— Какая чудная затея! — воскликнула она. — И как радостно будет мне путешествовать с моим младшим братиком. Не сомневайся, что он может быть вполне милым. Мы с ним хорошо друг друга понимаем и, несмотря на разницу в возрасте, я остаюсь его излюбленным товарищем в играх. Ничего не сможет лучше разбудить его разум, чем пребывание в заморских землях. В Афинах он усовершенствуется в греческом языке, он уже говорит на нем вполне сносно, но с сильным акцентом, который он быстро исправит. Ты будешь ему прекрасным примером. Пусть он стремится тебе подражать.
Я не перебивал ее. Бедняжка почти ничего не заподозрила, как я и ожидал.
Нам надо было также предупредить Главка, чтобы устранить все препятствия. Это сделал Пирифой по моей просьбе. Мальчик, сказал он впоследствии, был сначала весьма разочарован. Пришлось воззвать к его лучшим чувствам, чтобы убедить его выйти из игры и уступить место сестре. Надо было предупредить и Федру. Она могла поднять крик, если бы ее попытались увезти силой или неожиданно. Но Пирифой умело играл на удовольствии, которое доставило Главку одурачить родителей, а Федре — старшую сестру.
Федра вырядилась в обычные одежды Главка. Они были в точности одного роста, и, когда она подобрала волосы и закрыла нижнюю часть лица, Ариадна не могла не принять ее за Главка.
Конечно, мне было нелегко обманывать Миноса, который оказывал мне полное доверие. Он мне сказал о пользе, ожидаемой им от моего влияния, как старшего, на его сына. И, наконец, я был его гостем. Я, без сомнения, поступил бесчестно. Но меня никогда не останавливала щепетильность. Все голоса признательности и приличия заглушались во мне желанием. Дело того стоило. Надо делать то, что надо.
Ариадна взошла на корабль перед нами, намереваясь все удобно устроить. Мы не ожидали никого, кроме Федры, чтобы отчалить. Ее похищение состоялось не на рассвете, как было условлено, но после семейной трапезы, где она должна была присутствовать. Она ссылалась на эту привычку, имея в виду, что ее отсутствия не смогут заметить вплоть до завтрашнего утра. Таким образом, все прошло гладко. Так что спустя несколько дней я благополучно высадился с Федрой в Аттике, оставив, между делом, прекрасную докучливую Ариадну, ее сестру, на Наксосе.
Я узнал по прибытии в наши земли, что Эгей, мой отец, как только заметил черные паруса, те самые, что я забыл заменить, бросился в море. Я уже говорил немного об этом, и мне не хочется к этому возвращаться. Добавлю все же, что в эту последнюю ночь мне приснился сон, в котором я увидел себя царем Аттики… Как бы то ни было и что бы ни случилось, это был праздничный день, по поводу нашего счастливого возвращения и моего восшествия на престол, и день скорби по причине смерти моего отца. По коей причине я установил немедленно празднества, где стенания перемежались радостными песнями, где и мы плясали, — мои компаньоны, неожиданно возвратившиеся живыми, и я сам. Ликование и уныние: надобно поддерживать народ одновременно между этими двумя противоположными чувствами.
XI
Кое-кто меня упрекал, по прошествии времени, за мое поведение в отношении Ариадны. Говорили, что я поступил вероломно, что я не должен был, по крайней мере, оставлять ее на острове. Пускай; но мне очень хотелось, чтобы нас разделило море. Она преследовала меня, подавляла меня, ходила за мной по пятам. Когда она разоблачила мою проделку, обнаружив сестру под одеждами Главка, она подняла ужасный шум, испускала множество размеренных криков, обзывала меня вероломным, и когда, измученный, я объявил ей мое намерение везти ее не дальше, чем до первого же островка, куда ветер, который неожиданно усилился, нас заставит причалить, она мне угрожала длинной поэмой, которую она собиралась написать на тему позорной заброшенности. Я ей сказал, что этим она ничего не исправит, и что эта поэма обещает быть очень красивой, как я могу судить по ее ярости и ее лирическим интонациям; что стихоплетство, вдобавок, отвлечет ее, и что в нем она будет неизменно находить утешение своему горю. Но все, что я сказал, разозлило ее еще больше. Таковы женщины, когда пытаешься заставить их внять доводам рассудка. Что же до меня, я всегда руководствуюсь рассудком, которому я, не мудрствуя лукаво, доверяю.
