— Пилсудский в тысяча девятьсот тридцать третьем году хотел захватить Германию. Или это не реализм?
— Уж не хотел ли он захватить ее в одиночку? — поинтересовалась Анна.
— Нет, вместе с Британией и Францией, только они его не поддержали.
— Были слишком реалистами! — сказала Анна.
— Поляки вечно обсуждают свою историю, — заключила Гертруда, — они как ирландцы. Нам нужно возвратиться в тысяча двести сорок первый год, чтобы понять, на каком мы свете!
— Ты часто возвращаешься? — спросила Анна.
— Нет… но, бывало… Вы не собираетесь в Польшу нынешним летом? — обратилась Гертруда к Графу.
— Нет… то есть… пока еще не думал о планах… на это лето…
— Хотелось бы побывать в стране, где есть город, что и не выговорить: Лодзь. Анна, дорогая, не поищешь нам еще бутылку?
Граф подумал: вот бы Гертруда поехала с ним в Польшу. Возможно ли такое, поедет ли она? В его силах спросить ее, только надо сделать это с беспечным видом, а не с серьезным, будто это важно для него. Конечно, нельзя ничего говорить ей о пожелании Гая — но можно предложить поехать со мной ненадолго. Почему бы не предложить? Похоже, ей это интересно. Боже, я показал бы ей памятник жертвам войны и мемориал в гетто, место, где была Равякская тюрьма и комнаты в старом здании гестапо, и… Потом он подумал, что первые места, пришедшие ему в голову, все печальные или ужасные. Опечалится ли она? Гертруда увиделась ему в скорбной Варшаве подобной Христу, сходящему во ад. Не тот ли это ответ, которого он ждал и не находил? Ответ, событие, слепящий свет. Все ужасное, печальное внезапно соединится со счастливым. Произойдет великий акт спасения. Христос воскреснет.
Он улыбнулся Гертруде; его волосы цвета соломы блестели под яркой лампой, бледное лицо казалось гладким, как слоновая кость, а голубые глаза сияли ясным светом чистой любви и радости. Анна тоже улыбнулась, умиротворяюще, приветливо, обратив к ней спокойное лицо.
А Гертруда говорила себе, что это, наверное, действие вина, но она вдруг почувствовала, что все будет хорошо. Она думала о Тиме. И о Графе с Анной. И что так или иначе, но все будет хорошо.
— Все будет хорошо, — сказала она.
— Все будет хорошо, — подхватил Граф.
— Что бы ни случилось, все будет хорошо, — сказала Анна и засмеялась, остальные засмеялись вместе с ней.
Тим и Гертруда стояли в его студии. По застекленной крыше тихими лапками топотал дождик, сквозь стекло сочился мягкий жемчужно-серый свет. Они смотрели друг на друга огромными глазами, словно видели перед собой привидение. Потом шагнули навстречу и медленно, осторожно обнялись, тесно прильнули друг к другу, закрыв глаза и не спеша с поцелуем.
Тим позвонил в девять утра. Он бы позвонил и раньше, да только не мог отыскать будку с исправным телефоном. Гертруда в этот момент сидела у Анны и уговаривала подругу примерить кое-какие украшения. Ей хотелось, чтобы Анна была чем-то занята, и тут раздался звонок. Она как раз спрашивала себя, что делать со своей жизнью и душой, если не дождется его, когда телефон зазвонил. Гертруда пошла к телефону, закрыла обе двери и, услышав голос Тима, просто сказала: «Где ты? Я сейчас приеду». Тим назвал адрес, и Гертруда опустила трубку. Сказала Анне, что ей нужно повидаться с социальным работником по неотложному делу, выскочила из дому и поймала такси.
И вот они вдвоем. Их окружал космос. Их ограждали стены. Они могли дышать близостью друг друга, видеть, осязать и чувствовать время, отмеряемое ударами их сердец. Было какое-то сладостное наслаждение в молчаливости и медлительности их свидания, и странная, почти загадочная полуулыбка была доказательством, что они не грезят.
— И все-таки сбылось? — проговорил наконец Тим, слегка отстраняя Гертруду, чтобы снова посмотреть на нее.
