Лежа под корягой, Лиса учиняет допрос органам своего тела на тот предмет, который из органов чем именно был занят ради спасения Лисы от собаки. Лисьи глаза говорят, что они смотрели, куда бежать. Лапы говорят, что они бежали так быстро, как только могли. Уши говорят, что они слушали, близко ли собака. И только хвост говорит, что он цеплялся за кусты и ветки и вообще всячески мешал побегу.
Вот как устроен обман. Персонаж русской сказки словно и целостен, и дискретен одновременно. Части тела у сказочного персонажа одновременно как бы и составляют единое тело, но как бы и существуют сами по себе. Вот почему не стыдно обманывать. В начале осуществляемой Лисой мошеннической схемы курицу съедает лисий желудок. А на следующий день гуся требуют оскорбленные лисий мозг и язык. И получают гуся лисьи лапы, вроде бы никакого отношения не имеющие к ночному пожиранию курицы.
И хозяину избы, положившему в мешок собаку вместо теленка, хитрость помогает осуществить этакая как бы разрозненность его органов. Умом-то он понимает, что должен отдать теленка взамен пропавшего барашка. Но глаза его как будто не видят, и он сажает в мешок собаку, не испытывая никаких угрызений совести, ибо это ведь глаза его виноваты в подлоге, а остальные органы – ни при чем.
Всерьез руководствуясь этакой странной логикой, Лиса решает наказать собственный хвост за саботаж побега и отдать собаке. Лиса высовывает хвост из-под коряги, собака хватает его зубами, вытягивает наружу всю Лису и разрывает ее на части.
Можно было бы подумать, будто этот последний эпизод разрушает мою теорию разрозненности органов сказочных персонажей, но ничуть не бывало. Справедливо и то и другое. Сказочные персонажи представляют собой одновременно и единое целое, и набор самостоятельных органов. Подобно деревенской общине, которая одновременно и сообщество индивидов, и единый организм. По этой логике осудить за мошенничество, например, можно как самого мошенника, так и общину, членом которой он является.
Русская сказка не знает определенных границ личности. Она только ищет эти границы.
Право стрелы, или Сказка о Царевне-лягушке
В знаменитой сказке о Царевне-лягушке государь делегирует свою власть стреле. Не предоставляет сыновьям право устраивать свои судьбы самостоятельно… Не выбирает сыновьям жен своею монаршей волей… А велит каждому сыну запустить по стреле и непременно жениться на девушке, живущей там, куда упадет стрела.
Приблизительно даже понятно, почему царь это делает. Брачные отношения – если нету нужды, переженив детей, решить какую-нибудь территориальную проблему – лучше доверять, конечно, высшим силам. Довольно часто в русских сказках цари отправляют сыновей в путешествия за женами, то есть полагаются при выборе снохи на волю морского ветра или прихоть речных волн. Стрела – это то же, что ветер. Это символ воинской удачи или, если хотите, судьбы. Это как если бы теперь владелец нефтяной компании отправил бы сына с геологической экспедицией искать новые месторождения нефти и повелел бы непременно жениться на девушке, живущей там, где найдется нефть. Не потому что девушки, живущие на нефтяных полях, как-то особо прекрасны. А потому что следует доверять своей удаче, и если стрелы не подводили тебя в бою, то не подведут и при выборе невесты.
Власть царя абсолютна. Даже такую малость, как право выбрать жену, царь не может или не хочет делегировать царевичам. Но вот стреле, ветру, волнам, подземному огню можно доверить не только сватовство, но и дела поважнее. На этом основаны гадания, описанием которых изобилуют фольклор и летописи всех народов мира, умевших их составлять.
Три царевича, безусловно, с отцом соглашаются. Никто не говорит: «Что вы, папенька?! А вдруг стрела упадет в болото?!» Своим согласием царевичи легитимируют царский указ настолько, что даже сам царь теперь не может его отменить.
У старшего сына стрела падает на двор к дворянской дочери, и это приемлемый брак. У среднего сына стрела падает на двор к дочери купеческой, брак получается, прямо скажем, морганатический, но никаких возражений не высказывает царевич: женится – да и все. У младшего сына ситуация совсем абсурдна. Его стрела падает в болото к лягушке.
Казалось бы, куда как просто было бы царю взять да и отменить свое решение, увидев младшего сына с лягушкой в руках. Но нет, это невозможно. И дело даже не в том, что царь не может признать ошибки. Дело не в том, что, отменив брак младшего сына, царь поставил бы под сомнение и семейное благополучие старших сыновей. Дело в том, что, однажды назначив стрелу вершительницей судеб, царь доверяет теперь стреле больше, чем себе. Это точно так же, как мореплаватель, ступив на борт утлого суденышка, вынужден доверять волнам и ветру больше, нежели немощи своих рук.