Этим островком оказался Наксос. Говорят, что некоторое время спустя Дионис встретил ее там и взял в жены. Это, возможно, способ сказать, что она нашла утешенье в вине. Рассказывают, что в день их свадьбы бог подарил ей корону работы Гефеста, которая помещена среди созвездий, что Зевс принял ее на Олимпе, даровав ей бессмертие. Говорят, что ее даже считают ипостасью Афродиты. Пусть говорят, я сам, чтобы положить конец осуждающим меня слухам, обожествлял ее как только мог, установив культ в ее честь, где вначале я даже усердно вытанцовывал. Позволю себе заметить, что если б я ее не оставил, ничего бы столь лестного для нее не случилось.
Некоторые выдумки стали легендами: умыкание Елены, спуск в Аид, посягательство на Персефону. Я не старался опровергать эти слухи, которые я использовал для увеличения своей славы и даже набивал цену этим россказням, дабы укрепить людей в вере, над которой народ Аттики уж очень склонен подтрунивать. Ибо надобно позволять черни развлекаться, но не кощунствовать.
Правда же в том, что по возвращении в Афины я оставался верен Федре. Я женился на женщине и на городе одновременно. Я был мужем, сыном покойного царя; я был царем. Время приключений прошло, повторял я себе; предстоит не сражаться, а править.
Это было нелегким делом, потому что Афины в то время, по правде говоря, не существовали. В Аттике было множество мелких поселений, оспаривавших первенство; отсюда стычки, распри, дрязги без конца. Нужно было соединить и централизовать власть, что стоило немалых трудов. Я применял и силу, и хитрость.
Эгей, мой отец, рассчитывал упрочить свою власть, подогревая распри. Полагая, что благосостояние граждан подрывается раздорами, я распознал в неравенстве состояний и в желании приумножить свое собственное источник большинства бед. Мало заботясь о собственном обогащении и занятый общественным благом не меньше, чем своим собственным благом, я подавал пример простой жизни. Равным разделением земли я подавил одним ударом превосходство и вызываемое им соперничество. Это была жестокая мера, которая удовлетворила неимущих, то есть большинство, но возмутила богатых, коих я этим лишил владений. Они были малочисленны, но влиятельны. Я вызвал самых уважаемых из них и сказал им:
"Я не придаю значений ничему, кроме личного достоинства и не признаю других ценностей. Вы сумели обогатиться ловкостью, ученостью и усердием, но еще чаще несправедливостью и злоупотреблениями. Соперничество между вами подрывает безопасность государства, которое я хочу видеть могущественным и свободным от ваших интриг. Только так можно противостоять враждебным вторжениям и процветать. Проклятая страсть к деньгам, которая изводит вас, не принесет вам счастья, потому что, по правде говоря, она неутолима. Чем больше получаешь, тем больше стремишься получить. Поэтому я уменьшаю вашу власть и сделаю это силой, коей я обладаю, если вы не примете это уменьшение добровольно. Для себя я ничего не оставляю, кроме соблюдения законов и руководства армией. Остальное меня мало занимает. Я собираюсь жить царем так же просто, как я жил до этого дня. и столь же скромно, сколь обездоленные. Я смогу заставить уважать закон, уважать меня, а если нет — то бояться, и хочу, чтобы кругом говорили: Аттика управляется не тираном, а народным правительством; ибо каждый гражданин этого государства имеет равные права в Совете и его происхождение не принимается в расчет. Если вы не подчинитесь добровольно, я смогу, поверьте мне, вас заставить.
Я разрушу и превращу в ничто ваши крошечные местные суды, ваши палаты местных собраний и соединю вокруг акрополя то, что уже получило имя Афин. И перед именем Афины грядущие поколения, я это обещаю покровительствующим мне богам, будут благоговеть. Я посвящаю свой город Палладе. А теперь идите и помните, что я вам сказал."
Подкрепив слова делом, я тут же сложил с себя внешние признаки царского достоинства, вернулся к скромной жизни и не смущался показываться на людях без свиты, как простой горожанин. Но я без передышки занимался общественными делами, обеспечивая согласие, заботясь о порядке в государстве.
Пирифой, выслушав мою речь перед старейшинами, нашел ее красивой, но бессмысленной. Поскольку, пояснил он, равенство между людьми неестественно, более того, оно нежелательно. Хорошо, когда лучшие возвышаются над чернью во всю высоту их добродетелей. Без соревнования, соперничества и ревности чернь остается аморфной, застойной и низменной. Нужна закваска, которая ее поднимет, чему ты не должен противиться. Хочешь ты этого или нет, несмотря на равенство, к которому ты стремишься, и которое всем предоставит одинаковые возможности, скоро возникнут опять, в соответствии с различными способностями и обстоятельствами, скажем так: страдающая чернь и аристократия.
