Мистраль задул неожиданно, часов в десять утра, при совершенно ясном небе. Теперь небо посерело, но не так, как обычно, когда его заволакивают тучи, а будто каждая частичка синевы спокойно, не двигаясь с места, поблекла, превратившись в частичку серого. Больше того, трудно было с уверенностью сказать, что тучи вообще есть, разве что потому, что было не видно солнца. Хотя, возможно, оно уже опустилось за скалы? Граф, чьи часы остановились, не мог понять, сколько теперь времени. Он прилег на минуту. Может, он заснул? Он вышел в гостиную. Там никого не было. Дул ветер, но не как другие ветры, налетающие порывами или завывая на разные голоса, а ровно и мощно, словно воздух, получив однажды ускорение, мчался мимо, как речной поток. Ветер-река, мчась параллельно земле, нес, как видел стоявший у окна гостиной Граф, листья деревьев, ветки и прочий мусор, увлекаемый воздушными силовыми линиями, и сама земля постепенно растворялась в этом потоке частиц. И надо всем стоял монотонный гул, как от работающего двигателя, не слишком громкий или пронзительный, но заставлявший вибрировать каждый нерв.
Гертруда спустилась вниз, жалуясь, что невозможно отдыхать. Приготовила чай, но все отказались. В доме стало очень холодно. Гертруда отыскала в чулане электрический обогреватель и сунула шнур в розетку в гостиной, они уселись вокруг него и развлекались разговорами о ветре. Гертруда рассказала им несколько местных народных историй о нем. По комнате гулял сквозняк, мини-мистраль, уходя в трубу. Граф предложил разжечь, если есть дрова, вечером («Да, наверное, вечер уже наступил, не так ли?») огонь в громадном каменном очаге. Гертруда с восторгом подхватила идею. Самой на улицу ей выходить не хотелось, слишком легкое было у нее пальто, но она рассказала Графу, где лежат дрова: под навесом у гаража. Он вышел и вернулся, говоря, что не смог ничего найти. Гертруда, раздраженно кутаясь в тонкое пальтишко, вышла с ним. Под навесом было пусто: дрова украли. Они возвратились в дом, и Гертруда принялась за бесплодные поиски бутылок, чтобы наполнить их горячей водой, без чего, по ее словам, им никак не обойтись ночью. Когда поднимался мистраль, постели каким-то непостижимым образом тут же становились влажными.
Анна Кевидж лежала в постели, обложившись подушками, навалив на себя все, какие были, одеяла, пальто, даже коврик с пола, и все равно ей было холодно. В деревне нынче утром ей нездоровилось, и она забыла купить хлеб и масло, о чем очень переживала. У нее была ужасная мигрень, проявившаяся в необычной, хотя не сказать чтобы совсем уж незнакомой форме. Она совершенно ничего не видела прямо перед собой. Центр зрения занимала большая сероватая круглая дыра, в которую упирался ее взгляд, а по краю дыры — кайма, похожая на кипящую овсянку. По сторонам каймы то, что виделось боковым зрением, выглядело нормальным. Обычной головной боли не было, вместо нее намного худшее ощущение сильного головокружения, морской болезни и тупые интенсивные серо-стальные позывы к рвоте. Она расстелила на полу у кровати несколько газет и поставила ночной горшок. Невозможно было ни стоять, ни сидеть, ни лежать плашмя. Более терпимо было полусидеть, высоко подоткнув подушки. И приходилось все время ерзать в поисках облегчения, двигать ногами, плечами, перекатывать голову из стороны в сторону. Она лежала, слушая монотонный рев ветра и стук ставен. Утром в деревне она отправила письмо в Чикаго.
Постучавшись, вошла Гертруда.
У слышав, как она поднимается по лестнице, Анна быстро свесилась вниз и затолкала газеты и горшок под кровать.
— Как ты, дорогая? Не возражаешь, если я загляну в шкаф? Где-то все же есть эти бутылки.