Это абсурдно? Да! Нельзя жениться на лягушке? Нельзя. Нельзя иметь от лягушки потомство? Нельзя, разумеется. Но царь исходит из того, что стреле виднее. Знаки судьбы выше человеческого разума, какими бы абсурдными они, эти знаки, ни казались.
В современных судах дела рассматриваются судьей на основании закона. Но судья может быть пристрастен или глуп. И в некоторые эпохи количество судебных ошибок становится прямо-таки ужасающим. В современных судах решения принимаются коллегией присяжных на основании убеждения, но присяжные могут быть пристрастны или глупы, даже и коллективно. Они во власти предрассудков, их взгляды на жизнь продиктованы суеверием и невежеством.
А стрела беспристрастна. Она беспристрастна, как всякий жребий. Стрелу нельзя подкупить, нельзя обмануть, нельзя запугать, нельзя сбить с толку. Как и всякий жребий, стрела отмеряет людям ровно пополам счастья и несчастья, славы и бесчестия, богатства и бедности, жизни и смерти. Если бы судебные решения выносились по жребию, то уж, во всяком случае, количество судебных ошибок никогда не переваливало бы за половину. И мы помним эпохи, для которых это был бы весьма неплохой показатель.
В деле Ивана-царевича стрела ведь в итоге права. В конце концов выясняется, что на лягушке жениться можно. Лягушка оказывается заколдованной царевной, лучшей женой, лучшей даже, чем дворянская дочь, доставшаяся старшему брату.
Разумеется, никакое в мире законодательство не способно предусмотреть существование заколдованных царевен. Это обстоятельство не слишком-то беспокоит современных правоведов и простых обывателей. Не беспокоит на том основании, что мы всерьез полагаем, будто заколдованных царевен не существует. Однако же про теорию относительности Эйнштейна или про постоянную Планка мы знаем – они существуют. Но ни одно законодательство мира не учитывает теорию Эйнштейна. В земельном споре при определении размеров спорного участка никто не станет выяснять в суде, с какой скоростью участок летит, тогда как, согласно Эйнштейну, от скорости зависит размер. Законы Эйнштейна понадобятся нам не раньше, чем мы отправимся путешествовать на межпланетных кораблях, до этого момента нам достаточно законов РФ или, максимум, международного права.
Наш мир незыблем и приземлен. Мы имеем наглость думать, будто изучили более или менее все возможности, предоставляемые жизнью. Тогда как герои русских сказок живут в неведомом мире, зыбком и меняющемся.
В меняющемся мире нету судьи мудрее, чем жребий. И нету права выше, чем право стрелы.
Вкус меда, или Свидетельство против себя
Сказки про хитрую Лису и глупого Волка приводят меня в состояние глубокого уныния. Будучи российским гражданином, я искренне грущу всякий раз, когда Волк попадается на хитрости Лисы. Я грущу по той простой причине, что век за веком миллионы людей в моей стране ведут себя так же, как этот злосчастный Волк. То он хвост засунет в прорубь и сидит, приговаривая: «Ловись, рыбка, большая да маленькая», до тех пор пока хвост не скует льдом и пока не прибегут мужики с дрекольем и не изобьют до полусмерти незадачливого рыболова. То он, избитый до полусмерти, несет совершенно здоровую Лису и слушает ее издевательскую присказку: «Битый небитого везет». Почему все это? Откуда такая доверчивость?
Или взять хоть эпизод с медом, кочующий из сказки в сказку. Волк и Лиса живут вместе. У них есть бочонок меда. Однажды ночью Лиса сжирает мед, а остатками вымазывает спящему Волку живот. А наутро, когда Волк просыпается, она же Волка и обвиняет в том, что тот съел мед. В качестве доказательства своих обвинений Лиса указывает на волчий живот и говорит: «Вот же он, мед. Ты его съел ночью, а он проступил у тебя сквозь живот наружу».
И – о ужас! – Волк соглашается. Волк подтверждает абсурдные обвинения в свой адрес, легитимизируя чудовищную лисью ложь чистосердечным признанием. Волк добровольно берет на себя епитимью за преступление, которого не совершал. Вы спросите, зачем он это делает? За тем же самым, зачем подсудимые сталинских судебных процессов поддерживали чистосердечным признанием абсурдные обвинения против себя.