"Как же! — быстро возразил я, — я именно на это и рассчитываю, и это произойдет в скором времени, я надеюсь. Но я не понимаю, почему чернь будет страдать, если новая аристократия, которой я буду покровительствовать изо всех сил, будет аристократией духа, а не денег."
Наконец, чтобы увеличить важность и могущество Афин, я объявил, что будут без разбора приняты все пришедшие, неважно откуда, которые пожелают здесь обосноваться, и глашатаи, разосланные в окрестные земли, повторяли: "Вы, люди, все спешите сюда!"
Шум об этом распространился далеко. Не это ли подвигло Эдипа, свергнутого царя, величественную и грустную развалину, прийти из Фив в Аттику искать помощи и защиты и затем умереть. Тем самым на Афины снизошло божественное благословение, сообщенное его пеплом. Об этом я еще скажу.
Я обещал новоприбывшим, кто бы они ни были, те же права, которые имели уроженцы Афин, и которые граждане перед тем установили в городе, перенося различия на более поздний срок и соответственно заслугам. Только в работе познаются хорошие инструменты, и я хотел судить о людях только по их делам.
Позднее, когда мне все же понадобилось признать среди афинян различия и, стало быть, иерархию, я позволил установить лишь те привилегии, которые обеспечивали лучшую работу механизма. Именно поэтому афиняне, среди всех других греков, благодаря мне заслужили красивое имя народ, которым обычно называют их, и не называют никого, кроме них. В этом моя слава, далеко превосходящая мои былые подвиги, — слава, которой не достигли Геракл, Ясон, Беллерофонт и Персей.
Увы, Пирифой, товарищ моих детских игр, не последовал за мной. Все герои, которых я упоминал, и другие, как Мелеагр или Пелей, не сумели продолжить свою деятельность дальше своих первых подвигов, или, иной раз, единственного подвига. Что до меня, я не собирался на этом останавливаться. Есть время побеждать, говаривал я Пирифою, очищать землю от чудовищ, а потом возделывать и собирать плоды счастливо очищенной земли; время освободить людей от страха, а потом время занять их свободу, привести к выгоде и к цветам их достатка. И это невозможно без послушания. Я не допускал, чтобы человек замыкался на себе самом, как беотийцы, и чтобы он видел свою цель в мелком благополучии. Я считал, что человек не был свободен, что он никогда не будет, и что нехорошо, если будет. Но я не мог продвигаться вперед без его согласия, и не мог получить это согласие, без того, чтобы дать людям, по крайней мере, черни, иллюзию свободы. Я хотел возвысить человека, не принимая совершенно, что он довольствуется своей участью и согласится держать свой лоб униженным. Человечество, беспрестанно думал я, может больше и стоит большего. Я вспоминал поучения Дедала, который утверждал превосходство человека над всеми ипостасями божеств. Вера в будущее воодушевляла меня.
Пирифой больше не поддерживал моих начинаний. Во времена моей юности он меня всюду сопровождал и много помогал. Но я понял, что постоянство нашей дружбы нас задержит, или даже потащит назад. Есть точка, после которой можно продвигаться только в одиночку. Так как Пирифой обладал здравым смыслом, я еще прислушивался к его суждениям, но не более того. Постарев, он в умеренности дал задремать своей мудрости, в недавнем прошлом такой предприимчивой. Его советы не содержали ничего, кроме ограничений и сдержанности.
— Люди не заслуживают того, чтобы ими занимались так, как ты, — говорил он мне.
— Э–э-э, чем же заниматься, как не людьми? — быстро возражал я. Они еще не сказали последнего слова.
— Угомонись, — прибавил он, — разве ты сделал недостаточно? Процветание Афинам обеспечено, отдохни, уйди на покой в заслуженной славе и в супружеском счастье.
Он предлагал мне больше заботиться о Федре и по меньшей мере в этом не был неправ. Ибо я должен рассказать здесь, как мир в моем доме был нарушен, и какой ужасной печалью пришлось мне заплатить богам за свой успех и самонадеянность.