— Да. Сбылось. Я так волновалась…
— И я!
— Но теперь все хорошо.
— Я боялся, ты забудешь меня.
— Я тебя помню. Ты Тим. Дай взглянуть на твои руки.
Она расстегнула манжеты и закатала рукава его рубашки. Худые запястья, покрытые рыжими волосами, тонкие руки, на которых еще виднелись следы глубоких царапин. Она расстегнула пуговички на его вороте и нежно провела ладонью по волосатой груди.
Тим разглядывал ее с сумасшедшей насмешливой радостью.
— Да. Я помню тебя. Моя милая. Сними плащ. Дай его мне. Ну и ну, весь мокрый.
Он повесил плащ на спинку стула.
— Таксист не смог найти дома, и я…
— Люблю тебя.
— Да… да…
— Давай присядем. Хочу смотреть на тебя. Упиваться тобой.
Он усадил ее на стул, сам сел напротив — как они сидели, соприкасаясь коленями, в тот первый вечер в гостиной в «Высоких ивах». Он расстегнул ее серо-коричневый костюм, коснулся груди, потом снова запахнул. Оба вздохнули и наклонились друг к другу, держась за руки.
Тим сказал:
— Я очень хочу тебя, но здесь никак. Брайан, хозяин гаража, любит заходить ко мне. Кроме того, мы тут вроде как живем совместно с одним парнем. Сейчас его нет, но может появиться.
Тим, конечно, думал о Дейзи, что она может нагрянуть. Это было маловероятно. Не в ее привычках было заглядывать к Тиму. Она почти всегда сидела мрачнее тучи у себя в квартире или просто ждала его в «Принце датском». Но теперь ей вполне могло взбрести в голову заявиться, из чистого упрямства. Тим представил себе картину: он в постели с Гертрудой, а в дверь барабанит Дейзи, и похолодел от ужаса. Собственно, поскольку существовал такой риск, он решил вообще не встречаться с Гертрудой в студии, но когда она по телефону неожиданно спросила адрес, он назвал его, в волнении не сумев придумать отговорки. Долго оставаться здесь было нельзя, слишком опасно. Но куда в целом свете они могут пойти?
— Я счастлива, что люблю тебя, и ничего не могу с собой поделать, — сказала Гертруда.
— И я счастлив. Но не совсем представляю, что нам делать. Наверное, просто ждать. А ты что думаешь, милая, дорогая, королева Гертруда?
— Я… не знаю… — беспомощно ответила Гертруда, и тихие слезы подступили к ее глазам.
— Мы не подумали об этом, правда? — сказал Тим. — Слишком неожиданно пришлось расстаться, вдобавок ко всем тем разбитым яйцам. У нас просто времени не оставалось на это. Не плачь, любимая.
Гертруда взяла руку Тима и утерла ею слезы.
— Как бы то ни было, — сказала она, как на том давнем «совещании», — главное нам ясно.
— Ясно?
— Разве нет?
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, что мы любим друг друга…
— Да, да, да. Мы постоянно говорим это, и это так. Но… что нам?.. — Тим замолчал, думая про себя, что да, они любят друг друга, в этом, слава богу, нет никакого сомнения, но теперь она в Лондоне и может решить. Он сказал: — Возможно, ты решила, что хочешь простой любовной связи, а не другого, непреходящего. Если так… то скажи… скажи сейчас…
— Ты хочешь просто любовной связи?
— Нет.
— Я тоже не хочу. Я хочу другого, вечного.
— Прекрасно. Ты была права тогда, во Франции. Или все, или ничего. Но, Гертруда, дорогая, я…
— Что?
— Я вижу цель, но не вижу, как ее достичь. Мне невыносимо быть вдали от тебя, даже мгновение. Я бы хотел, чтобы мы с самого начала не скрывались. Наверное, следовало тогда, во Франции, сразу открыться Манфреду и миссис Маунт…
— Мы не могли…
— Меня пугает, что мы все держим в тайне. Я боюсь потерять тебя. И предпочел бы жениться не откладывая. Можем мы пожениться завтра или на следующей неделе?