— Да, конечно.
Гертруда принялась копаться в шкафу.
— Одна есть, но какая-то совсем древняя. Очень темно. Не против, если я зажгу свет?
Гертруда включила свет. Анна зажмурила глаза.
— Вот еще одна, это уже что-то. Извини, я тебя ослепила. — Она выключила свет. — Как голова?
— Нормально.
— Что, почитала Вальтера Скотта?
— Нет.
— Я тоже не смогла читать. Извини за этот адский ветер. Он прекратится. Тебе достаточно тепло?
— Да.
— Дай-ка потрогаю ноги. — Гертруда просунула руку под одеяла и пощупала ноги Анны. — Ты замерзла. И ноги голые, дуреха. Неужели не привезла с собой носки или что-нибудь?
— М-м… ах да… есть, в чемодане… это пустяки…
Гертруда нашла пару носков, откинула одеяла и надела их. Минуту Анна лежала неподвижно, ощущая тепло Гертрудиных рук, а как только та опустила одеяла, снова принялась сучить ногами.
— Я принесу тебе бутылку, — сказала Гертруда, — если какая-нибудь из этих не течет. Как себя чувствуешь, признайся?
— Это пройдет.
— У тебя вся одежда сбилась. Не лучше ли будет раздеться?
— Попозже.
— Когда вернемся, надо будет тебе показаться Виктору.
— Лучше другому врачу, незнакомому.
— Сходи к Орпену.
— Дантист — это не то.
— Аспирин приняла?
— Да.
— Неужели в твоем глупом монастыре не могли ничего сделать с этой жуткой мигренью?
— Дело в психике.
— Ты мазохистка.
— Вовсе нет.
— Не хочешь ложечку консоме?
— Нет, спасибо.
— Ты не можешь лежать спокойно. Дать таблетку снотворного?
— Спасибо, позже.
— Не знаю, чем помочь тебе. Бренди?
— Не нужно.
— И Граф какой-то дерганый. Все мы сегодня не в себе.
— Прости. Прости, что забыла хлеб…
— Ох, дорогая моя!..
Поверх платья на Гертруде был коричневый халат, похоже, принадлежавший Гаю. Она сидела на постели и ласково гладила подругу через одеяла. Анна беспокойно ерзала. В комнате стало темнее. Гертруда плохо видела лицо Анны, которая запрокинула голову. Анна же совсем не видела Гертруду, только расплывчатое пятно… уголком глаза. По мере того как в комнате темнело, окруженная шевелящейся бахромой дыра в центре ее зрения будто становилась ярче. Чтобы отвлечься от тошноты и новой боли, возникшей в затылке, она сосредоточилась на этом пустом светлеющем круге. Она ждала, не возникнет ли вдруг что-то внутри этого пылающей дыры, может Иисус Христос. Хотелось, чтобы Гертруда ушла.
— Анна, ты никогда не оставишь меня, правда?
— Нет, никогда.
— Я имею в виду… что бы ни случилось…
— Что может случиться?
— Не знаю. Всякое случается, заранее не угадаешь.
— Если окажешься в инвалидной коляске, я буду ее катать.
— Хочу, чтобы мы вместе встретили старость.
— Прекрасно!
— Хорошо, дорогая, ухожу. Я люблю тебя.
— Взаимно!
Гертруда вышла, унося с собой бутылки. Когда ее шаги затихли внизу, Анна заставила себя встать, дотащилась до ванной и попыталась вызвать рвоту. Но не смогла.
— Как Анна? — спросил Граф.
— У нее страшно болит голова, — ответила Гертруда. Поставила бутылки и забыла о них.
— Могу я… могу я налить вам, Гертруда?
— Я сама. — Гертруда плеснула себе виски. — Будете?
— Да… пожалуй… чуточку виски… в виде исключения, день такой…
— Вы становитесь настоящим пьяницей, Граф.
— Не зажечь ли нам свет?
