываясь, ехидно усмехнулся. Толстой и Волошин сделали вид, что смотрят в другую сторону и не замечают всех этих насмешливых взглядов.
— Да, конечно, пусть ищет… — от такого поворота событий Гумилев тоже немного растерялся.
— Благодарю вас, — церемонно ответил ему Алексей Толстой, но выражение его лица при этом было таким же напряженным, как и у секундантов Николая. Они с Максимилианом медленно и неуклюже зашагали по пустырю обратно, вдоль оставленной им цепочки следов. Сначала они о чем-то переговаривались на ходу, но потом, отойдя достаточно далеко от Гумилева и его друзей, действительно принялись сосредоточенно высматривать что-то в снегу. Пройдя около сотни шагов, они остановились возле небольшого сугроба и принялись топтаться в нем, а потом и раскапывать снег руками. Так прошло еще несколько минут, после чего они выпрямились и прошли еще немного дальше — до следующего снежного холмика, в котором тоже стали рыться в поисках утерянной обуви.