Смотрите. Волк точно знает, что не ел никакого меда. Но что, если он лунатик? Что, если он съел мед в припадке снохождения или помешательства? Что, если у него амнезия или болезнь Альцгеймера? Волк точно знает, что не ел никакого меда, но предпочитает не поверить самому себе, чем не поверить Лисе.
Почему это? Потому что Волк от Лисы зависим. Волк просит у нее советов по самым наипустяшным поводам. Волк – как ребенок и поэтому предпочитает посчитать себя идиотом, нежели Лису – обманщицей.
Представьте себе, что Волк настаивал бы на своей невиновности. Тогда пришлось бы признать, что мед съела Лиса – больше некому. Тогда пришлось бы разорвать с Лисой всякие отношения и охотиться самостоятельно. Не у кого было бы спросить, как ловить рыбу. Не у кого было бы спросить, как пробраться в курятник. Не на кого было бы переложить ответственность за свои поступки. Как выясняется, ответственности Волк боится больше, чем ложного обвинения.
Растерянный Волк смотрит на свой измазанный медом живот и говорит: «Ну ладно. И правда – мед проступил сквозь живот. Значит, и правда я его съел». Волк хочет быть виноватым, лишь бы не оказаться правым, то есть самостоятельным. Понятно же, что мед не проступает сквозь живот, если наесться меду. Но Волк соглашается. Он как ребенок. Он рыбу ловит хвостом. Он не отличает мозги от теста. Он ребенок и больше всего на свете боится, что Лиса перестанет им руководить. Именно поэтому Волк и принимает любую улику против себя, даже абсурдную.
Чистосердечное признание только в архаичных культурах считается доказательством вины. На этом зиждется вся архаическая система дознания, то есть пытки. Под пыткой признаешься в чем угодно. Пытка не устанавливает истину, как не устанавливает истину и чистосердечное признание, данное в ответ на абсурдную улику, что мед, дескать, проступил сквозь живот.
А если пытка и чистосердечное признание не устанавливают истины, тогда зачем они нужны и кому? Ответ парадоксален: пытка и свидетельство против себя нужны обвиняемому ради сохранения собственной веры в справедливость и мудрость того, от кого обвиняемый зависит.
Не потому несчастный Волк признает себя виновным в бессознательном пожирании меда, что мед, размазанный по животу, кажется ему достаточной уликой. А для того Волк признает себя виновным, чтобы продолжать верить, будто Лиса заботится о нем. Не потому Волк морозит хвост в проруби, что верит, будто таким образом можно поймать рыбу. А для того, чтобы продолжать верить, что Лиса плохого не посоветует.
Откажись Волк от всего этого абсурда – и он станет Лисой, самостоятельным существом.
Возможно, следующее мое замечание будет некорректным. Возможно, в огромном корпусе русских сказок найдутся примеры, опровергающие мою мысль. И все же: в русских сказках, мне кажется, Волк значительно чаще, чем Лиса, бывает цинично обманут или жестоко бит, но зато Лиса в русских сказках значительно чаще умирает. Волка, как правило, охаживают палками. Лису, как правило, разрывают на части.
Потому что Лиса – самостоятельное существо. Она совершает поступки и понимает свою ответственность за их последствия. Она хитрит, пытаясь избежать ответственности, но однажды отыскивается кто-нибудь хитрее ее, и тогда Лиса погибает.
Так вот чего боится Волк в жалком своем инфантилизме – смерти! Потому что всякий, кто отказывается свидетельствовать против себя, взыскует не снисхождения, но истины. А истина заключается в том, что ты умрешь. Этого-то Волк и не желает знать, расплачиваясь за блаженное неведение бесконечными унижениями.
Доказательства в суде, или Орел и Ворона
В сказке про Орла и Ворону ворона подозревается в том, что совершила преступление, а Орел вершит над ней суд.
Обстоятельства дела таковы: многочисленные перелетные птицы возвратились по весне из заморских стран, свили гнезда, снесли яйца, а Ворона повадилась эти яйца расклевывать, поскольку зима была долгая и холодная, так что Ворона по-настоящему изголодалась.
Подчеркнем: в сказке не говорится, что перелетные птицы обнаружили расклеванными яйца в своих гнездах и подумали на Ворону. Сказка точно знает истину. И предмет сказки не в том, виновна ли Ворона, а в том, как птицам удастся доказать воронью виновность или как судье удастся Ворону изобличить.