— Подождите, давайте посмотрим в окно.
Они со стаканами в руках подошли к окну. Даже вечером скалы продолжали улавливать слабый свет и серели на фоне темного неба. Их склоны, утратившие неравномерное мерцание, казалось, медленно двигались вверх и вниз в вертикальных пазах. В долине лежал плотный шелковистый подводный полумрак, и можно было различить горизонтально вытянутые напряженные кроны ив и оливковых деревьев, струящиеся на ветру, струящиеся бесшумно, поскольку рев ветра заглушал каждый звук.
— Какой жуткий вой.
— Посмотрите на бедные деревья.
— А терраса, смотрите!
По террасе мелким стремительным потоком неслась листва, среди которой, отставая, двигались мелкие и крупные ветки и даже как будто камни. Несколько плетеных кресел исчезли. Подальше ветер двигался сплошной стеной между домом и скалами.
— Надеюсь, это не черепица с крыши.
— Мы услышали бы, как ее срывает.
— Не в таком шуме.
— Боже, что это?
Раздался скрежет, и что-то сильно ударило в стену дома.
— Пойду взгляну, — сказала Гертруда.
— Не выходите в стеклянные двери! Лучше через арку. Я пойду с вами. Подождите, придержу дверь!
Они кое-как сладили с дверью, вышли и захлопнули ее за собой, потом двинулись вдоль террасы, держась поближе к стене дома. Деревянный крытый балкон (который Тим когда-то подпер бревном) обрушился и лежал грудой столбов и виноградных плетей.
— Боже мой, виноград оборвался!
— Похоже, оборвалась только одна плеть… да, лишь эта… отнесем… отнесем виноград в дом?
— Лучше всю плеть целиком… проклятье!..
Борясь с ветром, они потащили ветвь, с трудом просунули сквозь створки двери, бешено рвавшиеся из рук, едва дверь открыли, и занесли длинный, оставлявший след трофей в гостиную. Положили на пол вдоль узкого серванта, под встревоженными девушками Мунка. Гертруда включила свет.
— Не зажечь ли нам свет?
— Подождите, давайте посмотрим в окно.
Они со стаканами в руках подошли к окну. Даже вечером скалы продолжали улавливать слабый свет и серели на фоне темного неба. Их склоны, утратившие неравномерное мерцание, казалось, медленно двигались вверх и вниз в вертикальных пазах. В долине лежал плотный шелковистый подводный полумрак, и можно было различить горизонтально вытянутые напряженные кроны ив и оливковых деревьев, струящиеся на ветру, струящиеся бесшумно, поскольку рев ветра заглушал каждый звук.
— Какой жуткий вой.
— Посмотрите на бедные деревья.
— А терраса, смотрите!
По террасе мелким стремительным потоком неслась листва, среди которой, отставая, двигались мелкие и крупные ветки и даже как будто камни. Несколько плетеных кресел исчезли. Подальше ветер двигался сплошной стеной между домом и скалами.
— Надеюсь, это не черепица с крыши.
— Мы услышали бы, как ее срывает.
— Не в таком шуме.
— Боже, что это?
Раздался скрежет, и что-то сильно ударило в стену дома.
— Пойду взгляну, — сказала Гертруда.
— Не выходите в стеклянные двери! Лучше через арку. Я пойду с вами. Подождите, придержу дверь!
Они кое-как сладили с дверью, вышли и захлопнули ее за собой, потом двинулись вдоль террасы, держась поближе к стене дома. Деревянный крытый балкон (который Тим когда-то подпер бревном) обрушился и лежал грудой столбов и виноградных плетей.
— Боже мой, виноград оборвался!
— Похоже, оборвалась только одна плеть… да, лишь эта… отнесем… отнесем виноград в дом?
— Лучше всю плеть целиком… проклятье!..