XII
Я питал к Федре бесконечное доверие. Я видел, как от месяца к месяцу она хорошеет. Она вся дышала добродетелью. Оградив ее такой юной от гибельного влияния ее семьи, я не сомневался, что она не унесла с собой дурной предрасположенности. Очевидно, она удалась в мать, и она пробовала извиняться, говоря, что невинна, что над ней тяготеет рок, и трудно понять, что лежит в основании людских поступков. Но это было еще не все: по-видимому, она недостаточно почитала Афродиту. Боги мстят за себя, и тщетными оказались, в дальнейшем, ее попытки ублажить богиню обильными подношениями и молитвами. Ибо Федра была благочестива все-таки. В ее семье все были благочестивы. Но, к сожалению, все они возносили свои мольбы разным богам. У Пасифаи это был Зевс, у Ариадны — Дионис. Что касается меня, я превыше всего почитал Афину Палладу, затем — Посейдона, с которым я был связан тайными узами, и который, к моему несчастью, обязался взаимно мне отвечать, так, что мои мольбы к нему не оставались безответными. Мой же сын, тот, рожденный от амазонки, которого я любил больше других, обожал Артемиду–охотницу. Он был целомудрен, как она, при том, что я в его возрасте был распутен. Он носился по кустарникам и лесам, нагой, под луной; избегал двора, собраний и, превыше всего, общества женщин, и нигде не испытывал радости, кроме как в обществе своих гончих, преследуя до вершин гор или в глубине ущелий диких животных. Еще он часто укрощал необъезженных коней, уводя их к песчаным побережьям, чтобы броситься с ними в море. Как я его любил! — красивого, отважного и непокорного — не мне, конечно, меня он почитал, не законy, но условностям, которые ограничивают волю и вредят ценности человека. Именно его я избрал наследником. Я мог спать спокойно, передав бразды правления в его чистые руки; ибо я считал его неуязвимым для такой угрозы, как лесть.
Я слишком поздно заметил, что Федра влюблена в него. Я должен был это заподозрить, ибо он был похож на меня; я хочу сказать, на меня в его возрасте. Однако, я уже успел состариться, а Федра все еще оставалась необычайно молодой. Она меня, может быть, еще любила, но как любят отца. Нехорошо, я узнал это на собственном горьком опыте, когда есть такая разница в возрасте между супругами. К тому же, я так и не смог простить Федре не столько эту страсть, в конце концов, достаточно естественную, хотя и наполовину кровосмесительную, сколько ее клевету, когда она приписала моему Ипполиту нечистое пламя, сжигавшее ее самое. Слепой отец, слишком доверчивый муж, я поверил ей. Единственный раз, когда я положился на женские слова. И на моего–то невинного сына призвал я божественную месть. И просьба моя была услышана. Люди, обращаясь к богам, не понимают, что это чаще всего к их несчастью, когда боги внимают их мольбам. Внезапным желанием, необъяснимым и страстным, я погубил своего сына. И я должен доживать с этим безутешно. Что Федра вскоре после этого, раскаявшись, совершила над собой — это хорошо. Но теперь, не считая все той же дружбы с Пирифоем, я чувствую себя одиноким, и я стар.
Эдип, когда я принимал его в Колоне, изгнанный из родных Фив, лишенный глаз, обездоленный, настолько жалкий, насколько это возможно, имел при себе хотя бы двух дочерей, чья постоянная забота облегчала его страдания. Со всех сторон он потерпел неудачу в своих начинаниях. Я преуспел. Даже длительное благословение, которое должны были принести стране, где они покоятся, его останки, досталось не неблагодарным Фивам, а Афинам.
Об этой встрече в Колоне наших судеб, об этом великолепном столкновении на перекрестке наших жизненных путей, к моему удивлению, так мало говорили. Я полагаю это событие вершиной, венцом своей славы. До того времени все мне кланялись, я видел всех склоненными передо мной (кроме Дедала, но он был намного старше меня. К тому же, даже Дедал исполнил мою волю). В одном Эдипе я распознал благородство, равное моему; его несчастья еще больше возвеличили в моих глазах этого поверженного. Без сомнения, я побеждал всегда и везде; но, в каком-то смысле, рядом с Эдипом я казался обыкновенным человеком и как будто даже уступал ему. Он победил Сфинкс, поставил Человека перед лицом тайны и посмел противостоять богам. Как тогда, почему принял он свое поражение? Ослепив себя, не принес ли он уже достаточную жертву? Было в этом ужасном поступке против себя самого что-то, чего я так и не смог понять. Я поделился с ним своим недоумением, но его объяснение, надобно признать, меня совсем не удовлетворило; или же я его совсем не понял.
"Я уступил, это так, — сказал он мне, — порыву ярости, который я мог обратить только против себя, на кого еще я мог его направить? Лицом к лицу с безграничностью ужасного преступления, только что раскрывшегося передо мной, я испытал настоятельную потребность выразить несогласие. К тому же, то, что я хотел уничтожить, были вовсе не мои глаза, а только занавесь, декорация, которая меня бесила, эта ложь, в которую я прекратил верить, чтобы добраться до действительности.