Монахини и солдаты - Мердок Айрис 23 стр.


Туда-то, в это место Тим намерен был непременно отправиться этим ранним солнечным утром, но прежде предстояло пойти с Гертрудой к «фонтану мха», который, по ее словам, был совсем рядом. Они перешли ручей, миновали тополиную аллею и виноградник, и тут Гертруда свернула на узкую тропу. Тим очень надеялся, что «фонтан мха» находится в другой стороне. Не хотелось ему даже близко проходить от «лика». Но возможно, фонтан расположен, не доходя до него. Так и оказалось. Через несколько минут Гертруда сошла с тропы и повела его вверх к небольшой круглой впадине, затененной деревьями, куда они и спустились по гладкому склону; трава здесь была ярко-зеленой, а земля под ногами влажной. В конце впадины, перед вновь поднимающимися скалами Тим увидел невысокий зеленый столб, похожий на памятник. Приблизясь, он понял, что это одинокая скала футов трех высотой, целиком покрытая красивым густым цветущим мхом, влажным, словно из него сочилась вода. Он прикоснулся к нему ладонью и ощутил прохладу мягкого влажного мха, жесткий холодный мокрый камень скалы и в изумлении обернулся к Гертруде.

— Откуда тут вода?

— Не знаю, похоже, она сочится с самой верхушки и струится вниз.

— А если у подножия находится родник, может мох поднимать всю эту воду вверх?

Тим завороженно смотрел на ярко-зеленый столп, затем обошел его вокруг, нежно гладя рукой.

— Ваши холмы полны чудес.

— Тут есть и более удивительные вещи.

Гертруда пошла обратно вверх по склону. Она была в легких парусиновых туфлях и белых носках, и ее округлые икры, успевшие покрыться легким загаром, были как у девушки. Тим, следуя за ней, видел под подолом голубого платья проблеск белой нижней юбки. Она дождалась его наверху и повела его обратно к тропе. Там, вместо того чтобы отправиться к дому, она, ни слова не говоря, стала подниматься по тропе дальше. На поворотах он видел ее профиль и печальный, отрешенный взгляд, словно она забыла о его существовании.

— Что это за птица?

— Славка-черноголовка. Гаю были известны названия всех птиц.

Вновь воцарилось молчание. Нет, не совсем. Внизу отчаянно стрекотали цикады, в воздухе звенела их сухая нескончаемая, неразборчивая песня. Становилось жарко. Струйки пота бежали по щекам Тима. Рубашка под рюкзаком была насквозь мокрая. Он надеялся, что Гертруда идет не к «лику». Этого ему не хотелось. Но она уже дошла до расщелины и исчезла в проходе. Тим проследовал за ней.

Когда они очутились на лужайке, не перед самим огромным утесом, но в виду его, Гертруда посмотрела на Тима. Это было как вопрос.

И он ответил:

— Да, я был здесь.

Гертруда отвернулась и чуть ли не сумрачно посмотрела на утес. Смахнула со лба капельки пота. Тим подумал, не хочет ли она остаться одна, но спросить не решался. Он смотрел на нее.

— Гай любил бывать здесь.

— Мне уйти?

— Я должна посетить его места, чтобы попрощаться. Прости, пожалуйста…

— Так уйти?.. — И тут до Тима дошло, что он неправильно понял ее последние слова. Гертруда развязывала шнурки туфель и снимала носки.

— …я хочу искупаться, поплавать, — договорила Гертруда и пошла босиком к озерцу, неся в руках туфли и носки.

«Боже, она собирается купаться там!»

Он крикнул ей вслед:

— Да-да, конечно, я подожду снаружи, за…

Гертруда подходила к воде, когда Тим пробрался назад через проход. Он сделал несколько шагов по тропе и нашел место, где скалы образовывали неровную площадку с неглубокими трещинами, заросшими мхом и камнеломкой. Сбросил рюкзак, который, казалось, стал неподъемным.