Борясь с ветром, они потащили ветвь, с трудом просунули сквозь створки двери, бешено рвавшиеся из рук, едва дверь открыли, и занесли длинный, оставлявший след трофей в гостиную. Положили на пол вдоль узкого серванта, под встревоженными девушками Мунка. Гертруда включила свет.
— Какая досада!
— Что за красота!
Сломанный колышущийся стебель изящно улегся на полу. На свету изумрудом блестели листья с прожилками и пушистым, с багровым оттенком, исподом. Зеленые незрелые гроздья мерцали, слегка просвечивая, похожие на маленькие пирамидки из драгоценных камней, подчеркивая классическую неподвижность зубчатых листьев.
— Напоминает виньетки восемнадцатого века.
— Или Фаберже!
— Но виноград еще не созрел, — сказала Гертруда.
— Но теперь, наверное, созреет?
— Не совсем. Во всяком случае, нельзя есть такую красоту. Я опущу этот конец в воду, чтобы подольше не завял. Ох я, бестолковая, надо было утром занести кресла в дом.
— Их же не унесло?
— Унесло. Разве не видите, ни одного не осталось!
— Сходить?..
— Нет-нет, они где-нибудь внизу холма, такое не первый раз случается.
— Хотя бы дождя нет…
— Что это… о нет!
Они бросились в кабинет. Громкий звон известил о том, что треснувшее стекло вдребезги разлетелось. Ветер злобно устремился в неровную дыру.
— Как можно… чем можно заделать окно?
— Тут ничего нельзя сделать, — ответила Гертруда. — Идемте, просто запрем дверь. Господи, это невыносимо, это просто невыносимо!
Она захлопнула дверь, и они вернулись в гостиную.
— Не хотите поужинать, Гертруда? Я бы пригото…
— Нет, а вы поешьте, разогрейте себе супу. Не дрожите, наденьте свитер, я могу одолжить вам один из свитеров Гая.
— О нет…
— Граф, вы такой замерзший и такой худой! Укутайтесь во что-нибудь, хотя бы в одеяло!
— Со мной все в порядке.
Граф надел легкую куртку поверх своей голубой летней рубашки с открытым воротом. Он стоял, подняв плечи, морща лоб, и его длинные руки и костлявые запястья торчали из рукавов, негнущиеся, будто деревянные. Он не мог решить, то ли ему сесть, то ли уйти, он ничего не мог поделать с собой. Слонялся, похожий на марионетку, по такой теперь неуютной, ярко освещенной комнате, отражаясь в черных блестящих окнах, не находя себе места ни в пространстве, ни во времени. Беспомощно смотрел на свои остановившиеся часы. Гертруда с раздражением разглядывала его. Потом повернулась спиной к нему и задернула шторы на окнах. Долина и скалы исчезли. Выдвинула ящик серванта, достала шахматную доску и фигуры. Села, разложила доску и принялась расставлять фигуры, желая проверить, все ли фигуры на месте. Граф беспокойно наблюдал за ней.
Он до сих пор не рассказал Гертруде историю о ее письме и своем разговоре с Тимом и чувствовал, что обязан сделать это. Она не задавала ему вопросов, и дважды, когда он порывался что-то сказать о письме, она обрывала его. «Хорошо-хорошо, хватит». Видимо, поняла все так, что письмо доставлено и осталось без ответа. Однако Граф чувствовал, что должен рассказать ей хотя бы об одной вещи, которую узнал от Тима, и, если будет необходимо, настоять, чтобы Гертруда выслушала.
— Гертруда, я обязан рассказать вам… это займет секунду, и потом я больше не буду надоедать… о Тиме и вашем письме… просто обязан…
— Ну хорошо, — согласилась Гертруда бесцветным голосом, ставя фигуру.
Она подняла воротник халата и подвернула слишком длинные рукава. Граф смотрел на ее загорелые руки.
— Я коротко. Я нашел Тима в его мастерской. Одного… он сказал, что съезжает оттуда. Я передал ему письмо и видел, что он прочитал его, но он ничего не сказал насчет ответа…
— Мне все ясно, — прервала его Гертруда, — к чему пережевывать подробности?