— Нет, Тим…
Они смотрели друг на друга и сосредоточенно думали.
Тим думал о том, что должен оберечь ее, но как это сделать? Тут ничего нельзя утаить.
— Мы могли бы пожениться и держать это в тайне.
— Нет, Тим.
Тим снова задумался. Господи! Надо немедленно уходить отсюда, ему постоянно чудятся шаги Дейзи на лестнице. Но где еще, черт побери, они могут хотя бы держаться за руки? Он с ума сойдет. Или рассказать ей о Дейзи? Нет, не сейчас, когда они только встретились снова, и без того у них слишком много проблем. Пусть все немного утрясется, а потом он постепенно признается. Ему нужно переосмыслить свои отношения с Дейзи, взглянуть на нее в истинном свете (то есть более критически), прежде чем что-то говорить Гертруде, нужно быть безразличным, иначе она подумает, что это серьезнее, чем есть на самом деле. Как все ненадежно, ему необходимы прочные супружеские отношения с Гертрудой, а она, возможно, в конце концов решит, что ее устроит и любовная интрижка. Боже! Если теперь она бросит его, он умрет.
Я так сильно люблю его, думала Гертруда, но что я могу предложить? Он должен был бы сам все понять, но она даже не знает, как его спросить об этом. Она не может выходить замуж так скоро после смерти Гая, это немыслимо. Даже она не может себе этого представить, что же скажут другие? Она еще носит траур, и она действительно в трауре, все ее существо не знает ничего другого. От этого не уйти, она обязана хранить верность Гаю, свою неизбывную любовь к нему среди этой новой данности, и это — данность, она не выбирала ее, не искала, эта данность просто существует. Да простит ее Бог. Да простит ее Гай. Она не может ни выйти за Тима, ни допустить, чтобы все или хотя бы что-то открылось, и это будет продолжаться еще долго, они просто должны ждать. Поймет ли он? Она не хочет, чтобы он страдал или сомневался в ней. У него может возникнуть столько сомнений, что он сбежит. Вдруг он подумает, что она всего-навсего боится «шайки» родственников? И ей вспомнились оскорбительные слова Тима: «Как же они удивятся, если узнают, что ты завела любовника». Она не может предстать перед ними в таком качестве, она, Гертруда. И это не пустое самолюбие, а нечто более глубокое. Как это объяснить ему?
Тим же мысленно говорил себе, что ее слишком заботит, что подумают другие. Но разве то, что те подумают или сделают, может разлучить их, уничтожить его, прогнать прочь?
— Я не бог весть какое сокровище, Гертруда, — сказал он. — Они удивятся: что это она связалась с таким ничтожеством?
— Прекрати, Тим…
— С таким лжецом, ворюгой. Ты знаешь, что я подворовывал у тебя еду из холодильника? Не очень-то это романтично — связаться с парнем, ворующим еду из твоего холодильника.
— Ты так голодал? Бедняжка.
— Бедняжка Тим. Это лучшее, что они могут обо мне сказать.
— Выкинь ты их из головы. Не в них дело.
— Знаю. В Гае.
— Да.
— Понимаю, — кивнул Тим и подумал: почему бы Гаю не разлучить их, не уничтожить его, не прогнать прочь? Когда романтические чувства чуть поостынут, она задумается: Гай был вот такой-то, а Тим — вот какой. И сама себе удивится.
— Рада, что понимаешь, — сказала Гертруда, — мы должны подождать.
— Подождать так подождать. Я сойду с ума. Но это пустяк. Я уже был на грани, когда мы расстались. Звонил тебе, никто не отвечал, потом эта Анна ответила, потом опять молчание. Я решил, ты передумала! Когда ты вернулась? Где была вчера вечером? Я ничего не знаю. Не знаю, привезли ли тебя в Лондон Манфред с миссис Маунт? Боже, как я ревновал к Манфреду, увозившему тебя на своей машине! Такой важный, такой красивый, да еще с такой огромной машиной…
— Не волнуйся насчет Манфреда. Из Парижа я летела самолетом, а они поехали дальше, на паром. Я практически не сэкономила время, но просто хотелось избавиться от них. А вчера вечером я сидела у себя дома с Анной и Графом.