Потом он услышал в звонкой от пения цикад тишине плеск. Ему подумалось, что если она искупается в той воде, то станет богиней или же докажет, что уже богиня.

Он сел, потом вытянулся на каменном ложе и положил рюкзак под голову. Скала под ним была теплой. Палило солнце. И незаметно для самого себя он уснул.


Когда он проснулся, Гертруда сидела рядом, зашнуровывая туфли. Она мельком улыбнулась ему, прошлась пальцами по мокрым волосам, зачесывая их назад, и, прищурясь, посмотрела на солнце. Платье облепило ее еще мокрые ноги. Потом сказала:

— Пловчиха я никудышная, но там неглубоко, разве только на середине.

Тим сел. Вода, наверное, сейчас взбаламучена, понемногу успокаивается. Или уже успокоилась, вновь вернула свой таинственный ритм и сияет, как зеркало?

— Я заснул; долго я спал?

— Нет, я только что пришла.

— Мне приснился странный сон, но не могу вспомнить его. — Сон был дивный, подумал он, но о чем? — Как глупо, что я задремал.

— Давай пойдем дальше, — сказала Гертруда. Ей в голову не пришло, что Тим тоже может захотеть искупаться.

Он взвалил на спину рюкзак и пошел за ней вверх по тропе, а когда тропа исчезла, полез по скалам. Казалось, все очарование этих мест пропало. Прежде они двигались легко. Теперь же неловко скользили на камнях, теряли равновесие, оступались. Тима мучила жажда. В рюкзаке у него были вода и шляпа от солнца, но он не мог остановиться. Он, спотыкаясь, следовал за Гертрудой, утирая пот, заливавший глаза. Она же карабкалась с лихорадочной торопливостью. Он слышал, как она тяжело дышит, почти всхлипывает от напряжения чуть впереди него. Наконец она остановилась на вершине, и, присоединившись к ней, он увидел внизу сверкающую стрелу мчащегося канала.

Гертруда взглянула на него, потом показала вниз и принялась спускаться, медленно и все еще тяжело дыша. Скоро они услышали глухой рев воды, а потом низкий гул водопада. Он догнал ее там, где начиналась трава, и они вместе спустились на берег канала.

Тиму хотелось сесть, отдохнуть. Вода пугала. Что, если Гертруда упадет в канал, что, если она бросится в него? Не для того ли она так спешила сюда? Она направилась вдоль берега, миновала сосняк, и Тим, следуя за ней, увидел каменные стены и мчавшийся между ними пенистый поворачивающий поток. Гертруда шла по верху стены, где камень был стесан, образуя парапет. Развязавшийся шнурок одной туфли волочился по самому краю. Канал резко оборвался вниз, перешел в покрытый зеленой тиной склон, по которому ровным слоем скользила вода, потом вскипал сверкающей белой пеной и исчезал в туннеле. Сколь ужасно и страшно это место и одновременно сколь прекрасно, какая всецело и величественно бездушная мощь. С ума сойдешь оттого, что при такой жаре нельзя искупаться в этой смертоносной, мучительно соблазнительной воде. Он сел на край парапета и свесил ноги вниз.

— Будь осторожен, Тим.

— Куда уходит вода?

— Не знаю.

— Гертруда, уйдемте отсюда.

— О боже, что это? — Она показывала на поток, выше по течению.

К ним несло, крутя и швыряя из стороны в сторону, человеческое тело, безвольное, распухшее.

Тим вскочил на ноги. Затем они разглядели, что это не человек, а большая черная собака, дохлая. Ее бледное раздувшееся брюхо в какой-то момент показалось им человеческим лицом. Розовая шкура вспыхнула на солнце, когда собака, вертясь, проплыла мимо. Тим дернулся было, чтобы спасти ее, но не было сомнений, что она мертва. Труп задержался на вершине покрытого зеленой слизью склона, и их глазам предстала жалобная черная морда, белые зубы, неожиданно поднявшаяся лапа. Затем собака перевернулась и полетела вниз, на мгновение скрылась под водой и исчезла в туннеле.