— Я не пережевываю подробности, — ответил Граф почти сердито. — Я хотел сказать вам одно: он уверил меня, что никогда не замышлял содержать на ваши деньги любовницу.
— Он по-прежнему с ней?..
— Да.
— Закончили?
— Вы имеете в виду, все ли я сказал, что должен был? Да. Больше я об этом не упомяну.
Такое впечатление, подумал Граф, будто он хотел сказать что-то в обвинение Тима, а не в его защиту. Наверное, надо было бы продолжить и постараться убедить… нет, не стоит.
— Давайте сыграем в шахматы, — предложила Гертруда.
Она жестом пригласила Графа сесть за стол против нее. Граф машинально сел. Гертруда принялась изучать доску.
— Умеете ли вы играть? — поинтересовался он.
— Разве я предложила бы сыграть, если бы не умела? — ответила Гертруда, не отрывая глаз от доски. — Я всегда играла с Гаем. Так что не прошу научить меня шахматам!
Граф понимал, что ему абсолютно бессмысленно играть с Гертрудой.
— Гертруда, дорогая, я не моту играть с вами. — Это было его первое ласковое обращение к ней.
— Отчего же? Слишком хорошо играете, да?
— Да.
— Да, и не можете забыть об этом! — Гертруда сделала ход пешкой.
— Не имеет смысла, — сказал Граф.
Она подняла на него глаза, и секунду они пристально смотрели друг на друга. Гертруда — раздраженно и воинственно, Граф — раболепно, отчаянно, любяще.
— Почему? В бридж вы со мной играете, отчего бы не сыграть со мной и в шахматы?
— Шахматы — другое дело.
— Что значит «другое»?
— Гертруда, это невозможно, потому что здесь я настолько сильнее вас, что это будут уже не шахматы.
Гертруда удивленно посмотрела на него, и ее взгляд смягчился. Они продолжали смотреть друг на друга. И неожиданно Гертруда и Граф оказались по-настоящему очень близки в бескрайнем звездном космосе чувств, ближе, чем когда-нибудь были. Помедлив, она сказала:
— Ладно, так и быть.
А Графу хотелось сказать, что он любит ее, любит всем сердцем и хочет, чтобы она стала его возлюбленной женой. Но не смог. Побоялся.
Мгновение спустя Гертруда встала, задев стол и сбив фигуры.
— Я лучше пойду посмотрю, как Анна. Проклятье, забыла налить горячей воды в бутылку. Все из-за этого чертова разбитого окна.
Оглядываясь назад, Тим не мог точно определить, что произошло с ним дальше.
Необъяснимая безумная радость, накатившая на него в Гайд-парке, схлынула в последующие несколько дней, даже часов. Позже ему казалось, что это было что-то ненормальное, почти неприличное. После нее остались душевная опустошенность и усталость. Как будто демоны, долгое время державшие его в напряжении, сгинули прочь, и в нем осталось ощущение слабости и пустоты. Ему больше не снились ни повешенные, ни колеблющиеся призраки: казалось, он вообще не спит. Разрыв с Дейзи был для него чем-то эпохальным, оглушительным. Он не позволял себе усомниться в его бесповоротности. И был удивлен, поняв, что воспринимает его как конец своей юности, словно ничего зауряднее не мог придумать на краю бездонной пропасти. Различие между этим разрывом и другим было столь же велико, как различие между этими двумя женщинами. Утрата Гертруды была отягчена запутанной виной, боль которой порой доводила его почти до безумия. Утрата Дейзи удивительным образом (он только так и мог думать об этом) рисовалась в белом цвете, будто он умер и увидел себя укутанным в облако, сознавая всю полноту и необратимость своего преображения. И тут боль была невыносимой, но поскольку не сопровождалась чувством вины, то порождала энергию, которая в итоге исцеляла ее.