— И не ответила на звонок! Я с ума сходил!
— Прости… они были рядом, а при них говорить было нельзя, я даже расплакалась…
— И ты обедала с этой парочкой. Что ж, сегодня обедаешь со мной!
— Тим, не могу, я приглашена на обед к Стэнли и Джанет, отказаться нельзя.
— А, черт!.. Почему нельзя… проклятье! В конце концов они отберут тебя у меня. Их много, я один.
— А ты что делал после моего отъезда?
— Через полчаса меня уже не было в доме. Я переночевал в деревенской гостинице. Потом автобус, поезд, самолет до Лондона, и прямо из аэропорта начал звонить тебе.
— Значит, вот где ты живешь. Я еще даже не осмотрелась.
— Эта комната не моя, я тут временно и скоро должен буду съехать; хозяина зовут Джимми Роуленд…
Гертруда ходила по чердаку, осматривая его. Тим успел спрятать подальше рисунки кошек. Достал несколько своих лучших работ, из старых, и расставил в разных местах. Он попробовал взглянуть на мастерскую глазами Гертруды. Мастерская выглядела романтично. Но для романтических свиданий не годилась. Скоро придется сказать Гертруде, что он должен съехать отсюда. Когда-нибудь заявится Дейзи. Не поможет ли ему Гертруда найти квартиру? Где он будет сегодня вечером? В «Принце датском»? Жизнь лишается своей упорядоченности, теряет смысл. И сейчас Тим впервые понял, сколько упорядоченности и смысла было в его, казалось бы, ненормальной жизни.
— Мне нравится этот рисунок, — сказала Гертруда, указывая на рисунок мальчика, наливающего вино из бутылки. — И тот этюд. — Это было откровенное подражание Эрнсту: птица на приятном голубом фоне беспорядочных горизонтальных мазков. — И вот этот тоже. — Она имела в виду один из кошачьих портретов, пропущенных им при уборке.
— А, это ерунда. — Тим поспешно повернул его лицом к стене.
— Нет, мне очень нравится. Ты замечательный художник.
— Гертруда, дорогая, ты ничего в этом не понимаешь!
— Ты будешь продолжать писать картины, не правда ли, продолжать и продолжать?
— Когда я… Ох, Гертруда, ты ломаешь мне жизнь, уничтожаешь ее. Я не против, я рад. Ее надо сломать, уничтожить. Но мне придется начать все сначала.
Да, это та чистота, которой он жаждал, думал Тим. Ему суждено погибнуть и возродиться, он воссоздаст себя заново, с ее помощью. Да будет так.
Гертруда бесстрашно выслушала его, и Тиму понравилось ее самообладание.
— Но ты начнешь все снова как художник, не бросишь живопись?
— Не брошу. Ах, Гертруда, до чего необычно и прекрасно видеть тебя здесь, это как чудо.
Он не сводил с нее прищуренного взгляда. Она потрясающе смотрелась на фоне студии — это походило на смелый коллаж. Холеная, бронзовая от загара Гертруда в серо-коричневом костюме, голубой блузке с высоким воротничком и круглой золотой брошью. Он бросил взгляд на ее изящные неброские дорогие туфли, на скромную кожаную сумочку. Неужели это его возлюбленная?
— Ты моя возлюбленная?
— Да, Тим.
— Надеюсь, это так. Но я имею в виду, что все рушится… все мои привычки, все мое время… ты ворвалась, как торнадо, от прежнего ничего не осталось, все теперь другое, будет другим, когда мы… Знаешь, пойдем отсюда. Дождь перестал. Который сейчас час? О, они уже открылись. Пошли в паб. Тебе надо привыкать сидеть в пабах, когда…
Будут ли они ходить в пабы? Как они будут проводить время? Нет, и правда невозможно представить их женатыми.
— В паб? Сейчас? Так рано?
— Почему не пойти? А что еще делать? Собирайся, надевай плащ.
Гертруда повиновалась.
