Ее сейчас явно нельзя было назвать «жирной». Она похудела и выглядела старше. Пожалуй, это шло ей. Она была в темных жакете и юбке, белой блузке с высоким воротничком, на шее повязан желто-коричневый шелковый шарф, на ногах коричневые узорные чулки. Одной маленькой ножкой в изящной коричневой кожаной туфельке она постукивала по каминной решетке. Пышные слегка вьющиеся волосы были теперь коротко подстрижены и гладко причесаны. На смуглом и, как всегда, презрительном лице с тонкими ноздрями проглядывало легкое беспокойство. Карие глаза неодобрительно смотрели в темно-голубые, темно-голубые смущенно смотрели в сторону.
Испортил, думал Тим, погубил прошлое, совершил грех по отношению к Гаю, к тому, что всего на какое-то мгновение показалось ему его семьей; и, когда он верил в это, они действительно были ему семьей. Почему не подождал? Гертруда, возможно, написала бы, пригласила прийти. А сейчас он не вовремя, она расстроена, раздражена и будет презирать его. Даже если даст сотню фунтов, это не стоит того. Он даже не хочет от нее ничего. Зачем он только дал Дейзи уговорить себя? Он подонок, и Гертруда тоже так думает.
Тим долго мучился над письмом к Гертруде. Что лучше — прикинуться, будто хочет навестить знакомых, или сразу взять быка за рога и изложить свою просьбу? Письмо он порвал, не мог он об этом писать. В конце концов просто позвонил по телефону, сказал, что этим вечером будет в районе вокзала Виктория, и спросил, нельзя ли зайти к ним. При виде улыбающейся Гертруды у него пропало всякое желание притворяться. Он с места в карьер, неуклюже, прямо, грубо дал понять, что пришел потому, что ему нужны деньги. О господи!
— Понимаю, — сказала Гертруда и принялась водить пальцем по фарфоровому скрипачу. — Но… гм… если не возражаешь… я хотела понять… я думала… мне казалось… что ты преподаешь… а еще продаешь свои картины… и полагала…
— Я должен объясниться, — сказал Тим, — дело всего лишь в том, чтобы продержаться лето. Осенью у меня будет работа. Сейчас работы у меня нет…
— А ты пытался искать? Наверное, ты мог бы получить какую-нибудь работу?
Тим похолодел. Да, пожалуй, мог бы. Но какая пропасть разделяет его с его жизненным опытом и Гертруду! Да, в конце концов Дейзи была права!
— Разве что какую-нибудь, но я хочу заниматься живописью, — ответил Тим.
И сразу понял, что в этой гостиной, со стен которой на него глядели лица трудолюбивых евреев-пуритан, это был худший из ответов. Будто он просит Гертруду поддержать его, ведущего жизнь непрактичного себялюбца.
— Тогда ты можешь продавать свои картины? Зарабатывать этим?
— Нет. Или очень мало. Дело в том, что, пока напишешь, пока продашь…
— Но у тебя ведь есть готовые картины… я имею в виду, которые ты мог бы продать? Убеждена, художники иногда не желают продавать свои произведения, не желают расставаться с ними, мне это понятно.
— Кое-что у меня есть, — сказал Тим, — но не думаю, что много выручу за них. Я не очень модный художник.
Это был единственный способ оправдаться, но Гертруде такой ответ понравился.
— Я рада, что ты это сказал. Конечно, ты не должен стараться быть модным художником ради денег. Что сейчас пишешь?
Тим засомневался, стоит ли объяснять Гертруде ситуацию с кошками. Решил, что не стоит. И ответил полуправдой:
— В настоящий момент рисую людей, людей, которых вижу в парках и так далее… и животных… и…
— Рисование — это то же самое, что ежедневные упражнения для музыкантов, да?
— Да, почти то же, то же самое…
— Полагаю, ты рисуешь все время, пока готовишься к очередной большой картине?
— Мм… да…
— И что это будет?
— Я… еще не уверен…
— Но ты не хочешь прерывать работу и идти преподавать? Ты ведь уже преподавал, не так ли?
— Да, — терпеливо ответил Тим, — было такое, но я потерял это место. Все художественные школы страдают от нехватки средств и экономят в первую очередь на почасовиках. В настоящее время я не могу найти другой преподавательской работы, ищу постоянно, но таких, как я, претендентов много. Так что до сентября я безработный, поскольку не хочу браться за… ну…
— За что-то совсем неподходящее?
— Да. Но даже и такую работу сейчас трудно найти. Вообще любую. Скверные времена.
— Конечно, я понимаю, — проговорила Гертруда.
Он, думал про себя Тим, выставляет свои раны и упрекает ее в том, что она вроде Марии Антуанетты! Неудивительно, что она выглядит раздраженной. Он все сделал не так!