Гертруда отвернулась и закрыла лицо руками. Тим хотел сказать что-нибудь, но увидел, как ее плечи опустились и затряслись. Гертруда плакала навзрыд.

— Дорогая… — проговорил Тим.

Он растерялся, не решаясь подойти к ней, коснуться. Он чувствовал себя отвратительно, обеспокоенный, испуганный ее слезами и дурным знаком в виде утонувшей собаки.

Гертруда уже рыдала в голос. Все так же закрывая лицо ладонями, она опустилась на колени, а потом упала ничком на траву. Протянула руку и поправила юбку. Тим беспомощно стоял, глядя на подошвы ее туфель.

— Гертруда, ну прекратите же, пожалуйста, — раздраженно сказал он. — Вы меня так расстраиваете.

Гертруда, кажется, перестала плакать. Плечи ее больше не тряслись, и она лежала не двигаясь. Потом сказала в траву твердым голосом:

— Извини. Прошу тебя, уйди, пожалуйста.

— Простите. Я ухожу. Пойду сделаю несколько этюдов. Я все равно собирался в это место.

Себе же сказал, что притворится, будто уходит, а сам спрячется поблизости, нельзя оставлять ее одну.

У подножия скал было множество маленьких овражков и расселин, заполненных сухой растительностью, где можно было надежно спрятаться. Он, нарочито громко топая, отошел, а затем быстро заполз в углубление в скалах, невидимое за какими-то колючими метелками. Снял рюкзак и вперился взглядом в Гертруду. Про себя он думал: если вдруг заметит, что Гертруда хочет броситься в канал, то что он сможет сделать? Вероятно, ничего.

Несколько минут спустя Гертруда села и огляделась, чтобы убедиться, что Тим ушел. Посидела какое-то время, некрасиво сутулясь и потирая лицо. Затем медленно, с трудом, как старуха, страдающая артритом, поднялась, отряхнула платье и долго стояла неподвижно, глядя в даль за каналом. Повернулась и, к облегчению Тима, пошла обратно к скалам. Она прошла совсем рядом, но он, припав к земле, не видел ее лица, и стала взбираться вверх, но уже без прежнего проворства, а нехотя, устало, наклоняясь вперед и помогая себе руками, временами чуть ли не ползком.

У подножия скал было множество маленьких овражков и расселин, заполненных сухой растительностью, где можно было надежно спрятаться. Он, нарочито громко топая, отошел, а затем быстро заполз в углубление в скалах, невидимое за какими-то колючими метелками. Снял рюкзак и вперился взглядом в Гертруду. Про себя он думал: если вдруг заметит, что Гертруда хочет броситься в канал, то что он сможет сделать? Вероятно, ничего.

Несколько минут спустя Гертруда села и огляделась, чтобы убедиться, что Тим ушел. Посидела какое-то время, некрасиво сутулясь и потирая лицо. Затем медленно, с трудом, как старуха, страдающая артритом, поднялась, отряхнула платье и долго стояла неподвижно, глядя в даль за каналом. Повернулась и, к облегчению Тима, пошла обратно к скалам. Она прошла совсем рядом, но он, припав к земле, не видел ее лица, и стала взбираться вверх, но уже без прежнего проворства, а нехотя, устало, наклоняясь вперед и помогая себе руками, временами чуть ли не ползком.

Когда она исчезла за гребнем, Тим вскочил. Немного задержался, чтобы выпить воды из своей бутылки, и полез ей вдогонку. С вершины он увидел появляющееся иногда среди камней голубое платье. А еще, совсем рядом, густую смоковницу и под ней корзину, которую оставил здесь в тот день, когда едва не утонул в канале. Подхватив корзину, он последовал за Гертрудой, которая двигалась очень медленно. Она не оглядывалась. Он смотрел сверху, как она идет сиротливой, иногда неуверенной походкой через виноградник, тополиную аллею, ручей и оливковую рощу к дому. Потом повернул назад.