Значит, она слушается его, делает, что он велит. Где пределы его власти над ней? Возможность командовать Гертрудой оказалась для Тима новостью. Это было почти забавно. Ему пришла в голову мысль.
— А потом… знаешь, что мне хочется сделать? Пойти на Ибери-стрит. Хочется побыть в той квартире, вместе с тобой, я имею в виду — просто побыть там. Ты не против? Это важно.
— Знаю, — ответила Гертруда, — и понимаю, что твоя жизнь разрушена. Я… моя жизнь тоже разрушена.
— Дорогая… прости… я…
— Нет-нет, так и должно быть. Но на Ибери-стрит мы пойти не можем, там Анна.
— Разве это причина?
— Я думала, ты не захочешь.
— Я боюсь Анны. Чувствую, она станет убеждать тебя бросить меня. Но мне не избежать встречи с ней. Я не должен стать слишком большим сюрпризом для них! Пришло время понять им, что мы с тобой теперь как бы друзья!
Он прав, подумала Гертруда. Он должен там появиться, и будто случайно. Но что им стоит догадаться? И Анна — ведь не попросишь ее переселиться в другое место. Да еще обед со Стэнли с Джанет сегодня вечером. Ну и что, то, как она жила раньше, привычки, светские обычаи отныне ничего не значат, она не распоряжается своим временем, своим днем, все идет кувырком. Хорошо ли это, правильно ли? Как же разрушительна любовь!
— Пойдем на Ибери-стрит, — сказал Тим. — Пойдем сейчас. Там и выпьем. Вместе с Анной.
— Мария Магдалина наоборот! — сказала Гертруда, высыпая на кровать перед Анной содержимое своей шкатулки с украшениями, и обе засмеялись, как в прежние времена, сумасшедшим смехом, напоминавшим о студенческих годах и о том, что их жизни связаны навсегда. — Милая моя, нельзя носить это черное платье без украшений, — продолжала она, раскладывая украшения по двум кучкам. В одной, как догадывалась Анна, оказались вещицы, подаренные Гаем. Из другой Гертруда вытаскивала то одно, то другое, что, по ее мнению, могло подойти Анне. — Это тебе, нет-нет, не отказывайся, у меня, как видишь, их и без того слишком много.
По настоянию Гертруды Анна снова надела черное платье. Гертруды сейчас не было, ушла на встречу со своим социальным работником, и Анна сидела одна перед зеркалом. На шее — ожерелье из темного янтаря с длинной янтарной же подвеской, которая светилась магическим красноватым светом. Невысокий стоячий воротничок платья скрывал ее маленький золотой крестик. Светящаяся подвеска красиво лежала на груди Анны.
Она посмотрела на свое тонкое лицо и узкие глаза. Сидя перед зеркалом, она погрузилась в задумчивое созерцание. Гертруда согласилась, что ее гладкая, как бы тихо светящаяся кожа не требовала никакой косметики. Плотно сжатые бледные губы едва отличались цветом от лица. Тусклые светлые волосы были коротко острижены, что придавало ей мальчишеский вид, вовсе ее не раздражавший. Лоб был чист и гладок, как и тонкая удлиненная шея. Облегающее, прекрасного покроя черное платье очень шло ей, и Гертруда была права, ожерелье просто просилось к нему.
Анна сидела, смотрясь в зеркало, спокойная, расслабленная, руки безвольно опущены, губы разжаты. Но мысль ее сосредоточенно работала, осознавая податливое неподвижное тело. Оно словно бы обладало некой тайной свободой, о которой сознание ничего не ведало. Она посмотрела на свою голову и представила ее такой, какой она была долгое время: в белом повое и черном покрывале, в которые она ловко укутывалась каждый день в своей крохотной келье, торопливо обряжаясь в предутренних сумерках. Анна взглянула на часы. Она точно знала, что сейчас делают в монастыре, готовясь к любимому, святому богослужению. «Ты надеваешь Христа, как облачение». Одежды можно снять и отложить в сторону. Не отбросила ли она сущностное, сохранив несущественное, обрекая себя на неизбежное разрушение личности? Очень вероятно.