— Извините… — заговорил Тим.
— Но ты, наверное, можешь обратиться за пособием по безработице? — спросила Гертруда.
— Обращался, и уже получаю, — безнадежно ответил Тим. — Это, конечно, не бог весть сколько… но, как вы говорите… обращусь еще раз и получу больше… конечно, я могу отлично прожить… за роскошью не гонюсь… извините, что обеспокоил вас, право, это все ерунда.
— Тебе не приходится кого-то содержать? — спросила Гертруда.
Вопрос не вызвал у Тима затруднений.
— Нет-нет… никого… только себя… иждивенцев не имею.
— Прости, что спросила. Я так мало знаю о тебе.
— Пустяки…
— А эта работа в сентябре тоже на неполную неделю? Ты точно ее получишь или только возможно?
Тим не знал, что сказать. Он и сам не был уверен. Дейзи он убедил, что работа точно будет, чтобы подбодрить их обоих. Но в подобных обстоятельствах никогда не знаешь, чего ждать.
— Ни в чем нельзя быть уверенным, — ответил он, — но надеюсь… то есть думаю…
— Какие-то сбережения у тебя есть?
— Нет… ну, почти нет… то есть… Нет.
— Значит, дела плохи.
— Да нет, не так уж плохи, правда, — сказал Тим. — Вполне можно жить, не знаю даже, на что я жалуюсь…
— А где ты живешь?
— У меня что-то вроде однокомнатной квартирки, в Чизуике, и обходится дешево.
— Извини, что так подробно расспрашиваю, — сказала Гертруда, — просто, уж если я собираюсь помочь тебе, то должна понять ситуацию, должна все видеть.
Перспектива столь безжалостного, беспристрастного разбора привела Тима в полное смятение. Не захочет ли Гертруда увидеть его жилище, взглянуть на картины? Ох, зачем, зачем, зачем он пришел!
— Подобные вопросы, — сказала Гертруда, — задал бы и Гай.
Справедливость ее замечания тронула Тима. Он возвратил фарфорового флейтиста на место. Поднял глаза от изящной, в коричневом чулке ноги Гертруды и встретился с устремленным на него озабоченным взглядом.
— Гай был безгранично добр ко мне. И мне очень его не хватает. Простите…
Он подумал, не стоит ли ему теперь признаться, что Гай одалживал ему деньги, но решил умолчать об этом.
— Я собиралась позже написать тебе, узнать, как твои дела, — сказала Гертруда.
Легкий стук, с которым она поставила скрипача на каминную полку, прозвучал как упрек. Во время своих расспросов она была решительной, деловой. Теперь она снова была в замешательстве, а может, и раздражена.
— Сожалею, что не дождался письма, — сказал Тим.
Это прозвучало грубо.
— Не могу понять, почему Гай не купил ни одной твоей картины?
Гай, конечно, купил одну, но явно так и не показал ее Гертруде.
— Наверное… они недостаточно хороши…
— Ты где-то показывал их, на каких-то выставках?
— Какое там, нет!
— Извини, — сказала Гертруда, — могло показаться, будто я хочу сказать, что купить твою картину было бы все равно что оказать тебе милость, я вовсе не имела это в виду.
Разговор становится ужасным, думал Тим, того и гляди появится кошмарная Анна Кевидж и увидит, как я снова клянчу. Надо убираться.
— Простите, что побеспокоил вас. Даже просто высказать, что тебя гнетет, способно принести облегчение. Мы поговорили, и одно это помогло. Больше того, теперь я вижу, что могу прекрасно справиться. Всего-то и надо протянуть до сентября. Я лишь хотел повидать вас, правда, зайти поздороваться. Думал, приятно будет… снова увидеть вас… эту комнату. Я так много думал о Гае… о том, как это тяжело… вы понимаете… просто хотелось навестить вас. Извините, что наболтал тут всякого о своих пустячных неприятностях. В любом случае теперь их как ветром сдуло. Спасибо за шерри… ого, сколько времени… мне пора…
— Тим, пожалуйста, прекрати действовать мне на нервы, — сказала Гертруда. — Садись вот здесь, а я налью тебе еще.
Тим покорно двинулся к мягкому креслу с прямой спинкой.
— Я просто хочу подумать.
Тим понял, что она пытается представить, как Гай поступил бы на ее месте. Он не ошибся.
Гертруда налила ему шерри в один из хрустальных бокалов, которые вызвали такое презрение у Дейзи. Он с благодарностью принял его. Первая порция лишь раздразнила аппетит. Гертруда пододвинула другое кресло и села напротив. Это походило скорее на небольшое деловое совещание, чем на дружескую встречу.
— Я могла бы дать тебе сколько-то взаймы, — сказала Гертруда.