Прошел немного вперед и сел. Глянул на часы. Еще не было одиннадцати. Возвращаться раньше вечера не стоило. Гертруде будет невыносимо, если он станет свидетелем ее горя. Что же делать? Писать не хотелось. Он почувствовал себя глубоко несчастным, и это было как физическое недомогание. Болели ноги, ломило голову, сводило живот. Он с усилием встал, как до этого Гертруда, прошел несколько шагов и остановился, бессмысленно глядя, как собака. Неожиданно вспомнилось купание Гертруды в кристальном озерце, но идти туда не хотелось, не хотелось видеть «лик». Возможно, подумалось ему, он больше никогда туда не пойдет, возможно, забудет туда дорогу.

Что с ним происходит? Он чувствует себя отвратительным, бесполезным, больным от самого себя. Куда он идет, зачем живет? Какова была его жизнь, какой будет? Он жил ложью, обманывая себя. Он неспособен рисовать, неспособен зарабатывать, неспособен вообще ни на что. Лучше было бросить живопись, он очень долго пытается сделать что-то стоящее, но ясно, что художник из него плохой. Лучше отказаться от дальнейших попыток, признать, что он подражатель, жалкий подражатель, и только.

Он снял со спины рюкзак, швырнул его наземь и пнул ногой. Вспомнилось лицо плачущей Гертруды, и самому захотелось плакать, но слез не было. Гертруда завтра уедет. Потом приедет Дейзи. Не хочу видеть ее, не хочу никого видеть. Не нужен я Дейзи, а Дейзи не нужна мне. Все это тоже чертова ложь.

Не хочу, подумал он про себя, показывать Дейзи «лик», канал. Вообще не хочу ее видеть здесь. И сам не хочу быть ни здесь, ни в каком другом месте. Хочу, чтобы кончился проклятый этот маскарад, хочу умереть.


Упав на кровать, Гертруда снова заплакала. Она плакала тихо, устало, буднично. Сил не было даже на то, чтобы подняться и поискать сухой платок. Тот, которым она промокала глаза, был совершенно мокрым, хоть выжимай. Лицо горело от слез. От горя тошнило и кружилась голова.

После смерти Гая она следила за своими страданиями, видела, что хочет страдать, затем очень постепенно ей захотелось перестать страдать, воспрянуть, захотелось, чтобы проснулось желание жить. Казалось бы, здесь, в месте, где всюду Гай, его мысли и его привычки, его знания и счастье, она так прекрасно держится. Она даже выдержала, не испытав особой боли, когда увидела Тима Рида на велосипеде Гая. И вот тонкая пленка, затянувшая рану, содрана. Прежняя страшная боль вернулась. Теперь она никогда не оправится, думалось ей, это тому доказательство.

Присутствие Тима Рида ее не беспокоило, она, поразмыслив, даже была рада, что в доме кто-то будет, что она не останется в «Высоких ивах» одна. Такого никогда не бывало. Всегда с ней был Гай. Она даже никогда не гуляла одна, только с ним. Больше того, как стало ей ясно сейчас, она всегда боялась тех скал и молчаливых безлюдных мест. Гай оберегал ее от этого страха, как от всех прочих.