Надо заметить, между прочим, что возмущенные потерпевшие птицы тащат Ворону на суд, но обвиняют ее вовсе не в убийстве будущих птенцов, а в разграблении чужого имущества. Яйца – это имущество. Примечательная, но не удивительная подробность. Дети в архаическом сознании – это не люди, это имущество. Справедливости ради скажем, что отношение к потомству как к имуществу характерно не только для русских сказок, но и для Библии, например, где Бог сначала убивает всех детей Иова, а потом дает Иову детей вдвое больше, как будто двое новых детей вполне заменяют собой одного умершего.
Так или иначе расклевывать чужие яйца нехорошо. Ворона доставлена в суд. И Орлу, выступающему в роли судьи, осталось только собрать доказательства и установить, действительно ли Ворона расклевывала яйца.
Что же происходит?
Орел мог бы опросить независимых свидетелей, то есть птиц, которые не потеряли своих кладок, но видели, как Ворона расклевывает чужие. Свидетелей Орел не допрашивает.
Орел мог бы приобщить к делу в качестве вещественных доказательств скорлупу расклеванных яиц. Провести какую-нибудь экспертизу. Оценить, например, соответствуют ли размеры дыр в яичной скорлупе размерам вороньего клюва. Посмотреть, не прилипло ли к расклеванным яйцам вороньих перьев. Орел не делает и этого.
Можно было бы обследовать место преступления. Возле птичьих гнезд могли ведь остаться вороньи следы. Однако же и эти следственные действия Орел считает излишними.
Орел говорит Вороне: «Ты расклевывала чужие яйца?»
«Нет», – отвечает та, пользуясь правом не свидетельствовать против себя.
Дальнейшие процессуальные действия Орла очаровательны.
«А вот, – говорит Орел, – рассказывают, что, когда мужики по весне сеют, ты прилетаешь на поле и расклевываешь брошенные в землю семена».
«Нет, – отвечает Ворона. – Я не расклевываю семян».
Казалось бы, и второе обвинение не доказано, но Орел продолжает: «А вот говорят, что, когда бабы по осени жнут, ты прилетаешь и расклевываешь снопы».
«Нет, – отвечает Ворона. – Я не расклевываю снопов».
Не доказано и третье обвинение. Но сразу же после того, как все три обвинения оказываются недоказанными, Орел признает Ворону виновной и назначает ей экзекуцию за расклевывание чужих яиц.
Это великолепно!
Доказательством по первому обвинению Орел признает то обстоятельство, что против Вороны выдвинуто еще два обвинения по аналогичным статьям. Два дополнительных обвинения, таким образом, составляют доказательство виновности по первому обвинению. Каким образом расклевывание семян и расклевывание снопов доказывает виновность в расклевывании яиц – это одна из загадок сказочной логики, тем более неразрешимая, что не доказано ни расклевывание семян, ни расклевывание снопов.
Ничего не доказано, а Ворона признана виновной и несет наказание.
Обратите внимание: при этом за расклевывание семян и расклевывание снопов Ворону не наказывают. Эти обвинения не считаются доказанными. Три аналогичных обвинения не доказывают в русской сказке друг друга, но два последующих обвинения доказывают одно предыдущее. По логике русской сказки, чтобы признать Ворону виновной в расклевывании яиц, достаточно обвинить ее еще в расклевывании семян и снопов. Но чтобы признать ее виновной в расклевывании семян, пришлось бы обвинить ее еще в расклевывании, например, сала в кладовке и муравейника в лесу. В этом случае Ворона понесла бы наказание за яйца и семена, но не понесла бы наказания за снопы, сало и муравейник.
От этакого судопроизводства можно сойти с ума. Но обратите внимание: несмотря на всю абсурдность принимаемых судом доказательств, судья выносит тем не менее справедливое решение. Ворона ведь действительно расклевывала яйца. Судопроизводство было абсурдным, но решение оказалось верным.
Подобных случаев в русских сказках множество. В сказочном суде принимаются совершенно, казалось бы, не имеющие отношения к делу доказательства. В разных сказках тяжущихся, например, взвешивают, полагая, что прав тот, кто тяжелее. В тяжущихся стреляют из лука, полагая, что виновный умрет, если пронзить его стрелой, а невиновный выживет. Тяжущимся загадывают загадки… И всякий раз судопроизводство абсурдно, а решение верно.
Дело просто в том, что русская сказка не имеет представления о правосудии, но зато имеет представление о справедливости. Русская сказка знает, что справедливость должна торжествовать. Но каковы механизмы торжества справедливости, русской сказке невдомек.