— О нет, нет! — смутившись, замахал руками Тим (он уже проглотил свой шерри).
Ему так и слышался голос Дейзи: «Если можно, не позволяй ей называть это займом — вряд ли мы отдадим деньги, не сможем, но, когда это называется долгом, это висит над тобой, ты палец о палец не ударишь, чтобы вернуть его, но все равно будешь мучиться». Тим признал точность ее диагноза. Потом подумал, пусть, пусть это будет называться займом, долгом, только бы это были деньги. Но он уже выкрикнул: «Нет!»
Гертруда тем временем продолжала:
— Но куда лучше будет, если я найду какой-нибудь способ, как тебе зарабатывать деньги. Надо самому зарабатывать на жизнь. Хочешь?.. Я должна помочь тебе…
Не хочу, думал Тим, хочу только деньги! Но ответил с неопределенным энтузиазмом:
— О… да… да!..
— Если бы ты уехал из Лондона, мог бы ты сдать свою квартиру?
— Мою… да… да, мог бы.
Не мог бы, думал Тим, но какое это имеет значение. Гертруда не знает, как от меня избавиться, никаких денег мне от нее не получить, надо просто вежливо убраться из этого дома. И откажись, если она снова предложит выпить, или так и будешь сидеть и ждать, пока еще поднесут.
— Ты не против пожить где-то в другом месте? Ты ведь можешь писать где угодно, я права?
— Разумеется… где угодно…
— Что, если ты поселишься в нашем доме во Франции? — предложила Гертруда.
— Во… где?
— В моем доме во Франции, — поправила себя Гертруда.
Они сидели выпрямившись, глядя друг на друга, с поднятыми бокалами, словно о чем-то спорили.
— Но, — сказал Тим, — я… не понимаю.
— Я подумала, что ты мог бы делать для нас… для меня… какую-то работу… и в то же время писать картины… и, если ты еще сдашь квартиру…
— Все равно ничего не понимаю.
— Видишь ли, у меня есть дом во Франции, скорее летний домик, среди холмов, не совсем в Провансе, но близко. Мы с Гаем купили его сто лет назад, привели в порядок и ездили туда почти каждый год, а иногда сдавали…
Тим слышал что-то неопределенное о «французском доме».
— Ясно.
— Ну, я не думаю, что снова буду ездить туда. Вероятно, продам его. Между прочим, ты говоришь по-французски?
— Конечно, — ответил Тим.
Он едва мог связать два слова по-французски, но мысль его бешено работала.
— Мы… Сейчас, когда начинается туристический сезон, лучше, чтобы в доме кто-нибудь был, вроде сторожа. А если надумаю продать дом, неплохо было бы позаботиться, чтобы все там было в порядке: электричество, водопровод, что-то там с крышей или с окном, уж не помню. Если ты просто поторопишь строителей и… Тебе это не трудно? Ты там будешь совершенно один, или ты не любишь одиночество?
— Я обожаю одиночество, — сказал Тим.
Собрав волю в кулак, он посмотрел Гертруде в глаза.
— Ты мог бы остаться там на какое-то время, сколько захочешь. Просто жить в доме, разобраться, что там работает, что нет. Электричество там есть, вода тоже, вот телефона нет, и, боюсь, обстановка очень примитивная. Я расскажу, как поладить с людьми в деревне. Дом стоит в стороне от нее, но есть велосипед. А еще в доме есть запас еды: консервы, спиртное, можешь пользоваться не раздумывая. А в деревенской лавке есть все самое необходимое. Тебе не будет одиноко? Конечно, я буду тебе платить за охрану дома, и ты сможешь заниматься там живописью, так?
— Да… да… да…
— Ты пейзажи пишешь?
— Ну, разумеется… я все пишу.
— Что ж, Тим… ты можешь сделать кое-что, что всегда хотелось Гаю, но что нам почему-то не удалось… Он хотел, чтобы художник написал картину, где был бы этот дом и, ты это поймешь, когда увидишь, окружающие холмы. Как ни печально это теперь, но я очень хотела бы, чтобы ты выполнил мою просьбу. Я куплю все твои картины, связанные с этим местом.
— Гертруда, минутку, — сказал Тим. Он овладел собой и подался вперед. Едва не похлопал ее по колену в коричневом чулке, но удержался. — Послушайте. Я не очень хороший художник. Так что, если дело в этом…
— Нет, не в этом… я имею в виду, что уверена в тебе, пейзаж вдохновит… но хочу, чтобы ты побывал там…
Тим выпрямился и сказал:
— Так и быть, сделаю все, что смогу. И я там буду один, никого больше? Мне это нравится.