Тим был полезен как человек, перед которым необходимо делать вид, будто с ней все в порядке. Было и другое преимущество, проистекавшее из полной сосредоточенности Тима на самом себе. Он был до неприличия неспособен вести себя соответственно ее печальным обстоятельствам, что радовало Гертруду, как и его простодушная поглощенность собственными интересами, полное отсутствие желания утешать, приставать, лезть в душу. Ей было легче от его безразличия к ее несчастью, его бесстыдной способности упиваться окружающей красотой. Подобная эгоистичная жизнерадостность была своего рода убежищем от чужой жалости и заботы. Только теперь, сбежав от этого, Гертруда почувствовала, насколько устала от заботливого любопытства и суетливого сочувствия тех, кто окружал ее, — сочувствия, как она догадывалась, во многих случаях лицемерного. Насколько серьезно Джанет Опеншоу или даже Стэнли переживали смерть Гая? Она просто заставила их задуматься о том дне, когда собственные дети унаследуют после Гертруды деньги Гая. Неудивительно, что Розалинда Опеншоу писала такие чудесные, сочувственные и такие взвешенные письма! Теперь Гертруда могла оценить, насколько семья Гая не была ее семьей. Как бы то ни было, люди всегда находят удовлетворение в несчастьях и горестях других, пока на них самих не обрушиваются жестокие страдания. Разве тронула смерть Гая миссис Маунт, или Джеральда, или Виктора, или (еще одного, кто прислал чудесное письмо) Белинтоя? Сильвия Викс даже и письма не прислала. А Манфред? В кафе, пока Манфред парковал машину, миссис Маунт, болтая о всяких пустяках, проговорилась о том, о чем Гертруда и не подозревала, но миссис Маунт ясно дала понять, что знает это наверняка, — что Гай и Манфред всегда не слишком ладили, что между ними всегда существовало соперничество и недоверие. Гертруда припомнила, что у Гая, особенно когда он заболел, Манфред вызывал раздражение. Возможно, в душе Манфред радовался смерти Гая. Они все были в тени Гая. Его явное превосходство должно было досаждать им. Почему Гертруда воображала, будто они должны любить и почитать его? Они завидовали ему, и его очевидная исключительность внушала им чувство неполноценности. Один Граф действительно любил Гая и действительно переживал его смерть как потерю. И еще Анна, ее дорогая Анна, по-настоящему делила с Гертрудой ее горе, по-настоящему беспокоилась и заботилась о ней. И все-таки даже Анна — как могла Анна не оценить того, что, едва она вернулась в мир, нашелся человек, Гертруда, которая так в ней нуждалась? Она должна была обрадоваться, быть довольной, благодарной, что имеет возможность оттеснить всех других и помогать ей справиться с горем!

Слезы Гертруды начали утихать, она представила себе милое, тонкое, бледное лицо, короткие серебристые пушистые волосы, узкие умные голубовато-зеленые глаза. Блистательная, сильная Анна Кевидж. Какой длинный путь они прошли вместе с того вечера, когда Анна позвонила с вокзала Виктория! Она вспомнила Анну, нагую, с крестиком на шее, входящую в море, как мученица. И как у нее на глазах волны швыряли Анну, били, едва не утопили. И как она бросилась в морскую пену, а огромные волны налетели на нее, намокшее платье облепило ноги, сковывало движения. Те яростные воды слились в ее видении со смертоносными бешеными водами канала и раздувшимся крутящимся трупом собаки, отчего ее горе так внезапно вырвалось наружу.

Дыхание у Гертруды перехватило, пришлось сесть, хватая ртом воздух. Она выжала платок и промокнула глаза. Как ей нужна Анна! Зачем она уехала? Какое суждение она вынесла о жизни Гертруды? Она сказала, что должна побыть одна, одобрила ее поездку в Италию с Манфредом и миссис Маунт. Не кончит ли Анна тем, что вновь похоронит себя заживо в монастыре? Она вспомнила слова Анны, верное лекарство от отчаяния: «Человек всегда может найти силы жить в помощи другим, это всегда дает утешение». Смогла бы я жить так, спрашивала себя Гертруда, если бы Анна покинула меня? Конечно, Анна не покинет меня, я это знаю. Но нельзя же вечно жить, лишь полагаясь на Анну, это будет нечестно по отношению к ней. Я помогла Тиму Риду, утешило ли это меня? Да, немного. А как невероятно легко было это сделать! Кому еще могу я помочь, кого еще сделать счастливым? Кто-то сказал, что у Сильвии Викс трудности, но не сказал, в чем они заключаются. Я могла бы помочь Сильвии. И миссис Маунт. Помочь Графу. Она представила Графа, такого худого, такого прямого, с мукой на бледном лице смотрящего на нее светлыми голубыми глазами.

Назад Дальше