— Да, только ты, никого больше. Вокруг никаких других домов, одна природа, но, если захочется, можно познакомиться с деревенскими жителями. Там все прекрасно отнесутся к художнику. Можешь оставаться там вечность, до самого сентября. Конечно, там ужасно жарко. Если я решу продавать дом, будет очень кстати иметь на месте человека, говорящего по-французски и по-английски, чтобы все показать. Право, теперь я вижу, что это была прекрасная идея.
— Гертруда, вы гениальны! — воскликнул Тим.
Какая фантастическая удача для них с Дейзи, думал он. Она может сдать свою квартиру, и сдаст, хотя говорит, что нельзя. Проведем целое лето во Франции! Она болтает по-французски. Гертруда еще и заплатит мне. Мы с Дейзи будем питаться хлебом, вином и оливками, как блаженные, вкушающие лотосова плода.[91]
— О, спасибо, Гертруда! — кричал Тим. — Спасибо, спасибо!
Раздался звонок. Анна Кевидж нажала кнопку, открывающую замок парадного. Потом открыла дверь квартиры. По лестнице поднимались Манфред и Граф.
— Мы столкнулись у подъезда, — объяснил Манфред, смеясь.
Граф уставил светло-голубые невидящие глаза на Анну.
— Гертруда разговаривает с Тимом Ридом, — сказала Анна, впуская их.
Гертруда распахнула дверь гостиной.
— Тим как раз уходит.
Следом появился Тим, проговорил: «Спасибо, Гертруда. О, здравствуйте! И всего хорошего!» — вышел, споткнулся на ступеньке и покатился вниз. Поднялся, еще раз крикнул: «Всего хорошего!» — и выбежал на улицу.
Что-то есть такое в этом молодом человеке, подумала Анна, что не вызывает у меня доверия. Ее нерасположение, она это знала, конечно, в какой-то мере питалось ощущением, что он испытывает к ней неприязнь.
Манфред и Граф прошли в гостиную. Анна отправилась к себе. Причесалась, глядя в зеркало на себя, худую и бесцветную. Неужели годы, проведенные в монастыре, и впрямь сделали ее невидимой? Не есть ли невидимость дар всевидящего и справедливого Бога вместо той бесценной жемчужины, того великого дара, которого она жаждала? Невинности, отсутствия всякой силы причинять страдание, даже тревожить, невинности невидимого бессильного наблюдателя! Не станет ли то, что она теперь чувствует, постоянным ее состоянием, или это — анестезирующее оцепенение, предшествующее страшной муке, которая сопровождает перерождение? Кроткое существо, которое жило и передвигалось незаметно на мягких лапках, сворачивается клубочком и засыпает, наполовину зарывшись во влажную землю, а потом пробуждается в мучительной боли и конвульсиях и видит, что превращается в кого-то совершенно иного, в свою противоположность, крылатое существо, даже обитающее в другой стихии. В случае Анны все было наоборот; ей было предначертано стать бескрылой, слабой и маленькой. Только сейчас Анна была безжизненной, бледной, невидимой и не ждущей ничего значительного в жизни.
Больше всего помогло ей, возможно, то, что Гертруда, ее дорогая Гертруда, приняла ее возвращение, ее помощь, как вещь абсолютно естественную. Вопросы Гертруды о монастыре были наивными и небрежными. Разумеется, Анна должна была уйти оттуда (почему она так долго откладывала уход?), и, разумеется, Анна должна теперь почему-то всегда быть с Гертрудой. Да, думала Анна, почему-то предполагается, что она будет с ней или поблизости. Если когда-нибудь кто-то был послан кому-то, то она послана Гертруде. Но жизнь меняется, и как исполнить эту частью ее миссии, ибо Гертруда должна быть только ее частью? А у нее в самом деле есть миссия, иначе зачем она была послана обратно в мир?! Или замысел не в слепом утешении? Почему она верна идее послушания, тогда как отвергла всяческую власть? Неужели всё: позолоченные одеяния, херувимы и серафимы, и Всевышний, сидящий среди них, — средоточие немыслимого света, действительно ушло? Анна повернулась к зеркалу, посмотрела в свои узкие зелено-голубые глаза и взмолилась: «О, пусть это будет не так, дай мне узреть, дай мне узреть!» Как это нелепо, молиться, глядя в зеркало.
Она отвернулась от зеркала и огладила платье. Теперь их у нее было несколько. Гертруда называла их квакерскими, поскольку они были сизо-серого цвета и с белым воротничком. Анна открыла дверь и секунду прислушивалась к приглушенным голосам в гостиной. Она снова раздраженно отметила возбуждение Графа, его недовольство присутствием Манфреда. Так значит, ее задача будет просто препроводить Гертруду в объятия второго мужа? Что ж, пусть будет так. Анна быстрым шагом пересекла коридор и присоединилась к компании.
— Здравствуйте, Анна, выпейте с нами, вы ведь уже позволяете себе вино, не так ли?